Надо ли желать человеку долголетия?..
Наука психология уверяет, что в процессе старения возможно развитие личности и познание мира, дающие радость жизни. Неведомые юнцам и зрелому возрасту моменты истины якобы высвечивают мир по-новому, в другой системе отсчёта. Больше перспектив у тех, кто занимается творчеством. С этой точки зрения пожелание творческого долголетия вполне имеет смысл и не выглядит как издевательство. Вообще, считается, что к старости можно приготовиться и свести к минимуму сопровождающие её неприятности.
Только большинство людей на практике почему-то оказываются к ней не готовы и умирают личностно прежде физической смерти.
Проблема стариков появилась вместе со стариками. Были времена, когда человек просто не доживал до критического возраста. Современный мир, решая многие проблемы человечества, в том числе и долголетия, наградил нас проблемами нравственными. Одна из них – проблема сопровождения старости.
Решается она в каждом народе и в каждой семье по-своему.
В прагматичном западном мире старики знают заранее: детям они будут не нужны, и спокойно готовятся к избавлению детей от себя, собираясь в довольно приличных поселениях среди себе подобных. Их полнозубые улыбки демонстрируют нам, что они вполне довольны своим существованием.
У горцев – старики всегда в почёте, в центре семейного круга, во главе совета.
А вот случай, о национальной стороне которого не могу ничего сказать. Старую женщину родственники вывезли зимой на дачу и оставили одну в неотапливаемом деревянном доме… Не в диком племени, не в дикие времена. А в России постперестроечной.
Думаю, у каждого человека есть на памяти некоторое количество услышанных историй или собственных наблюдений, которые заставляют его задуматься о личной старости и начать предпринимать какие-то шаги или строить планы.
Может, действительно: «… уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть»? ( Эрих Мария Ремарк).
Мысли мои не на пустом месте возникли. Вспоминаю одну из пробежных встреч – в доме-интернате «Надежда» села Чкаловское.
Когда въехали на территорию, сразу же появились сомнения: а надо ли было сюда приезжать, и что мы будем здесь делать? На входе табличка: «Психоневрологический интернат». В дверях мелькает немногочисленный медицинский и обслуживающий персонал – тихий, терпеливый народ, привыкший к своим пациентам. Нам же со стороны картина показалась удручающей, особенно, когда во дворе стали появляться больные.
Осторожно шаркая тапочками по земле, в нашу сторону направлялся пожилой человек. Движения замедленны, но глаза живы и улыбчивы. Остановился возле отца Андрея и, справившись с не очень послушными губами, приветливо поздоровался. Было ясно: они знакомы.
– Как поживаете? – отец Андрей внимательно глядел на мужчину.
– Да, вот, хочу исповедаться. Грешен я… А срок уже пришёл, – сказал он, посерьёзнев. – Отец Павел будет?
– Будет, я ему скажу.
Мужчина, успокоившись, медленно развернулся и мелкими шажками, качаясь, пошлёпал к крылечку.
Вскоре подошёл отец Павел. Высокий, худощавый, с очень молодым и удивительно ясным лицом. Нас познакомили. Отец Андрей собрался отъехать, посетить подшефный детский дом, расположенный неподалёку.
– Господи, это же не моя аудитория, – взмолилась Людмила Петровна. – Можно, я поеду с вами, отец Андрей?
Конечно, в детском доме с детскими стихами Людмила Петровна нужнее. А мы как-нибудь справимся, подумала я, хотя толком и не знала, что будем делать.
– Здесь вся надежда на тебя, готовься, – просительно-утвердительно сказала я Серёже. Серёжа зашевелил бровями и ресницами, что-то пробормотал, но детским сердцем, видимо, почувствовал мою правду. Мы двинулись наверх по лестнице сквозь крутую смесь узнаваемых больничных запахов – Евгений Берестов с коробкой книг, без всякой надежды, что они пригодятся, Серёжа с аккордеоном, отец Павел с семилетней дочуркой Нонной и я с каким-никаким сценарием, возникающим на ходу.
Честно признаюсь, начинать было трудно. Передо мной сидели пожилые люди, перенёсшие инсульты. Слышат ли они меня? Или думают о своём? В каждом лице сохранилось что-то от прежней жизни, и хотелось угадать – кем был человек до постигшей его беды?
Лицо отца Павла казалось спокойным и – странно! – как будто даже радостным, лучившимся каким-то неуловимым светом. Рядом сияло кроткое, очень милое личико Ноны, болтающей на стуле ножками. Именно такие лица мне были сейчас нужны. И я вышла. К нашим одиноким российским старикам, поднявшим на меня угасающие, малоподвижные глаза.
Перекроив и до минимума сократив вступление, передала слово отцу Павлу. Он был здесь нужнее других, давая братьям и сестрам надежду на вечную жизнь души.
Пока говорил, я вспомнила недавнюю встречу с удивившим меня человеком. Учёным секретарём одного Учёного Совета. Встретились на улице, как старые знакомые, и я начала с восторгом рассказывать о предстоящей поездке по краю. Глянув на мой золотой крестик, он вдруг сказал: «А вам не мешает этот “гимнаст”?» Я, по правде сказать, растерялась, услышав такое от столь почтенного человека. Знаю точно: если бы передо мной был буддист, исламист или христианин, а я была бы полным атеистом, то всё равно мне хватило бы сердечного ума и понимания важности подобного выбора для человека, чтобы не затронуть веры собеседника, тем более над ней глумиться. Для этого не нужно образование. Для русского человека вопрос совести – вопрос жизни, встроенный в него генетически, от рождения, понимаемый на уровне интуиции. Настоящие русские, на мой взгляд, – люди ищущие, всю жизнь, порой мучительно приближающиеся к Богу.
Русское долготерпение во мне заставило сдержаться и я, стараясь не выказать разочарования, попыталась объяснить очень учёному секретарю очень учёного совета то, что, на мой взгляд, он был обязан знать и без меня. Отсылала собеседника к Ивану Карамазову, как-то не подумав, что он вполне мог просто не читать этих строк Достоевского: «на всей земле нет решительно ничего такого, что заставляло бы людей любить себе подобных, что такого закона природы, чтобы человек любил человечество, не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие… уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено…»
Я обнаружила в моём собеседнике большое раздражение. Но вместе с тем ощутила: воинствующее неверие вовсе не приносит ему радости. Более того – оно разрушительно и делает человека несчастным. Хотя его инициатива и активность в разговоре позволяют думать: он всё-таки ищет ответа на свой вопрос. Наверное, мой собеседник ещё достаточно физически крепок – у него есть время «плутать».
У этих же стариков ни сил, ни времени почти не осталось.
…Отец Павел закончил беседу.
Я прочитала пару стихотворений о России. Мне захлопали.
Серёжа растянул меха. Закачались в такт музыке седые стариковские головы, коротко стриженные и в платочках, зашевелились губы, прикрывающие беззубые рты. Что там в этих глазах, почти бесцветных, улыбающихся чему-то или застывших у порога вечности? Не надо гадать. Никому не понять до поры до времени таких глаз. А придёт твоё время – сам поймёшь, но объяснишь ли другим?..
И вдруг – встала, не спеша, со стула одна из женщин, смахнула назад со лба седые волосы. Подхватила её «Цыганочка», повела по кругу. А руки крыльями на волне музыки, и вразлёт ладони с не очень послушными заскорузлыми пальцами. Пошла – в красном байковом халатике, в больничных тапочках… Голову запрокинула, приподняла подбородок, подмигнула подруге-старушке. Та не решилась, лишь стеснительно улыбнулась, подрагивая губами, закачавшись сильнее в такт Серёжиной «Цыганочке».
Следом вальс «Под небом Парижа». Осторожно разглядываю лица: какие они разные! Жизнь завершила портреты, безжалостно нанеся последние черты, обнажив самую суть каждого. Удивительно: среди просто старых, безнадёжно и окончательно утомлённых возрастом лиц, вижу лица по-особому красивые, глядеть на которые – удовольствие и радость.
Решилась. Почитала им детские стихи и – угадала. В каждом шевельнулся ребёнок, спрятанный за глубокими стариковскими морщинами.
По окончании встречи они опять хлопали. Тот, что просил исповеди, подошёл, улыбаясь. Блаженный? Оказалось, он тоже пишет (или писал) стихи. Интеллигентность вместе с открытостью проступали в речи и облике. Попросила его прочитать какое-нибудь своё стихотворение, включив видеокамеру. «Клочков Георгий Михайлович», – дребезжащим голосом представился он и начал:
С каких миров и кто меня позвал
В сей грешный мир?
Чтоб многое поведал и познал…
Но камера вдруг разрядилась и перестала писать. Я продолжала слушать, очень жалея о технической неувязке. Стихотворение было о России. Слог и пафос являли определённый талант. По крайней мере, сердечный. Кто он, этот человек, встретившийся нам в этом печальном месте? Душевнобольной или болеющий душой?..
Сообщила ему о намерении приехать через год и записать стихотворение.
– Мне же не двадцать лет, – улыбаясь, сказал Георгий Михайлович.
– Но и не сто, – также, улыбаясь, возразила я.
Мы расстались. Надо было спешить, отправляться в Хабаровск. Пообещала себе – обязательно ещё встретимся.
Спускаясь по лестнице на улицу, подумала: если бы мы не приехали, не было бы здесь этого маленького праздника. Надо, непременно надо заглядывать сюда автопробегу! Молодец Нина Владимировна, запланировавшая эту встречу.
Неправда, что ничего на земле от нас не зависит. Как злые, так и добрые дела вершатся конкретными людьми. Соотношение добра и зла в мире находится, похоже, в состоянии динамического равновесия. На какую чашу весов добавить – в этом и состоит человеческий выбор.
И ещё: не надо спасать всё человечество. Достаточно помогать конкретным людям, которые нуждаются, и беречь всякую человеческую жизнь – ценнее у человека нет ничего. «…Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться». ( Эрих Мария Ремарк).