Главный герой романа С.Есина «Марбург», опубликованного в 2005 году в 10 и 11 номерах «Нового мира», - профессор-филолог. Он приглашён в известный немецкий город, название которого вынесено в заглавие романа, читать лекции о Михаиле Ломоносове и Борисе Пастернаке, чьи жизни и творчество напрямую были связаны с Марбургом. Конечно, сам факт приглашения Новикова может вызвать определённое недоверие к нему, ибо в Европе и Америке читали и читают лекции «профессора» уровня либо Евгения Евтушенко и Василия Аксёнова (то есть, мягко говоря, не профессионалы), либо М.Эпштейна и МЛиповецкого - те, кто своими «научными» изысканиями выхолащивают, переиначивают религиозную, духовную, философскую сущность русской литературы.
Конечно, стоит помнить и о другом: в цивилизованном, то есть больном, западном мире ещё остались здоровые люди с консервативными убеждениями, христианской системой ценностей, с традиционной ориентацией - от литературной до сексуальной. Ведь не случайно в разное время и в разных странах читали лекции Юрий Архипов, Вадим Кожинов, Игорь Золотусский, Сергей Небольсин, Владимир Бондаренко...
Алексей Новиков не раз подчёркивает своё профессиональное - учёное - отличие от окружающих, которым он явно гордится: «профессорская привычка», «это вне моих академических интересов», «мой опыт литературоведа показывает», «разве теперь это награда за выдержку и сдержанность в науке? Разве не заслужил я, чтобы что-то отличало меня от этой переполнявшей самолёт черни?» Трудно представить, чтобы своими учёными степенями и званиями кичились Михаил Бахтин, Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Сергей Небольсин, Владимир Воропаев... Некоторые из названных и неназванных настоящих учёных не раз справедливо говорили об условности всех этих регалий, а Вадим Кожинов, например, принципиально не стремился повысить свой статус кандидата наук
Степенями и званиями обычно побрякивают люди, чувствующие свою учёную несостоятельность или неполноценность. Думаю, в герое «Марбурга» пророс профессорский комплекс самого Сергея Есина, который в возрасте 69 лет защитил кандидатскую диссертацию и, как говорят, не собирается останавливаться на достигнутом. К тому же, в романе данный комплекс в перевёрнутом виде навязывается другим. Новиков и Серафима утверждают, что любой профессор ощущает себя писателем и стремится им стать. Конечно, есть литературоведы и критики, которые успешно и безуспешно реализуют себя на писательском поприще. Но это мизерная по количеству группа авторов, это далеко не вся профессура.
Новиков называет себя дельным литературоведом, что с его подачи подтверждается следующим образом: «Нет в стране общественной жизни, нет и литературы». Это высказывание жены Новикова, уязвимое с точки зрения «теории» и «практики» вопроса, воспринимается профессором как истина и вызывает реакцию, раскрывающую секрет его профессионального успеха: «Мне не надо ничего больше объяснять и разъяснять <...>. Детали - это моя специальность, их я достану, они уже давно вьются возле меня, ожидая, как я их уложу, и час настал <...>. И потом кто-нибудь отметит: «Как проницателен этот профессор!»
Итак, Алексей Новиков - специалист по деталям, о которых скажу далее. Из них, по замыслу профессора, возникает «новая данность», оказывающая необходимое воздействие на слушателей. При этом цитаты, традиционные реалии любой лекции, Новиковым сокращаются до минимума. Конечно, могут сказать, что профессор поступает профессионально, ориентируясь на марбург- скую аудиторию. Не зря его гложут сомнения, сколько информации стоит выливать на головы интересующихся сплетнями профанов.
Но тогда не могу не спросить: почему в разномастной аудитории нужно ориентироваться на профанов или, как в другом случае, на еврейскую часть слушателей? При таком подходе любой профессор, любой специалист вольно или невольно грешит перед истиной. Он уподобляется шоуменам типа Эдварда Радзинского или, что ещё хуже - в смысле базарнее, похабнее, пошлее - Виктору Ерофееву и Татьяне Толстой. Непонятно и другое: откуда берётся дельность, научность, духовность, которую, по версии Новикова, впитывает в себя марбургская аудитория?
Слово «духовность» не раз возникает на страницах романа, и во всех эпизодах оно употребляется в значении, далёком от традици- онно-православного. Так, случай с Зинаидой Николаевной Нейгауз, второй женой Бориса Пастернака, у которой в возрасте 15 лет был роман с 45-летним кузеном, стал поводом для следующего умозаключения Новикова: «В еврейских семьях женщины всегда старше по духовному жизненному опыту». Духовность в данном случае определяется профессором через греховную страсть, что в комментариях не нуждается. Православие же, подлинный источник духовности, в размышлениях и лекциях Новикова практически игнорируется. О нём лишь мимоходом упоминается как о факте биографии или проблеме: «Ломоносов при всём своём истовом и глубоком православии не смог пройти мимо этого здания»; «А крещёный еврей Пастернак - с этим крещением и с его православием - для исследователей такая морока».
Имя Господа возникает в мыслях и на устах профессора чаще всего машинально в эвдемоническом контексте: при виде шипящего жареного мяса или как хвала за западные порядки, при которых в гостинице не спрашивают, «с кем вы и надолго ли?». Имя Всевышнего встречается и в иронической ситуации, когда сравнивается досье на человека у Бога и у силовой структуры, возглавляемой Патрушевым. Положения не меняет и онтологический контекст, ибо уровень мышления Новикова остаётся поверхностно-примитивным: «Может быть, её молодость (души. -Ю.П.) в контрасте с быстро стареющим телом и подтверждает наше бессмертие? Наше бессмертие и, значит, существование Бога?» В такой последовательности профессора нет ничего удивительного: он - обезбоженный интеллигент.
В интервью Владимиру Бондаренко («День литературы», 2005, № 12) Сергей Есин, признавая автобиографичность первой части «Марбурга», подчёркивает, что в произведении фактура наполняется «крайне обобщённым смыслом», это роман о людях вообще. Данную версию можно принять только с одной обязательной и существенной поправкой: о людях, увиденных глазами интеллигента. То есть человек и время оцениваются и изображаются в «Марбурге» с позиции денационализированной, эгоцентрической, обезбожен- ной личности, а зазор между позицией главного героя и позицией автора отсутствует.
Хотя и говорит Новиков о своей крестьянской закваске, но по мироотношению, по утверждаемым им ценностям он - интеллигент. Более того, московский интеллигент, что плохо вдвойне.
Интеллигентство главного героя «Марбурга» проявляется в самых разных ситуациях, начиная с одной из самых типичных. Для Новикова, который находится на офицерских сборах в Рыбинске, жизнь провинциального города - это экзотика, мир неполноценных людей. Слово «провинция», как и водится у интеллигентов, употребляется только в негативном смысле. В частности, характеристика администратора гостиницы пропитана кастово-брезгливым высокомерием: «...Вопрошал изучающий взгляд провинциальной халды с сооружённым на голове безобразием похлеще париков придворных Людовика XIV».
Естественно, что Новиков хорошо ориентируется в приоритетах цивилизованной публики, как зарубежной, так и отечественной. Показательно его мимолётное сожаление: «Ах, как славно было бы, если б я писал роман, ввернуть модную гомосексуальную тему». Однако в «Марбурге» Есина эта тема возникает не раз: в случаях с кёльнером, немецким мужем Наталии Максом, безымянными интеллигентными солдатиками, балетмейстером, «глядевшим только в сторону мужского балетного класса».
Модная тема возникает не просто как реалии жизни, с которыми сталкивается Новиков, но как предмет его интереса, до конца самому профессору непонятного. Уже на второй странице романа сказано: «Последнее время читаю «Дневники» Михаила Кузмина <...>. Он живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь искренне, а где самооговор? <...> Или эти дневники привлекают меня по какой- то иной причине?
Минут на пятнадцать я погружаюсь в другую, молодую чужую жизнь. Единственное, чему можно завидовать, - это молодости и её безрассудствам».
В двусмысленности и недосказанности Новикова, вероятно, можно увидеть намёки на его латентный гомосексуализм. Предоставлю возможность рассуждать на эту тему тому, кого она волнует, и скажу об очевидном. Специфический интерес к дневникам Кузмина, ещё больше - зависть героя к тому, что названо безрассудством молодости, свидетельствуют о нравственном нездоровье профессора. Оно, в первую очередь, проявляется по отношению к женщине.
С удивлением прочитал в рецензии Ильи Кириллова на роман («Литературная газета», 2005, № 53) следующее утверждение: «Ответственная поездка требует эмоциональной и профессиональной подготовки, но сознание, мысли, чувства профессора заняты состоянием Саломеи, жены, которая неизлечимо больна». Во-первых, Новиков неоднократно забывает о Саломее, что, видимо, естественно; во-вторых, и это главное, в такие минуты, часы, дни его мысли и поступки опровергают то, что говорит о профессоре Илья Кириллов.
Первое отключение происходит уже в самолёте при виде стюардесс. Пиком высокомерно-мерзкого поведения Новикова, которое в его глазах выглядит интеллектуальным развлечением с элегантным ходом, являются фантазии героя - «творческое» реализация его истинной сущности. Уже сам сюжет, возникший в воображении профессора (а бортпроводниц Новиков представляет в виде героинь из порнофильмов), и то, с каким вожделением, сладострастием, знанием дела он прокручивается, характеризует героя как нравственного уродца, сексуального извращенца. Приведу только один пример: «Другая, у которой цепочек на шее было больше, в моём восприятии сразу села на стул, вульгарно раздвинула ноги, и раб, в кожаном, с металлическими заклёпками и шипами ошейнике, высунув язык, подползал к её разгорячённой промежности».
Второе отключение Новикова происходит тут же в самолёте при виде Наталии и далее у неё дома в Германии. Наталия - бывшая студентка профессора, с которой у него ранее был суточный постельный роман. Закономерно, что в восприятии Новикова эта связь («мы соединялись раз за разом», «почти животная страсть») обретает ореол высокого чувства. Если бы профессор оценивал свои отношения с Наталией, с другими женщинами с позиций традиционных ценностей, русской литературы, то такая подмена понятий была бы невозможна.
Вторая встреча Новикова с бывшей студенткой прежнего удовлетворения не принесла, хотя развивалась по привычному сценарию. Однако тело шестидесятилетнего профессора, которое «было готово к встрече», выводит из рабочего состояния бережливость Наталии. Она - вот уж эти тонкие наблюдательные интеллигентные натуры - «не сбросила колготки и трусики на пол, как, помню, было раньше, а аккуратно повесила всё на спинку стула». И далее специалист по деталям сообщает подробность, которая воспринимается как «ахиллесова пята» Новикова. Только вид трусиков Наталии, от которых герой «не отрывал глаз», возвращает его тело в прежнее состояние.
Именно трусики Серафимы, Саломеи, Наталии (невольно просится на язык «трусиками породнённые») вызывают у мужчины особый трепет, благоговение. Он в порыве чувств - не совсем понятно, от чьего имени - с гордостью и патетикой заявляет: «Мы и трусики зимой носили тогда исключительно из шёлковой паутинки». Комментарии опустим, переведём дух и пойдём дальше.
Третье отключение Новикова - это звонок от Серафимы (в ожидании которого, как выясняется, герой жил) и последующая встреча с ней. Серафима - известная актриса и порочная женщина. Её «любовь» (это слово не к месту употребляет профессор) тридцатипятилетней женщины к восемнадцатилетнему Новикову и к другим пришедшим ему на смену «мальчикам» объясняется нерастраченным материнством и вероятным желанием расслабиться перед спектаклем.
Вторая версия, равносущностная первой, иллюстрируется характерным примером. «Материнство» через постель и «творческий» допинг Серафимы сродни «расслаблению» примы-балерины: «Накануне спектакля ей нужен был мужчина, всё равно какой - молодой, старый, дворник, слесарь. Она выходила на поиски, набросив на себя шубу поплоше, и находила его». В этом, как и в других аналогичных случаях, порочные чувства и поступки героев не называются своими именами, что вполне закономерно.
В мире Новикова, где отсутствует христианская иерархия ценностей, «долг», «честь», «верность», «измена» и другие традиционные понятия условны либо отсутствуют вообще. И семья в восприятии профессора - это, по сути, «шведская семья». Отсюда многочисленные романы Новикова в разные периоды его семейной жизни. Поэтому непонятно, о каком гордиевом узле в отношениях между физически здоровым мужем и больной женой говорит Илья Кириллов. Узла не было, нет и в принципе быть не может. Да и сам Новиков неоднократно свидетельствует, что его увлечения на стороне не отменяют чувство к Саломее, которое является для героя главным и которое он не может назвать.
Не может назвать, думаю, по следующим причинам. Профессору, живущему с убеждением, что «человек невольно в первую очередь думает о себе», едва ли возможно это сделать. А то, что испытывал молодой Новиков к Саломее, назвать любовью действительно трудно. Чувства героя характеризуются преимущественно через такие подробности: «ночью отчаянно трещала и скрипела наша кровать»; «перестрелка глазами, перестрелка руками, работающие с перегревом железы внутренней секреции подавали свои сигналы, тело соприкасалось с телом...».
В чём уверен Новиков, и в этом с ним соглашаешься, брак для него предприятие с удобствами, союз, добавлю от себя, приносящий моральную «выгоду». Искреннее сострадание и забота о больной жене - это то немногое, что даёт ему возможность чувствовать себя человеком (а не двуногим животным, коим он является во многих проявлениях), что роднит его с миром традиционных ценностей.
И всё же один раз профессор Новиков пытается определить любовь через чувство Саломеи к нему: «Но любовь это несколько большее, чем жизнь тела, чем мелочи измен и увлечений. Браки, утверждают, совершаются на небесах, но и любовь завязывается там же. Это больше, чем привычка, дети, страсть - это предопределение жизни, и это судьба». Такие конструкции: «это несколько большее», «это больше, чем привычка» - предполагают полемику с конкретными авторами или устоявшейся точкой зрения. Непонятно, зачем любовь характеризовать через «привычку» или «мелочь измен, увлечений», через понятия, совершенно не имеющие к ней никакого отношения. Лежит на поверхности истина, что любовь больше, чем страсть, жизнь тела. Она вызывает сомнения, пожалуй, лишь у денационализированных индивидуалистов, идеологами которых является интеллигенция. Индивидуумов, убеждённых, как Юрий Живаго и Алексей Новиков, в том, что любовь больше, чем дети. И тот, кто живёт согласно этой «формуле», неминуемо приближает человека и человечество к самоуничтожению, гибели. Итоговое же определение любви как судьбы звучит абстрактно-уязвимо.
2006