8 октября 1911 года Франц Кафка так размышлял о сокровенном в своём дневнике: «Хочется узнать и еврейскую тему, которой, оче¬видно, предписана постоянная национальная боевая позиция, оп¬ределяющая каждое произведение. То есть позиция, которой не об¬ладает в такой всеобщей форме ни одна (разрядка моя. - Ю.П.) литература, даже литература самых угнетённых народов» (здесь и далее цитирую по книге: Кафка Ф. Дневники 1910-1923. Путевые заметки. Письма отцу. Завещание. - М., 2005). Еврейская «боевая по¬зиция» отличает и многих современных авторов: Дину Рубину, Людмилу Улицкую, Дмитрия Быкова, Игоря Ефимова (лауреаты и финалисты «Большой книги» за 2007 год), Василия Аксёнова, Фри¬дриха Горенштейна и многих других представителей русскоязыч¬ной словесности.
Названные и неназванные авторы по-разному отвечают на во¬прос о своей литературной прописке. При этом лишь иногда затра¬гивается тема, которая чаще всего не артикулируется, но всегда не¬зримо присутствует как подводная часть айсберга. Дина Рубина, на¬пример, в беседе с Инной Найдис так определяет понятие «еврей¬ская литература»: «Условно говоря - та литература, в фокусе кото¬рой находится еврейское мироощущение, еврейский психофизи¬ческий тип со всеми достоинствами, пороками и той неуловимой, но абсолютно реальной субстанцией, которую мы именуем еврей¬ской душой, я готова называть еврейской литературой» (Рубина Д. На Верхней Масловке. - М., 2007). А как следует из признания Руби- ной, сделанного в другом интервью, она - еврейский писатель (http:/www.dinarubina.com/interview/booknik 2007. html).
Однако в некоторых высказываниях Дины Ильиничны эта опре-делённость исчезает, либо появляются иные версии её литератур- но-национальной принадлежности. Вопрос Наталии Клевакиной: «Вы относите себя к русской или мировой еврейской литературе?» остаётся, по сути, без ответа («Литературная Россия», 2007, № 38). Рубина, мыслящая, как правило, чётко-логически, в данном случае позволяет себе образную неопределённость: «Знаете, я люблю ме¬нять компании. В любой хорошей компании я чувствую себя одина¬ково уютно».
На вопрос же Александра Яковлева, сформулированный прин¬ципиально иначе: «А все-таки, чей Вы по преимуществу писатель: российский или израильский?» (то есть в вопросе определяющим становится не национальный, а государственный критерий), - Ди¬на Рубина ответила так «Писатель я, конечно же, русский» («Литера¬турная газета», 2008, № 2). Эта новая литературная самоидентифи¬кация Рубиной легко объяснима.
Во-первых, она давала интервью вскоре после получения треть¬ей премии «Большой книги», которую ей вручили вроде бы не как еврейскому писателю. Во-вторых, в данном интервью Дина Ильи¬нична мыслит в совсем иной системе ценностных координат, не¬жели при характеристике еврейской литературы. Писательница, как и все русскоязычные авторы в подобных случаях, говорит о сво¬ей принадлежности к русскому языку, а также о большей, чем в дру¬гих странах мира, тиражной востребованности в России.
Понятно, что такие доказательства «русскости» звучат неубеди¬тельно. Их логика и смысл сродни трактовке судьбы Григория Свирского в книге Якова Рабиновича «Быть евреем в России: спаси¬бо Солженицыну» (М., 2005). Как следует из заявления Свирского, поданного в Союз писателей СССР, непечатание его произведений и невключение его фамилии в Литературную энциклопедию яви¬лось для него, «человека русской культуры», «российского писате¬ля», основанием ощутить себя евреем и захотеть стать израильским писателем.
Как видим, для Рубиной, Свирского «русское», «российское» - понятия формальные, измеряемые успехом, выгодой, языком... Это, в первую очередь, отличает русскоязычных авторов от русских. По¬следним сама мысль о перемене национального имени не может прийти в голову. Жизненные обстоятельства (непечатание, нищета, травля, лагерь и тому подобное) не имеют в данном случае никако¬го значения.
«Еврейскость» же Дина Рубина и Григорий Свирский восприни¬мают по-разному. Для первой это понятие сущностное, для второго - внешнее, хамелеонское...
Итак, приведённые примеры свидетельствуют, что самооценка не способна прояснить национальный вопрос, а чаще только его затуманивает. Поэтому более продуктивно выяснять националь¬ную «прописку» писателя через его творчество, в частности, через отсутствие или наличие того «заряда», о котором говорил Франц Кафка. Это мы и сделаем на примере прозы и публицистики Дины Рубиной.
«Джаз-банд на Карловом мосту» - одно из самых откровенных произведений писательницы на еврейскую тему. Это рассказ о Пра¬ге, символом которой для автора являются два еврея - раввин Иегу- да Лёв Бен-Бецалель и Франц Кафка. Основная сюжетная линия представляет собой монтаж из переписки Франца Кафки, Милены Есенской и Макса Брода. Главный герой рассказа Кафка нужен Ру- биной прежде всего для того, чтобы высказать своё сокровенное, еврейское.
Суть различных свидетельств и оценок Есенской, приводимых в произведении, сводится к тому, что Кафка и только Кафка обладал «абсолютно безоговорочной тягой к совершенству, к чистоте и правде», он был единственным здоровым человеком в больном че¬ловечестве. Эти и им подобные характеристики, сомнительные во всех отношениях, писательницей даются как аксиомы. И, думаю, большинство читателей невольно примут сторону Есенской, сто¬рону Дины Рубиной.
Миф о здоровом и чистом Кафке вступает в противоречие с те¬ми эпизодами из его жизни, которые фигурируют в рассказе. Гряз- но-похотливые встречи с продавщицей или случай с нищенкой (ей Кафка дал две кроны милостыни и в течение двух минут пытался получить одну крону обратно) не работают на образ, создаваемый Рубиной.
Вообще при чтении рассказа не раз возникает мысль, что тебя держат за дурака. Опускаю многочисленные подробности из «гряз¬ной» жизни Кафки, не вошедшие в «Джаз-банд на Карловом мосту», приведу лишь его признание, сделанное в период любви к Фелице Бауэр. 19 ноября 1913 года Франц Кафка записывает в дневнике: «Я нарочно хожу по улицам, где есть проститутки. Когда я прохожу мимо них, меня возбуждает эта далёкая, но тем не менее существу¬ющая возможность пойти к одной из них. Это вульгарно? Но я не знаю ничего лучшего, и такой поступок кажется мне, в сущности, невинным и почти не заставляет меня каяться. Только хочу я тол¬стых, пожилых...». Для непосвящённых уточню: хотение «самого чи-стого» человека периодически реализовывалось на «практике». На¬пример, 2 июня 1916 года Кафка констатирует в дневнике: за про¬шедший год «девушек» «было не меньше шести».
О взаимоотношениях же Кафки, Есенской и её мужа в рассказе Рубиной говорится: «Не так уж долго длился этот странный хруп¬кий роман, мучительный любовный треугольник, в который поми¬мо воли был, как в тюрьму, заключён болезненно щепетильный Кафка». Однако его щепетильность, думаю, сильно преувеличена автором рассказа. Когда в жизни Макса Брода возникла подобная ситуация (он не мог выбрать между женой и любовницей Эмми Зальветер), Кафка предложил другу в письме от 16 августа 1921 го¬да такой выход - «жить втроём». Выход столь популярный у боль¬ных детей XX века: Цветаевых, Маяковских, Бриков, Пастернаков и многих, многих других.
Неслиянность Кафки с окружающим миром, страх перед ним - это, по Рубиной, «космическое предчувствие» демонизма, фашизма, холокоста. Сия фантастическая, сверхнадуманная версия вызывает удивление, умиление, в первую очередь, потому, что Кафка очень подробно изложил в «Письме к отцу» причины своей особости, сво¬их фобий, своей трагедии. Данный источник, конечно, игнорирует¬ся Диной Рубиной, ибо в нём первопричиной всех бед, неудач писа¬теля называется его отец.
Для автора рассказа «Джаз-банд на Карловом мосту» судьба Каф¬ки и его родственников - прежде всего повод для вынесения приго¬вора «благословенной культурнейшей Европе». Приговора, звуча¬щего дважды - в связи с еврейскими жертвами Второй мировой войны и современными событиями на Ближнем Востоке. Послед¬ние оцениваются Рубиной вновь неожиданно-ожидаемо. Якобы проарабская позиция Франции и Германии, интеллектуалов Ита¬лии в «очередной войне» между Израилем и Палестиной вызывает у писательницы такую реакцию: «Старая шлюха Европа осталась вер¬на своей антисемитской истории».
Нет смысла комментировать эту в высшей степени предвзятую и оскорбительную точку зрения. Замечу лишь, что Рубина, как и мно¬гие другие, страдающие подобным недугом, видит только своё. Ви¬дит несколько сгоревших синагог во Франции и не видит, скажем, в сотни раз большее количество разрушенных православных храмов в Косово, не видит трагедию сербов, палестинцев, иракцев и мно¬гих других народов. Поэтому и резкие высказывания Рубиной, на¬пример, в адрес США, Израиля, Англии, косоваров в принципе не¬возможны.
Понятно и другое: национальный эгоцентризм писательницы не имеет никакого отношения к традициям русской литературы. Периодически своей концентрацией он просто ошеломляет. Так, старинное еврейское кладбище в Праге видится Рубиной «великой армией отмщения», которая в час явления Спасителя «встанет за плечами моего народа». Эта идея мести, корнями уходящая в Вет¬хий Завет, созвучна многим авторам, ошибочно приписываемым к русской литературе.
Книга «В Израиль и обратно» (М., 2004), изданная «при содейст¬вии учебно-воспитательного центра «Бейт-Агнон», показательна в данном отношении. Её авторы - Михаил Айзенберг, Василий Аксё¬нов, Андрей Арьев, Андрей Битов, Анатолий Найман, Валерий По¬пов, Людмила Улицкая - по предложению Еврейского агентства в России последнюю неделю декабря 2003 года провели в Израиле, где представляли русскую литературу. Их впечатления от поездки, отрывки произведений на еврейскую тему, интервью и составляют содержание книги.
Она просто пропитана ветхозаветным мироотношением, идеей тотальной мести, ненавистью к врагам Израиля и евреев вообще, а также к тем, кто по разным причинам автоматически попадает в сей список. Это, в первую очередь, носители христианских ценностей. Как утверждает в беседе с Анатолием Найманом один из авторитет¬нейших еврейских мыслителей Исайя Берлин: «Нельзя не быть ан¬тисемитом, если вы верите в Евангелие, это невозможно». Во-вто- рых, врагами евреев считаются люди, ориентирующиеся на тради¬ционные ценности, рудиментом которых, по мнению Якова Раби¬новича и не его одного, является бытовой антисемитизм (Рабино¬вич Я. Быть евреем в России: спасибо Солженицыну. - М., 2004).
Легко догадаться, какая судьба уготована этим «грешникам». Ва¬силий Аксёнов, например, завершает своё эссе «Люди и демоны» строчками из стихотворения Ивана Трунина. Он, по мнению Аксё¬нова, точно уловил «сдержанный пафос Израиля»: ..И вот именно здесь
Я вновь чувствую, что это всё не игрушки, что не сегодня - завтра отвечать придётся по полной,
то есть Ветхозаветной мере...
Ответ арабам Василий Аксёнов называет «точечными ударами», «акциями возмездия», что, как известно, принято в цивилизованном - подлом - мире. Удивительно другое: эти акции - преступления, уносящие жизни мирных детей, женщин, стариков, - наш русско¬язычный гуманист связывает с христианской нравственностью.
Ещё более откровенен и воинственен в очерке «Коэффициент государства» Анатолий Найман. Он утверждает, что бой - единст¬венный достойный ответ исламистам. И такой ответ должен дать весь Западный мир, Россия, в частности. Её Найман явно не жалует и, как ветхозаветный пророк, вещает: «Если Россия предпочитает не принадлежать ему (Западному миру. - Ю.П.), это значит, она пред¬почтёт принадлежать магометанству. И не в виде равноправных об- ращённых, а в виде принявших его по принуждению или из выгоды, таких, которым никогда не будет доверия».
Вообще книга «В Израиль и обратно» напомнила об ушедшем, хорошо знакомом, напомнила худшие образцы социалистическо¬го реализма. То есть русскоязычные авторы из России пишут об Из¬раиле и его жителях как об идеальных людях в идеальной стране. Если же происходят какие-то отклонения от нормы, то всему ви¬ной, как свидетельствуют В.Попов, АНайман, ещё не ассимилиро¬вавшиеся выходцы из России. И в таком контексте вопрос о нацио¬нальной самоидентификации авторов сборника не возникает, за исключением одного случая.
При чтении предисловия к рассказу Андрея Битова невольно вспоминается эпизод из его ранней повести «Уроки Армении» (1967-1969). Там в главе «Старец» есть такой эпизод: «Битов... Би¬тов... - старик с сомнением покачал головой. - Ты русский? - вдруг пристально спросил он.
- Русский... - отвечал я неуверенно.
- Русский-русский? - уточнил он вопрос.
Тут я что-то начал соображать.
- Русский-русский, - решительно сказал я, отбросив в сторону своих двух немецких бабушек».
Уже в конце 70-х годов в интервью на ереванском радио (о чём поведал мой однофакультетник Александр Геранян) Андрей Битов уточнил, что его фамилия произносится с ударением на последнем слоге. Надо полагать, таким образом писатель подчеркнул свои не¬мецкие корни.
В декабре 2003 года ситуация из «Уроков Армении» нашла своё продолжение уже в Израиле. Вновь процитирую Битова: «Какая хо¬рошая у вас фамилия, - сказал мне старый еврей. - Откуда она?
- Что хорошего? Боюсь, что от глагола «бить».
- Би-тов... - мечтательно растянул он. - Так начинается Талмуд.
- Что это значит?
- Трудно перевести: быть хорошим, стремиться к лучшему..
- Ах, вот оно что!»
И хотя в «Ночи под Рождество» Битов называет себя, молящегося у Стены Плача, крещённым в Православии, гоем, русским, в «рус- скость» писателя мне, как и армянскому старцу, не верится. И дело, конечно, не в крови (хотя именно через неё Битов определяет свою национальность в беседе с Ш. в «Уроках Армении»), Дело в складе души, мироотношении, ментальности (как теперь говорят), в тех ценностях, которые Битов утверждает своим творчеством, несо¬вместимых с традиционно-русскими идеями и идеалами.
Название книги писателя «Обретение имени», откуда взяты рас¬сказ и эссе для сборника «В Израиль и обратно», воспринимается печально-оптимистично: печально, ибо горько обретать имя, своё национальное «я» на закате жизни; оптимистично, так как хорошо, что сие всё же произошло или должно произойти.
УДины Рубиной проблема обретения имени, думаю, не возника¬ла, либо это было в молодости, как у героини рассказа «Яблоки из сада Шлицбутера». Показательно, что ответ на впервые возникший у героини вопрос «чья я, чья» Рубина предлагает искать в «сокровен¬ном чувстве со-крови». И такой подход к восприятию национально¬го в жизни и литературе характерен для большинства русскоязыч¬ных авторов, на что неоднократно обращали внимание многие «правые».
«Чувство со-крови» и есть национальный эгоцентризм, который обязательно приводит любого писателя к нарушению правды исто¬рической, психологической, художественной. И творчество Дины Рубиной лучшее тому подтверждение.
Довольно неожиданными выглядят история Палестины и ев- рейско-арабские отношения в интервью и произведениях писа¬тельницы. Так, в рассказе «Белый осёл в ожидании Спасителя» го¬ворится, что во второй половине XIX века Иерусалим заселялся, застраивался немцами-колонистами и евреями, выходцами из Российской империи. А лишь затем, на рабочие места, созданные ими, «на новые виноградники, поля и апельсиновые плантации <...> потянулись с дальних окраин империи (Османской. - Ю.П.) нищие арабские кланы». Этот миф, не имеющий ничего общего с историческими реалиями, транслируется на отечественного чи-тателя, поэтому необходимо хотя бы кратко его прокомментиро¬вать.
Евреи из Новороссии, о которых говорит Рубина, стали пересе¬ляться в Палестину не в середине XIX века, а в два последние десяти¬летия его. Толчком к этому послужили погромы 1881 года на Укра¬ине, известные указы Александра III, ограничивающие права евреев в России, и набирающая силу сионистская пропаганда. Собственно же новых сельских поселений - мошавотов - было создано за это время всего лишь девять. Ну и, конечно, переселенцы финансово поддерживались из разных зарубежных - еврейских - источников. Главным спонсором, как известно, был Эдмонд Ротшильд. Только его пожертвования составили более полутора миллионов фунтов стерлингов.
Что же касается арабов, то большая часть из них никуда не «тяну¬лась», ибо жила на своей земле. Поэтому евреям пришлось её выку¬пать, «устилать палестинскую землю еврейским золотом», как гово¬рил первый президент Израиля Хаим Вейцман. Следует помнить и о том, что несмотря на эмиграцию евреев в Палестину (их только из России за указанный период прибыло около 25 тысяч человек), в начале XX века арабское население превышало еврейское более чем в двадцать раз.
И ещё. Ольгу эль-Джеши возмутил рассказ Дины Рубиной «Кар¬тинка с натуры» («Литературная газета», 2008, № 2). В своём письме («Литературная газета», 2008, № 10) она поставила под сомнение «душевное здоровье» писательницы и указала на её предвзятость и агрессивность, проявленные в изображении арабов. Но такое отно¬шение к арабам характерно для Дины Рубиной вообще. Видимо, другие её произведения Ольга эль-Джеши не читала или читала не¬внимательно.
В том же рассказе «Белый осёл в ожидании Спасителя» Рубина открыто выражает свою неприязнь к арабским детям, видя в каж¬дом из них потенциального террориста. Красноречиво свидетель¬ствует о «душевном здоровье» автора рассказа и пение муэдзина, ус¬лышанное, увиденное таким образом: «В эту минуту в уши ударил гнусавый рык, леденящий внутренности, и мне две-три секунды по¬требовалось для того, чтобы опознать в нём обычную песнь муэдзи¬на <...>. Здесь, усиленный динамиками оглушительной мощи, он зву¬чал грозным боевым кличем <...>. Минуты три неистовый звуковой смерч расширял воронку утробного воя, вспухал вокруг нас осязае¬мой стеной».
Да и воюют, борются арабы в книгах Рубиной только исподтиш¬ка, только подлым образом. Так в романе «Вот идёт Мессия!..» мир¬ный и добрый Хаим Горк убит тремя выстрелами, когда проезжал через арабское селение. А видоизменённый шахидский сюжет в этом романе выглядит так арабская девушка Ибтисам Шахада ре¬шается убить еврея, ибо только так можно сокрыть грех и избежать смерти от рук родных братьев. Ей, беременной от своего учителя, остаётся только это...
Вообще отношение Дины Рубиной к арабам напоминает мне от¬ношение Исайи Берлина к Зинаиде Гиппиус и Дмитрию Мережков¬скому. В беседе с Анатолием Найманом еврейский мыслитель так пояснил свою позицию: «Мандельштам, не Мандельштам - мне всё равно (а выше речь шла о том, что Гиппиус назвала поэта «неврасте¬ническим жидёнком». - Ю.П.). Для меня её нет. Ни её, ни мужа. Для вас есть? Где? Что они - чтобы быть?»
Это чувство гордыни, исключительности проявляется в Рубиной не только по отношению к арабам, но и немцам, французам, рус¬ским. О последних скажем подробнее по понятным причинам, в ка¬честве примера возьмём Ивана Бунина, который с симпатией отно¬сился к евреям.
Герой-повествователь в романе «Вот идёт Мессия!..», совпадаю¬щий с автором в главных человечески-творческих позициях, рас¬суждает о своей судьбе известного, но бедствующего в Израиле пи¬сателя. И в этом контексте возникает имя Бунина: «Мог бы стать рас¬пространителем чего бы то ни было, возьмём - Бунин Иван Алексе¬евич?
Да ни черта бы он не распространял, вдруг зло подумала она, его в эмиграции содержали богатые и добрые евреи, влюблённые в рус¬скую литературу. А мне здесь ни одна собака говённого чека на кар¬тошку не выпишет...».
Раз не уточняется, в какое время Бунин был на еврейском содер¬жании, то следует понимать, что все тридцать три года. А это может утверждать либо человек сверхдалёкий от литературы, либо очень предвзятый в своём отношении к Бунину. У него в изгнании были разные периоды - от относительной финансовой стабильности до крайней бедности. Но никогда писатель не был на содержании у евреев.
Например, до 1929 года основным финансовым источником се¬мьи Буниных являлись гонорары и чешская, сербская помощь. Ког¬да Чехия перестала выплачивать Ивану Алексеевичу стипендию, его жена 9 января 1929 года записала в дневнике: «Чехи прекратили по¬собия - это минус 380 фр.» (здесь и далее в статье цитирую по кни¬ге: Бунин И., Бунина В. Устами Буниных. Дневники. - М., 2004). Для того, чтобы понять, какую часть от гонораров это пособие состав¬ляло, приведу свидетельство Веры Николаевны от 24 января 1929 года: «Пришли 2000 фр. из «Поел. Новостей».
Немалым материальным подспорьем были вечера, лотереи, книжные лавки, «быстрая помощь». И суммы здесь выручались раз¬ные. Например, в помощь В.Набокову собрано 770 франков (запись от 25.01.1937), И.Бунину - 2000 долларов (запись от 15.08.1948), Н.Тэффи - 20000 франков (запись от 13-01.1950) и т.д. В подобных мероприятиях, вопреки утверждению Рубиной, Бунин принимал участие. Так, 18 декабря 1922 года Вера Николаевна фиксирует в дневнике: «На «встрече» мы начали продавать билеты на вечер Шмелёва. Ян (ИБунин. - Ю.П.) никуда не годится как продавец - конфузится...».
Самые же тяжёлые периоды во время эмиграции Бунина - это начало 30-х годов, немецкая оккупация Франции, последние три года жизни. На протяжении этих почти 15 лет преобладающий бы¬товой фон был таким: «У меня всего 2 рубашки, наволочки все што¬паны, простынь всего 8, а крепких только 2, остальные - в заплатах. Ян не может купить себе тёплого белья. Я большей частью хожу в Га- линых вещах» (14.11.1932); «Деньги опять вышли» (11.01.1933); «В четверг почта принесла деньги из 2 мест: из «Совр.Зап.» и от сербов. Передышка дней на 15» (5.1.1933); «Едим очень скудно. Весь день хочется есть» (20.12.1940); «Нынче у нас за обедом голые щи и по 3 варёных картошки» (10.12.1943); «Был доктор Дюфур <...>. У меня почти не было денег. Кодрянские дали взаймы 30000 фр.» (23.08.1950); «Теперь у нас долг в 100 тыс.» (12.09.1950); «Взяли взай¬мы у Кодрянских сто тысяч франков» (24.04.1953).
И это Вы, Дина Ильинична, называете «жить на содержании бо¬гатых и добрых евреев»? Естественно, хотелось бы знать, какие кон¬кретно евреи имеются в виду. Финансовую и человеческую помощь М.Цетлин, МАлданова, Я.Цвибака, САграна и некоторых других ев¬реев отрицать несправедливо и глупо. Сам Иван Бунин и Вера Ни¬колаевна эту помощь признавали и неоднократно благодарили за неё. Другое дело, что периодически слухи о размерах пожертвова¬ний были сильно преувеличены, о чём спокойно и с гневом Бунин говорил в письмах к Н.Тэффи и Я.Цвибаку. А после очередного по¬слания Марка Алданова Иван Алексеевич пришёл к выводу, что во всём Нью-Йорке трудно найти среди самых богатых больше двух человек, способных пожертвовать сто долларов.
К тому же сия помощь стала предметом грязных спекуляций со стороны Марии Цетлин и её сторонников. Да и Яков Цвибак посту¬пил в данной ситуации двусмысленно. Пожалуй, единственным из еврейских друзей и якобы друзей Бунина, кто вёл себя всегда до¬стойно, был Марк Алданов.
Думаю, когда речь идёт о том, что Бунина содержали евреи, сле¬дует помнить и о другом: Иван Алексеевич долгое время помогал многим людям. Например, из 715 тысяч франков Нобелевской пре¬мии почти 120 тысяч (то есть одна шестая всей суммы) были розда¬ны нуждающимся. К тому же в доме писателя годами жили, ели-пи- ли Галина Кузнецова, Марга Степун, Александр Бахрах, Леонид Зу- ров, Николай Рощин, Елена и Ольга Жировы... Присутствие некото¬рых из них в годы войны было ещё и опасным для жизни хозяев. Около недели Бунины прятали от фашистов евреев Александра Ли- бермана и его жену. Четыре года прожил в доме писателя еврей Александр Бахрах...
Вот только общий, бегло-пунктирный сюжет жизни Ивана Буни¬на, грубо-произвольно перевранный Диной Рубиной. И заметьте, приправленный своеобразным лексическим соусом: «да ни черта», «ни одна собака», «говённый чек». Но это, как говорится, ещё цве¬точки.
На вопрос Наталии Клевакиной: «Вас часто спрашивают, почему вы употребляете неформальную лексику?» - Дина Рубина ответила так «Ради художественной достоверности. Представьте - экскава¬торщик приходит домой, а еда не приготовлена, потому что жена весь день читала детективы. Что он скажет? То-то» («Литературная Россия», 2007, № 38).
В суждении Рубиной всё вызывает сомнение. Жёны экскаватор¬щиков, как правило, работают. А если и не работают, то почти на¬верняка можно сказать, что весь день детективы они не будут чи¬тать... Но главное в ином: в произведениях писательницы выража¬ются неформально не столько «экскаваторщики», сколько интелли¬генты, преимущественно евреи, мужчины и женщины.
Я долго сомневался (да и сейчас не уверен, что поступаю пра¬вильно), приводить мне примеры из текстов Дины Рубиной или нет. Как русский человек, я, конечно, этого делать не должен. Но в таком случае страдает достоверность, доказательность. Поэтому я остановился на компромиссном варианте «мягкого» употребления «неформальщины» в романе «Вот идёт Мессия!..»:
«- Здравствуй, дедушка Мороз - борода из ваты! Ты подарки нам принёс, пидорас проклятый?
- Я подарки не принёс, - пробубнил Рабинович виноватым ба¬сом, - денег не хватило.
На что Доктор резонным тенорком заметил:
- Что же ты сюда приполз, ватное мудило?»
В дневнике Владимира Лакшина есть такая запись от 17 марта 1971 года: «Нынешняя наша интеллигенция по преимуществу ев¬рейская. Среди неё много отличных, даровитых людей, но в сущест¬вование и образ мыслей интеллигенции незаметно внесён и стал уже неизбежным элементом дух торгашества, уклончивости, покла¬дистости, хитроумного извлечения выгод, веками гонений воспи¬танный в еврейской нации» («Дружба народов», 2004, № 10). К это¬му смелому и точному суждению Владимира Яковлевича в контекс¬те нашей темы необходимо добавить следующее. Еврейская интел-лигенция, писатели в частности, «узаконили», сделали нормой не-формальную лексику. И это ещё одно отличие еврейских и вообще русскоязычных авторов от русских писателей.
Предвижу возражения, поэтому отвечу сразу. Во-первых, авто¬ров типа Венедикта и Виктора Ерофеевых русскими писателями не считаю. Это выродки, люди без национальности, русскоязычные беллетристы. Во-вторых, ржа матерщины коснулась и произведе¬ний некоторых действительно русских писателей, как в случае с та¬лантливым Захаром Прилепиным. Уверен, это явление наносное, временное.
Конечно, далеко не всегда в произведениях Рубиной наглядно проявляется национальный эгоцентризм. Довольно часто он суще¬ствует в скрытом - «растворённом» или «полурастворённом» - ви¬де, его нужно «собирать по частям», чтобы получить цельное пред¬ставление. Примером тому роман «На солнечной стороне улицы», получивший в 2007 году третью премию «Большой книги» и издан¬ный «Эксмо» в серии «Великие романы XX века».
Многими авторами отмечается любовь, с которой в произведе¬нии изображается старый Ташкент, город до землетрясения 1966 года. И с этим трудно не согласиться. Однако то, как расставлены Рубиной национальные акценты, вызывает вопросы.
Сразу бросается в глаза, что писательница с особой симпатией изображает узбеков. В них - Хадиче, рыночных торговцах, хозяине сада - Рубина по-разному подчёркивает доброту и гостеприимство как типичные черты узбеков. Очевидно и другое: часто автор рома¬на национально маркирует поступки персонажей, даже самых вто¬ростепенных. Например, акцентированно сообщается, что Веру Щеглову и Стаса подобрал на шоссе, пустил переночевать, накор¬мил шурпой «молодой уйгур».
В трёх из четырёх приведённых случаев герои романа не имеют имени-фамилии, для Рубиной важна их национальная принадлеж¬ность - узбеки, уйгур. Подобное употребление слова «русский» в положительном контексте романа отсутствует. Подавляющее же большинство персонажей «На солнечной стороне улицы» утратив¬ших или почти утративших человеческий облик - русские.
С симпатией изображая представителей разных народов, за ис-ключением русского, Дина Рубина не навязчиво, но настойчиво проводит мысль: евреи - вот народ, который абсолютно превос¬ходит всех остальных по своим профессиональным или челове¬ческим качествам. Циля, Зара Марковна, Маргарита Исаевна, Же¬ня Горелик, Клара Нухимовна, Михаил Лифшиц, Лёня Волошин, Айзек Аронович, Хасик Коган и другие герои-евреи создают ту не¬повторимую атмосферу, которая делает старый Ташкент особым городом.
Показательно, что одно из главных действующих лиц, Вера Щег¬лова, стала другой, нежели её грешная, падшая русская мать, стала полноценным человеком и большим художником благодаря Миха¬илу Лифшицу. Он, по сути, её создал, изваял как личность, поэтому, в конце концов, Вера называет дядю Мишу своим отцом.
Другой еврей Леонид Волошин - «добрый ангел» Щегловой, с которым она связала свою жизнь. Он - идеал чуткого, надёжного, любящего мужчины. В пяти книгах Рубиной, прочитанных мной, ни один из русских к уровню Леонида даже близко не приближает¬ся. Исключением, быть может, является герой романа «Вот идёт Мессия!..» Юрик Баранов, бывший русский. Он в студенческие годы принимает иудаизм, чуть не умирает после обрезания и становится не просто Ури Бар-Ханином, а ортодоксальным иудеем, большим евреем, чем все его еврейские родственники со стороны жены.
Именно духовный отец Веры Михаил Лифшиц открывает ей глаза на то, что они живут в империи, в которой Узбекистан - коло¬ния, и так далее и тому подобное: прямо по «блокноту агитатора» любого либерала-русофоба. Хотя слово «русские» в этой беседе не звучит, вопрос, кто кого угнетает, не возникает.
Понимаю, что, как всегда в подобных случаях, станут говорить: нельзя отождествлять позицию героя и позицию автора... Это и другое нам известно, Михаила Бахтина читали ещё в 70-е... И что¬бы снять возможные вопросы, приведу высказывание Дины Руби¬ной из интервью с Инной Найдис. Смысл его полностью совпада¬ет с разглагольствованиями Лифшица и других героев на тему им¬перии: «Да, в Ташкенте было всё несколько мягче, теплее для евре¬ев. Не так заставляла жизнь выдавливать из себя по капле иудея, чтобы быстренько стать эллином <...> Хозяева, узбеки, притесняе¬мые советской властью в своей идентичности, смотрели на этни-ческое меньшинство более сочувственно, чем на титульную на¬цию <...> Словом, было, было обаяние в этой относительной сво¬боде колониального юга...» (Рубина Д. На Верхней Масловке. - М., 2007).
Я понимаю, что Дине Рубиной и её единомышленникам беспо¬лезно что-то говорить в ответ, и всё же скажу предельно кратко. В СССР была «империя наоборот» (А.Зиновьев), то есть именно Рос¬сия была главным донором, главной колонией, обделённой во всех смыслах куда значительнее, чем другие республики. А титульная на¬ция, которую Рубина ассоциирует с властью, метрополией, - одна из самых пострадавших наций за годы антирусской власти, постра¬давшей гораздо больше, нежели евреи.
Империя и исторический город сталкиваются, по Рубиной, в 1966 году: «Старый Ташкент был сокрушён в 66-м году подземными толчками и дружбой народов, снабжённой экскаваторами». Различ¬ные варианты этой мысли встречаются у писательницы неодно¬кратно. Укрепляя дружбу народов, дающую трещину, метрополия перестаралась в колонии: разрушения после землетрясения были не столь значительны, чтобы так «восстанавливать» Ташкент, унич¬тожая почти все исторические строения.
Но окончательно исчез старый Ташкент, когда его покинули «бе¬лые колонизаторы» (сквозной образ романа), придававшие ему не¬повторимое своеобразие. Только в американской фирме Волошина трудится 10% «ташкентцев». Поэтому, если следовать логике Руби¬ной, следует ожидать, что аналог старого Ташкента должен возник¬нуть где-нибудь в США или Израиле, куда перекочевала большая часть «белых колонизаторов»...
Нередко в русскоязычной литературе национально-ограничен¬ное восприятие человека перерастает в «разрешение крови по со¬вести», в убийство во благо, что при определённых условиях зако¬номерно. Если «чужой» - не человек или неполноценный человек, а ненависть - естественное отношение к нему, то убийство «чужого» - высшее проявление ненависти - не грех, и как вариант - до¬блесть. Другое восприятие «чужого» вызывает подозрение и в прин¬ципе отрицается.
В рассказе Рубиной «Белый осёл в ожидании Спасителя» повест-вователь, как всегда у писательницы, выражающий авторскую точку зрения, не приемлет чувство смотрителя кладбища «темплеров» (так у Рубиной. - Ю.П.) Меира. Ему жалко немцев, которых англи¬чане во время Второй мировой войны выселили из Палестины в Ав¬стралию, опасаясь, что они будут сотрудничать с фашистами. Аргу¬ментация Меира («Когда людей выгоняют из домов, с детишками и стариками... всегда жалко») не убедительна для рассказчицы, поэто¬му его позиция определяется героиней как позиция постороннего.
Рубина через повествователя утверждает идею коллективной, всеобщей национальной вины и ответственности. Её доводы не но¬вы, лишены логики, правды, человечности: «Ещё бы, ведь из кожи его (Меира. - Ю.П.) родных не делали кошельков и абажуров соп¬леменники всех этих утончённых аптекарей-флейтистов».
Понятно, что страшная философия Дины Рубиной вырастает из древней ветхозаветной традиции «око за око». Это открыто призна¬ёт и сама писательница, считая такую позицию единственно воз¬можной, достойной.
Рубина неоднократно говорила, что согласно семейному преда¬нию её прапрабабка была цыганкой. В рассказе «Цыганка» повест¬вователь, вновь идентичный автору, выясняет подробности жизни своей прародительницы. Эмоционально-идейной кульминацией в развитии действия является следующий эпизод.
Во время войны фашисты вместе с евреями расстреливают цы¬ганку. Перед смертью женщина проклинает палачей: «Зе-е-е-млю за моих жрать будете <...>. Мои все до девятого колена присмо-о-о- тренные!..» И через день это проклятье сбылось: всех немцев, кто принимал участие в расстреле, разорвало в клочья, а их командиру «башку оторвало, рот открытый весь был землёй забит».
Знаменательна реакция героини (Рубиной) на рассказ о данном событии: «Буйный восторг ударил мне в голову <...>. Дикая, горькая радость душила меня! Вот оно чудовищное, древнее, глубинноут- робное: око за око! А другого и не бывает (здесь и далее в цита¬те разрядка моя. - Ю.П.), другое всё - л ожь, ханжество, тух¬лая серая кровь! Землю, землю за моих будете жрать, повторя¬ла я, землю будете жрать.
И задыхалась.
И не могла опомниться».
Схожим образом реагирует на известие о смерти приятеля Хаи- ма Зяма, героиня романа «Вот идёт Мессия!..». Она адресует всем арабам следующее проклятие: «Я хочу, чтоб все (здесь и далее в ци¬тате разрядка моя. - Ю.П.) они сдохли <...>, все они, со своими жё¬нами, детьми и животными! Чтоб мы хоронили их семь месяцев, не разгибая спины!»
В русской литературе такая ситуация в принципе невозможна. Герой, убивая во время военных событий, страдает из-за этого, бо¬леет душой (как Григорий Мелехов в «Тихом Доне» Михаила Шоло¬хова), либо «правда» героя, разрешающая кровь по совести, обяза¬тельно опровергается правдами других персонажей, правдой авто¬ра (как в повести «Третья правда» Леонида Бородина). Тем более смерть человека не может быть объектом иронии, шутки, смеха, как, например, в эссе Рубиной «В России надо жить долго...».
Показателен следующий эпизод. У Рубиных собрались Игорь Гу- берман, Михаил Вайскопф, Лидия Либединская, Виктор Шендеро¬вич с Милой. Обсуждается смерть четы Чаушеску. На возмущённый вопрос Либединской: «Ну, зачем, зачем им давление мерили?!» - по¬следовала следующая реакция: «Вайскопф обронил:
- Проверяли - выдержат ли расстрел.
Все захохотали, а Шендерович вообще смеялся, как безумный, и заявил, что завтра едет в Тверь выступать, и на выступлении обяза¬тельно опробует эту шутку».
Нет сомнений, что христианский гуманизм русской литературы и национально-ограниченный гуманизм русскоязычной литерату¬ры, русский юмор и еврейский юмор - это явления и понятия пря¬мо противоположные. Ещё и поэтому все попытки сделать из Дины Рубиной русского писателя бесперспективны.
И всё же Дина Рубина - русскоязычный, еврейский прозаик - подаётся авторами учебников, статей, журналистами чаще всего как русский писатель. Например, в вузовском учебнике «Русская проза конца XX века» под редакцией Т.М. Колядич (М., 2005) име¬ется монографический очерк о творчестве Дины Рубиной. О В.Бе¬лове, Е.Носове, В.Максимове, Л.Бородине, ВЛичутине, А.Киме, В.Га- лактионовой, Б.Екимове и других русских первоклассных писате¬лях таких очерков нет, а вот о русскоязычных - Д.Рубиной, ВАксё- нове, Ф.Горенштейне, В.Пелевине, В.Сорокине, Т.Толстой, Л.Улиц- кой - есть.
В этом плохом учебнике о причине эмиграции Рубиной гово¬рится: «Казалось бы, всё складывается благополучно (после переез¬да в Москву. - Ю.П.), однако сама ситуация в стране подталкивает её сделать решительный шаг, и она эмигрирует в Израиль, где начи¬нает заново строить жизненную и литературную биографию». Ска¬зано туманно, и можно лишь гипотетически рассуждать, что заста¬вило Дину Ильиничну покинуть страну.
Станислав Рассадин в «Книге прощаний» (М., 2004) так говорит о причине отъезда писательницы: «Дина Рубина, израильский «рус-скоязычный» прозаик, как-то сказала, что её выдавил из России Александр Иванович Куприн. Без шуток «...Его письмо издателю Ба¬тюшкову, перепечатанное в газетёнке «Пульс Тушина» и расклеен¬ное на нашей остановке, ошеломило меня безоглядной неприяз¬нью <...>. Оно стало для меня последней каплей».
Не всё так просто и однозначно с Куприным, как это представля¬ется Рубиной, Рассадину и многим другим. Не случайно Г.Зеленина, составитель книги «Евреи и жиды в русской классике» (Москва-Ие- русалим, 2005), письмо Куприна проигнорировала, зато включила в главу «Пархатые жидишки и незабвенные жидовки: евреи в русской беллетристике» три рассказа писателя «Трус», «Жидовка», «Свадьба». Включила, уверен, потому, что в каждом из них есть герои-евреи, изображённые автором с симпатией или любовью.
Симптоматично и другое: Михаил Эделыптейн, автор послесло¬вия, обратил внимание на «Жидовку». Он, в том числе на основании этого рассказа, делает главный вывод: русская литература смогла «на рубеже XIX-XX веков разглядеть наконец в еврее человека».
Сам вывод, с которым не согласен, не комментирую, скажу о дру¬гом: Эделыптейн взял из рассказа Куприна не самую содержатель¬ную, ключевую, выразительную цитату. Он прошёл мимо (не знаю, почему) описания «прекрасного лица еврейки» и рассуждений об «удивительном, непостижимом еврейском народе». И то, и другое воспринимаются однозначно как гимн еврейской женщине и ев¬рейскому народу.
Не только ничего подобного, но и близкого к этому у Дины Руби¬ной в отношении к русскому народу нет и, думаю, не будет. Она че¬стно, точно, объективно определила своё творческое кредо: «Я пи¬шу о разных сторонах характера моего (еврейского. - Ю.П.) наро¬да, пишу без умиления, часто с горечью (писатель обязан говорить правду), но, тем не менее, пишу с любовью - и было бы странно, ес¬ли б писала без любви, я ведь здоровый человек» (http:/www.dinaru- bina.com/interview/booknik2007.html).
Однако вызывает озабоченность здоровье, состояние ума и ду¬ши тех авторов, которые вопреки очевидному (о чём шла речь в статье) пытаются из Дины Рубиной, еврейского русскоязычного писателя, сделать классика русской литературы. Понятно, что дан¬ное явление возникло не сегодня, ему примерно около ста лет. Но именно в последние десятилетия оно приобрело тотальный харак¬тер. И если ещё через литературу больному русскому народу при¬вьют «дичок обрезания» (В.Розанов), то почти с уверенностью мож¬но сказать, что он как народ перестанет существовать. То есть да¬вайте изучать Дину Рубину и ей подобных русскоязычных авторов, которыми целенаправленно подменяют русских писателей в шко¬ле и вузе, по их «прописке», по «ведомству» еврейской словесности.
2008