Этот автопробег для меня – особенный. Во-первых, потому, что на мою долю выпал самостоятельный маршрут, потребовавший мобилизации очень глубоко зарытых организаторских сил, проявить которые я, собственно, никогда не планировала, поскольку по природе являюсь человеком-индивидуалистом. Отвечать за себя – пожалуйста. Сама с себя спрошу втройне и себе же выговор объявлю.
Во-вторых, как уже говорила, в этот раз рядом оказался сын, что приумножило до ощущения счастья радость всех встреч.
Но есть ещё одно обстоятельство – в седьмой пробег отправилась моя первая книжка. Теперь мне знакомо ощущение автора, когда она (первая книжка) оказывается в руках, и ты словно знакомишься с ней заново, мысленно говоря: «Привет, ты меня узнаёшь?» Но книжка уже отделилась от тебя и начала самостоятельную жизнь.
Я встретилась с ней впервые в белоснежном помещении типографии ОАО «Дальприбор», где сотрудники, одетые в белые халаты, напоминали мне врачей роддома, тепло улыбались и говорили, что книжка им понравилась. Тогда я плохо соображала, но понимала, что происходит что-то очень хорошее и важное для меня. Поблагодарив всех, вместе с Сергеем Юдинцевым спешила за аккуратными картонными коробками, которые приветливый грузчик выносил к нашей машине.
«Что-то ты как-то не так радуешься», – произнёс Владимир Михайлович. Что чувствовала я, держа в руках своего первого литературного ребёнка? Плох он или хорош – ребёнка любят всегда. Но главным чувством было не это. Ответственность за то, что будет написано потом, предощущение будущих творческих самоистязаний обозначились в сознании ясно и определённо.
Глядя на обложку, открывая первую и последнюю страницы, вспоминаю имена дорогих мне людей, которых не забуду никогда. Сборник стихов «Фиолетовое имя» – повод думать и говорить об этих людях.
Начиналась книжка задолго до первой мысли о ней. День и час встречи, начавшей менять мою «Я-концепцию» физика, уверенного в прочности материального мира, был «назначен» на начало 2000-х. Собственно ничего уловимо особенного тогда не произошло. На заседании литературной студии «Паруса» при Морском государственном университете мои плохие стихи были названы плохими. Много ли дней мы можем припомнить в своей жизни? Лишь некоторым выпадает честь оставить след в загадочной материи нашей памяти. Помню тот день как удивительно светлый, потому что «заслужила правду» и стала счастливой ученицей замечательных, талантливых учителей. Юрий Кабанков, Владимир Тыцких, Валерий Кулешов…
Сергей Михайлович Юдинцев – первый земной, достижимый представитель литературного мира, твёрдо стоявший на подступах к Владимиру Тыцких, первая моя цензура и в то же время человек, удивительно умеющий раскрепощать, направлять и вдохновлять. По его совету я осмелилась когда-то «затеять» прозу и написала несколько пробных заметок в газету «Литературный меридиан». «Переброс» на прозу действовал на меня благотворно, и я опять возвращалась к стихам, при этом углубляясь в творчество литературных классиков с какой-то нарастающей неистовой жаждой, обретая внутреннее зрение, открывающее новые формы, ракурсы и приёмы художественного видения. Разум попутно уводил в литературную критику, историю литературы и просто историю, высвобождая из памяти физические константы, загружая подсознание и перегружая сердце.
Наши встречи происходили всё чаще и помимо студии. Затем состоялся мой первый автопробег. За ним – второй. Я читала какие-то стихи, фрагменты рассказов, теряясь в рукописях и на вопрос, очень меня удивлявший: «А где можно приобрести вашу книжку?» – отвечала растерянно: «А книжки нет…» Но постепенно поняла, что стихи накопились, рождаясь между автопробегами – так резонировала душа на происходящее во время встреч, и можно бы подвести итог, чтобы идти дальше. Владимир Михайлович «дал добро», и с его лёгкой руки рукопись попала для редактирования к очень-очень строгому, как мне сказали тогда, Вячеславу Протасову.
О том, какой Вячеслав Протасов поэт, знают многие. Мне же посчастливилось узнать о нём больше. Передо мной возникла (конечно, всё равно не познанная до конца) многомерная фигура поэта-редактора-человека, одинаково талантливого во всех ипостасях.
Не хочется вспоминать свои неудачные строчки, но как иначе расскажешь о процессе. Процессе излечения стихов от поспешно схваченных «ветрянок», «краснух» и прочих болезней литературного детства.
Первая реакция редактора на подборку – пять страниц подробных замечаний по поводу плохо сконструированных строчек, канцеляризмов, строчек тяжёлых и невнятных… Волна первобытного протеста, накатившая вначале, быстро исчезла, и я стала смеяться вместе с Протасовым. А как ещё можно было реагировать на такие замечания:
«…не стоит делать работу за других. Пусть пародисты постараются сами»;
«Ламинарность» струи –как бантик кокетливый ниже спины и требует сноски, хотя «ловили» вы скорее турбулентности струи»;
«Слова, произнесённые губами…» –а чем же ещё? Ухом, горлом, носом?»;
«На нём (столе) стихами может стать всё то, что захочу…» –недостижимо даже для очень больших поэтов».
Заканчивается первая критика строчками: «Посмотрите, подумайте возразите. Я всё-таки думаю, что книжка может состояться. Надо поработать. Надеюсь, что не отбил у вас своими нападками готовности к сотрудничеству. Последнее слово всё равно за вами. Дерзайте! Всего доброго!»
После этих извинений за нападки я «простила» редактора и начала вдохновенно дерзать, искать строки и немножко спорить, хотя почти во всём верила Вячеславу Васильевичу – так точно, тонко и по-доброму он высвечивал нелепости стихов. Результатом первой правки были слова: «Славно вы поработали над стихами». Но далее следовали… пять страниц новых замечаний…
«“Сколько планов выносить мне можно?” – это вопрос из женской консультации»;
«“Меж нами очень тоненькая нить…” Как это возможно понять – тоненькая нить между сердцем и обладателем этого сердца? Здесь не нить тоненькая, а нерасторжимая кровная связь»;
«“Прокралось далёкое, нежное…” – в этом нежном слышится карканье воронье»;
«Про “волнование негой”, “влекомость игрою света” и “нюансы дня” я уже писал, кажется. После «Я протестую» и до конца – идут нормальные стихи, которые ещё больше подчёркивают капризную вычурность первой половины»;
«Плохо – “Мысли брошены по углам, Оболью наготу водой…” Просто нечеловеческая фантазия – разглядеть в капельке воды и чьё-то лицо, и поспешность рук, да ещё представить эту каплю на руке звездой!..»;
«“Воробей”. Ладно, пусть летит к воробьихе»;
«“Труба над крышею зияет…” Ужасно! “Отверстием в глубины мозга”(!) Я полночи вздрагивал, натягивая простыню».
Потом было ещё много-много работы. Я получала комментарии, соответствующие стадии процесса. Например: «Мы с вами ещё на кухне, где что-то варится, жарится и печётся. Хочется, чтобы книжка стала свободна от красивостей, неоправданного оригинальничания…»
И, наконец, я дождалась: «В придирках я выдохся. Счастливо! Удачи!» Ниже была картинка: смешной улыбающийся человечек лежит на полу и держит в руках горшочек с цветком, а над ним надпись:
«Поздравляю с новой книжкой!»
Моего «Ура!» Вячеслав Васильевич не услышал – он живёт на другом конце города. Но после этого, привыкшая шлифовать стихи, я ещё две недели добровольно искала замену последней строфе, которая мне не нравилась. И нашла! Читатели никогда не узнают, как это выглядело вначале. Пусть они так и думают, что книжка родилась легко и просто, в созвучии со строчками одного её стихотворения: «Фиолетовое имя, Мне легко с тобой на свете!»
По окончании редактирования мне предстояло постичь ещё одно таинство. Книжка должна была обрести лицо, делающее её неповторимой и узнаваемой на полочке, среди других книг. Мы смотрим на человека и заключаем о свойствах его души. Процесс же угадывания внешнего облика по содержанию обратен привычному и требует иного зрения. Я никак не могла представить обложку «Фиолетового имени». Но художник Джон Кудрявцев оставил в моей памяти день, который в тот же вечер обернулся рассказом «Как я ходила к Джону». Не буду повторяться, только скажу: Джон – удивительный художник, способный сливаться с художественной материей, паря в неведомых высях и тяжело возвращаясь на землю. Но после этого перевоплощения в материальном мире начинают жить удивительные существа – книжки, смотрящие на мир его глазами. Кстати, Джон считает, что Книга на земле будет жить вечно. Возражать ему в этом было бесполезно, да и не очень хотелось. Пусть он окажется прав!
Думаю, рассказ о Джоне здесь вполне уместен.
А мне скорее хочется написать новую книжку и отнести её Вячеславу Протасову, а потом и Джону.