«Тихий Дон»-это прекрасное название».

В станице Вешенской.

Осенью 1926 года Михаил Шолохов почувствовал, что он просто переполнен информацией; за долгие месяцы работы столько накопилось всего и всякого, что само просилось на бумагу, но все откладывал и откладывал, нужно было то одно проверить, то другое уточнить... Ездил по хуторам и станицам, встречался со старыми знакомыми, ранее уже кое-что поведавшими о недавнем и пережитом, на этот раз встречали его с удовольствием и отвечали на откровенные вопросы.

6 ноября взял кипу бумаги и на первом листе твердо поставил дату, но дело дальше этого не пошло — накануне праздника один за другим стали появляться гости, тесть и теща, сестры жены... Какая уж тут работа... неудачно выбран день для начала работы над большим полотном, которое, кажется, продумано до мельчайших деталей и подробностей.

Начатый осенью 1925 года роман о корниловском путче и Абраме Ермакове, члене ревкома казачьего полка, позиция которого четко и ясно выявляется с первых страниц, не мог удовлетворить Шолохова после того, как была изучена огромнейшая историческая и мемуарная литература о том времени. Сразу вставало множество вопросов... Путч этот, размышлял Шолохов, а главное, роль в нем казаков будут мало понятны, если не показать предысторию казачества. Для современных читателей казачество встает как некая terra incognita. И если показать Абрама Ермакова чуть ли не как большевика и ведомый им казачий полк как часть силы, противостоящей Корнилову, то почему же часть казачества оказалась в стане контрреволюции, а потом в эмиграции... Нет, такое начало романа ничего не даст в широкой картине о донском казачестве. Нужно показать истоки человеческой индивидуальности, показать объемно и широко.

И Шолохов начал с изображения жизни донских казаков накануне первой империалистической войны.

7 ноября тоже не написал ни строчки... Праздник Революции входил в жизнь и донских казаков, гости только к вечеру угомонились и разъехались по своим подворьям.

8 ноября Шолохов наконец-то мог спокойно сесть за свой стол, взять лист бумаги с пометкой слева вверху: «Вешенская 6-го ноября 1926», поставить новую дату: «8.XI» и сразу, с первых же строк, решил ввести читателей в быт донских казаков:

«Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чабреца. Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон.

Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья, братнина жена, бормотала:

— Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться да реветь... Спи!

Поскрипывает на ремнях люлька. Задыхаясь от кашля, верещит ребенок, Дарья вполголоса поет:

Колода — дуда...

А иде ж ты была?

Чего выстрегла?

Коня с седлом,

С золотых махром...

 

Григорий засыпает под мерный баюкающий напев, сквозь сон вспоминает: «А ведь завтра Петру в лагери идти. Останется Дашка с дитем... Ну, да месяц какой, обойдемся и без него...»

Зарывается головой в горячую подушку, но в уши назойливо ползет баюкающая песня:

А иде ж твой конь?

За воротами стоит.

А иде же ворота?

Вода унесла.

 

Григорий засыпает совсем. Просыпается оттого, что на базу заливисто ржет Петров строевой конь. Григорий встает, чтобы сводить к Дону, напоить коня, и, вялыми бессильными пальцами застегивая воротник рубахи, качаясь, опять почти засыпает под тягучую песенку. И скрипит люлька.

А иде ж гуси?

В камыш ушли.

А иде ж камыш?

Девки выжали.

А иде ж девки?

Девки замуж ушли.

А иде ж казаки?

На войну пошли...»

 

Шолохов поставил три точки и перевернул лист на обратную сторону. Хотел встать, но передумал, писалось легко, в охотку, давно не брался за перо. Макнув в чернильницу, продолжал:

«По Дону наискось волнистый никем не изженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет сторожко, переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает омахом охотящийся на мелочь сом.

Возвращаясь домой, Григорий смотрит на пепельном пологе синеющего неба, как доклевывает краснохвостый день звездное просо. Скоро свет».

Поставил точку, встал, закурил, вышел во двор в надежде через полчаса отдыха вернуться и продолжить работу, в голове все уже было готово, оставалось только записать. Но улыбающаяся Маруся с дочкой Светланкой на руках надолго приковали его к себе, потом Анастасия Даниловна что-то важное сообщила ему, потом... Так в послепраздничных хлопотах и прошел весь день, за свой письменный стол так и не вернулся.

9 ноября Шолохов написал дату и продолжал:

«Возле конюшни сталкивается с матерью:

— Это ты, Гришка?

— А то кто ж.

— Напоил коня?

— Напоил, — нехотя отвечает Григорий. Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затон кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.

— Иди буди Петра. Не рано уж.

Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне, на разостланной полости, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама, сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует, как кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют. Качнулся.

— Дарья, вставай!

Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.

— Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает.

Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот:

— Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.

Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка. Дарья что-то шепчет, испуганно и задыхаясь, тихонько смеется.

Григорий все утро томился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь глазами в глаза, смущенно отворачивался».

На этой фразе приостановился бег пера... Получалось что-то противоположное тому, что задумывал... Почему Григорий должен так смутиться и переживать при виде полуобнаженной Дарьи? Столько раз он видел или мог видеть ее в таком состоянии, мало ли что бывало в казачьем курене, а при этом жена брата — это нечто неприкасаемое, священное по всем писаным и неписаным законам. Аксинья — это совсем другое дело... И Шолохов решительно на полях красным карандашом пишет: «Аксинья». Сразу все приходит в соответствие с задуманным: мать посылает его будить не Петра, а соседей Астаховых, и Григорий увидел в таком положении Аксинью, как только он взбежал на крыльцо и открыл дверь. И весь эпизод Шолохов переместил на полях листа. Перед тем как закурить, Шолохов написал: «Дать сборы» — и ушел на перекур. И совсем по-другому заиграл диалог Григория с Аксиньей на берегу Дона, естественно, непринужденно. Она уж давно приглянулась ему, а он ей, так что полуобнаженная Аксинья, которую он только что разбудил, лишь обострила его завязавшиеся чувства.

«— Пусти, дьявол, вон люди идут. Увидят, што подумают? — она метнула испуганный взгляд по сторонам и прошла, хмурясь и не оглядываясь».

Так заканчивалась первая глава романа. Тут же, на пятой странице рукописи, поставил цифру «2» посередине листа и продолжал:

«Петро попрощался с родными и вышел на крыльцо. Придерживая левой рукой шашку, он торопливо сбежал по порожкам и отвязал от перил коня».

Этой фразой Шолохов закончил свой второй трудовой день после ноябрьских праздников. Если 8 ноября он написал всего лишь одну страницу с небольшим, то 9 ноября — почти четыре страницы.

10 ноября — двадцать строк о том, как Аксинья провожала своего Степана, а «Григорий хмуро проводил их взглядом и, посапливая, пошел домой».

И в следующей главе Шолохов задумал описать сенокос на Троицу. На полях сделал две пометки: «Троица 25» и «Лагери с 1-го мая по 31-е мая». Написал и засомневался, после тщательной проверки зачеркнул «25» и поставил «20». Посмотрел по документам, когда в 1912 году праздновали Пасху, прибавил 50 дней, получилось не 25, как сначала подсчитал, а 20.

Мучительно давалось начало 3-й главы: «За два дня до Троицы станичные растрясали луг», «От Троицы только и осталось хуторским дворам: сухой чеборец, рассыпанный на полях», «С Троицы начался луговой покос». Потом твердо написал начало: «За две недели до Троицы станичные растрясали луг. На дележ ходил Иван Семенович...» Дарью решили не брать: «Куда там ее с дитем», решили в помочь взять Аксинью, Степан просил скосить ему. И далее следуют несколько строчек, которые Шолохов зачеркнул синим карандашом: «Григорий нахмурился, но в душе обрадовался отцовым словам. Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешилась ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления».

Вычеркнул эти строчки и вздохнул с облегчением — уж слишком упрощенным получается описание возникновения непростых отношений Григория и Аксиньи, такие отношения, которые он задумал, требуют более тщательной мотивировки.

11 ноября начал 3-ю главу строчками: «К вечеру собралась гроза. Над станицей наплыла бурая туча, Дон залохматился гребнистыми кудрями, за левадами палила небо сухая молния и редкими раскатами давил землю гром» (Сравните: «К вечеру собралась гроза. Над хутором стояла бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю редкими раскатами гром» (2, 29). Но эта редактор­ская правка — через какое-то время, а пока Шолохов с удовольствием описывает свое любимое занятие — рыбалку. В рыбалке принимают участие главные действующие лица — Иван Семенович и Григорий Мелеховы, Аксинья, Дуняшка и «старуха» Мелехова... Ни одной поправки нет в описании рыбалки, легко давались эти сцены...

12 ноября Шолохов закончил описание рыбалки. На 11-й странице читаем: «Одеревеневшими ногами Григорий переступает, натягивая комол. Аксинья дрожит так, что дрожь ее ощущает Григорий через бредень.

— Не трясись!

— И рада б, да дух не переведу.

— Давай вылазить, будь она проклята, рыба эта.

Крупный сазан золотым штопором падает через бредень. Григорий учащает шаг, загинает бредень к берегу. Аксинья, согнувшись, выбегает на берег...»

Почувствовав, что два «берега» стоят рядом, Шолохов зачеркнул «к берегу» и продолжал: «...По песку шуршит хлынувшая вода и рыба».

После этой фразы Шолохов сделал черточку, как бы продлив действие по времени, и, сделав небольшой отступ, продолжал:

«— Через займище пойдем? — спросила Аксинья.

— Пойдем. Тут ближе. Эй вы, там, скоро?

— Идите, догоним. Тину выбираем из бредня, — буркнул, лязгая зубами, Иван Семенович.

Аксинья морщась выжала юбку, подхватила на плечо бредень и почти рысью пошла по косе. Григорий взвалив мешок с рыбой, потянул следом. С полверсты шли молча.

— Моченьки моей нету! Ноги с пару сошлись.

— А вот прошлогодняя копна, может погреешься? — предложил, останавливаясь, Григорий.

— И то. Покель до станицы дойдешь — помереть можно.

Григорий свернул на бок верхушку копны и вырыл яму. Слежалое сено ударило (подумав, это слово Шолохов зачеркнул) пьяным запахом подогревшей горячей от дождя травы.

— Лезь в середку. Тут как в печке.

Аксинья кинув бредень, по шею зарылась в сено.

— А ты чево ж. Садись рядком. То-то благодать!

Григорий подрагивая от холода и волнения, прилег рядом. От мокрых Аксиньиных волос тек нежный дурманящий запах. Она лежала запрокинув голову, полуоткрыв рот. Ноги ее, касаясь ног Григория, подрагивали.

— Волосы у тебя дурнопьяном попахивают, — шепнул наклонясь Григорий. Она промолчала. Выпростав из кармана руку, Григорий плотно прижал ее к себе. Выгинаясь она резко привстала.

— Пусти!

— Помалкивай.

— Пусти, а то зашумлю!

Запрокинув ей голову он зубами сапнул ее губы и повалил на спину. Аксинья застонав, шарахнулась в сторону, вырвалась, крикнула:

— Дядя Иван!..

— Ай заблудилась? — совсем близко откликнулся Иван Семенович...»

Шолохов зачеркнул «откликнулся» и сверху написал: «отозвался».

И продолжал: «...Григорий скрипнув зубами прыгнул с копны и поднял мешок с рыбой.

— Ты чево шумишь? Ай заблудилась?.. — подходя к развороченной копне, посмеиваясь...

«посмеиваясь» сначала вписал сверху, потом, подумав, зачеркнул.

...переспросил Иван Семенович.

Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, улыбнувшись, ответила:

— Мы думали, вы там в лесу заблудились.

— С Меланьей не страшно, она замерзнуть не даст, — посмеивался в бороду старик». (Здесь достаточно много разночтений с основным текстом романа. Ср.: Т. 2. С. 34—35.)

Шолохов перечитал 11-ю страницу и на полях, поперек страницы, написал: «Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущербленный колосистый месяц». (Так и оставалось вплоть до издания 1956 года, стало: «на ущерб колёсистого месяца». С. 35.)

13 ноября Шолохов написал 4-ю главу, в которой повествуется о нелегкой судьбе Аксиньи, в тот же день начал и 5-ю главу о скачке хорунжего Мануйлова и станичных молодых казаков во главе с Митькой Коршуновым. Написал главу о скачках и с досадой на полях начертал: «Похерить сию главу, никчемушная», но пока оставил...

Все эти дни Шолохова не оставляла мысль, что не с этого нужно начинать такой роман, как «Тихий Дон», за неделю он сочинил почти пять глав, а все еще не ясно, откуда пошел этот мелеховский род и что в них особенного и почему именно они оказались в центре внимания современного писателя... Вспомнил все свои споры с друзьями о сюжете, композиции, о том, что нужно сразу заинтересовать читателя остротой действия и неповторимостью действующих лиц... Так вроде бы и начал, показав, как Григорий пришел домой с игрищ... И замелькали события. Но кто они, Мелеховы?

И 15 ноября Шолохов взял чистый лист бумаги и в третий раз написал: «Тихий Дон», роман. Часть первая. 1А. «А» наискось зачеркнул и начал: «Мелеховский двор на самом краю станицы. Воротца с скотиньего база ведут к Дону. Крутой восьмисаженный спуск, и вот вода: над берегом бледно-голубые аршинные прозеленью глыбы мела, точеная галька, ракушки, под ветром вороненой рябью... эта к северу? А на восток, за гумном, обнесенным красноталовыми плетнями, Гетманский шлях... над шляхом пахучая полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой подорожник, часовенка на развилке и задернутая текучим маревом степь.

В последнюю турецкую кампанию...»

И вся предварительная история Мелеховых, «горбоносых и глазастых», предстает перед читателем во всей ее остроте и особности.

16 ноября Шолохов, написав «2А», продолжал свое повествование: «Мелеховские бабы как-то мало родили казаков, все больше девок. Потому как был на краю в станице один двор Мелеховых, так и остался. Еще Пантелей прирезал к усадьбе с полдесятины станичной земли, а к нашему времени совсем изменил обличье мелеховский двор: вместо обветшалых дедовских сараишков построил теперешний хозяин Иван Мелехов новые, на старом фундаменте поставил осанистый, восьмистенный дом, покрыл железом, покрасил медянкой, срубил новые амбары, и по хозяйскому заказу вырезал кровельщик из обрезков жести двух невиданной формы петухов и укрепил их на крышах амбаров. Это вовсе придало двору вид зажиточный и самодовольный. Точно таких вот самоуверенных петухов видел Иван Андреевич...»

Шолохов «Андреевич» зачеркнул и сверху написал, как было и до этого — «Семенович»

«...Мелехов, проезжая со станции мимо какой-то помещичьей экономии.

Сам хозяин Иван («Андреевич» — зачеркнуто. — В. П.) Семенович пошел в Мелеховых: сухой в кости, складный, вороной масти старик, хищный (вислый по-скопчиному нос, острые бугры скул, в чуть косых прорезях глаза, черные, наглые и дикие). Был он хром на левую ногу (в молодости ушиб жеребенок), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, в гневе доходил до беспамятства. И, как видно, этим до поры до времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь окутанную морщинами, горбатую и брюзгливую жену. Старший, женатый сын Петро походил на мать: русый, курчавый, маленького роста, другой, Григорий, ходивший в парнях, был на три года его моложе, но ростом больше на полголовы, вылитый отец. Дочь Дуняшка, тринадцатилетний нескладный подросток, длинноногая, большеглазая. Петрова жена — вот и вся семья Мелеховых».

Написанное в главе 2А многое не удовлетворило Шолохова, и он крест-накрест перечеркнул ее, а на полях оставил волнистую черту. Тут же на полях оставил фразы: «Показать старого», «На 48 году женил Пант.», «Перевалило Пант. Прок. за...», «Подстерегало П.Пр. под пятьдесят лет, когда женил старшего сына Петра. За тридцать лет, помимо косяка лошадей и трех пар быков, нажил П.Пр. двух сыновей и дочь. Старшего сына женил, младший Григорий ходил в парнях, а Дуняшка встречала 12 весну».

Шолохов еще никак не мог определиться с именем хозяина — то Иван Андреевич, то повсюду «Адреевич» поправляет на «Семенович», а то возникает то самое имя «Пантелей Прокофьевич», на котором автор в конце концов и остано-вится.

17 ноября Шолохов, заложив фундамент романа главами 1А и 2А, вернулся к завершению 5-й главы, когда Григорий столкнулся в станице с Аксиньей. И в тот же день начал 6-ю главу:

«От Троицы только и осталось по станичным дворам сухой чеборец, рассыпанный на полях, пыль мятых листьев да морщенная отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец.

С Троицы начался луговой покос. С раннего утра займище зацвело праздничными белыми бабьими юбками, яркими расшитыми завесками и цветными платками. Выходили на покос всей станицей сразу. Косцы и гребельщицы одевались будто на годовой праздник.

Так водилось исстари...» (ср.: Т. 2. С. 48. Глава IX).

Шолохов в упоении описывал чувства Григория: «...Аксинья неотступно была в его мыслях...»

Приостановил бег пера, подумал и зачеркнул несколько слов, продолжал: «...полузакрыв глаза мысленно целовал ее бесстыдно и нежно, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и немые слова».

И снова задумался... Нет, вся фраза никчемушная, и решительно зачеркнул неудачную фразу, не нужно Григорию ставить себя на место Степана. И продолжал:

«Потом отбрасывал это...»

Строчка за строчкой ложились на бумаге, воспроизводя трудовые будни казачьей семьи. Мысли об Аксинье, перерезанный дикий утенок, Дуняшка, Аксинья и Дарья чему-то смеявшиеся. Пообедали, повечеряли.

«...В полночь Григорий тихо подошел к стану» (Потом Шолохов исправил на «крадучись». См. Т. 2. С. 52).

Долго размышлял Шолохов над этой сценой. На полях рукописи оставил заметки: «Она. Аксинья», «грудь. Сердце, как колотушка сторожа на сенной площади». В три этажа громоздились слова, сказанные Аксиньей: «шепнула», потом «выдохнула», и на самом верху осталось: «почти крикнула плачущим голосом».

Но и эти фразы не удовлетворяли Шолохова, он еще раз вернулся к этой сцене... 19 ноября, начав 7-ю главу и описав разговор Сергея Платоныча Мохова с Иваном Семеновичем, все же еще раз вернулся к последней сцене 6-й главы. И на полях написал: «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерстью, Аксинья низким, стонущим голосом сказала давясь горечью раскаяния». Эта фраза вошла в беловик, в журнальную и книжную публикации.

20 ноября... 23-я страница рукописи... 8-я глава:

«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви. Григорий несмотря на угрозы отца, таясь уходил к ней («чуть не с вечера» — зачеркнуто. — В. П.) ночью и возвращался с зарею. Спали они в летней кухне, на полу. («За две недели вымотался Григорий как лошадь перегнатая...» — зачеркнуто.)

Эта фраза не удовлетворила, и Шолохов переписал ее: «За две недели вымотался он, как лошадь, сделавшая непосильный пробег...»

Автор еще не решил, как назвать свою героиню, называет ее то Аксинья, то Анисья: «Анисья удерживает вздох и снова гладит [непокорные] спутанный Гришкин [кудри] чуб...» А через несколько строчек, словно позабыв имя героини, снова вспоминает: «Аксинья хватает неподатливые [скупые] черствые на ласку Гришкины руки...», «Аксинья скорбно глядит на красный хрящеватый нос Григория» — это уже 21 ноября Шолохов завершает страничку 8-й главы, в которой опять появляется Анисья: «Григорий не видит, как у Анисьи мелкою дрожью трясутся плечи...»

22 ноября начал 9-ю главу словами: «От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60...» Легко ложились строчка за строчкой в описании того, как радовались жизни донские казаки, как пели песню. Сам Михаил Александрович любил петь, передал свою любовь к песне и свое мастерство в их исполнении своему главному герою, недаром Степан говорит Петру: «Да ты ить не мастер. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет будто серебряную нитку дронить. Мы, вон энто, как-то, с ним играли» (ср.: Т. 2. С. 36: «Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли»).

29-я страница, глава 10, эта глава коротенькая, написана в тот же день, 22 ноября... И после того как написал эти две главы, Шолохов понял, что их нужно переместить поближе к началу романа, и он рядом с цифрами «9» и «10» ставит «7» и «8», а в дальнейшем и эта нумерация изменится в сторону уменьшения. Композиция произведения, учили в «Молодой гвардии», дело трудное, тонкое, здесь все точно нужно подогнать, главу к главе, как у Льва Толстого или Чехова.

И пошли мелькать глава за главой, событие за событием... То сорок строк в день, то двести пятьдесят, когда был в ударе и ничто не мешало и не отвлекало. А жизнь полна неожиданностей, то друзья-казаки заглянут, то родная женушка что-нибудь скажет, после чего работать не хочется и все окажется постыло, мало ли что бывает в семейной жизни... Писал, зачеркивал, сверху вписывал новый вариант, зачеркивал и целые фразы:

(«Ты чево не одеваешься? — мать выскочила на крыльцо и горестно всплеснула руками. Гришка не глядя на нее прошел в горницу, хмурясь перерыл все в сундуке и через пять минут вышел в кухню иным человеком: шаровары добротного синего сукна с полыхающими лампасами, на голове казачья с красным околышем фуражка, сатиновая синяя рубаха, новые сапоги. Он казался выше в широких заправленных в сапоги шароварах, фуражка дурнила его и делала похожим на всамделишного турка» — зачеркнуто. — В. П.) «Иван Семенович, торжественный, как титор у обедни, дохлебывал за столом щи, мочился горячим потом».

На этом Шолохов поставил точку, а на полях как бы мотивировал зачеркнутые строки: «Сильнее», «1914», «1912 г.», «1913 г.».

Ходоки у М.А. Шолохова.

28 ноября продолжил эту главу о сватовстве и смотринах у Коршуновых. В рукописи было уже 39 страниц. Сватают Наталью в хуторе Журавлеве, старшего Коршунова зовут Федор Игнатьевич, Мелеховы все еще живут в станице. То ли кончились чернила, то ли еще по какой причине, но некоторые «куски» рукописи написаны карандашом. На 68-й странице — начало 20-й главы: «В доме Коршуновых царила...»

На 73-й странице — начало 23-й главы, потом, перечеркнув цифру «23», рядом поставил «22», под этим номером и вошла глава в роман. С этой главы Иван Семенович стал Пантелеем Прокофьевичем, и Мелеховы уже живут в хуторе, пока еще без названия, но от Коршуновых лошади из последних сил добрались «до хутора», и в хуторе встречают молодых Пантелей Прокофьевич и «Ильинишна».

Описывая предвенечную суету у Мелеховых, Шолохов на полях написал фразу поперек страницы: «Упомянуть про Степана», но так и не упомянул.

24-й главой Шолохов решил закончить первую часть романа. Приведу ее полностью, 75-я страница рукописи, лишь четыре строчки перешли на 76-ю:

«Гуляли четыре дня. Вызванивали стекла мелеховских куреней от песенного зыка, пляса, рева. Дарья, похудевшая и желтая, прогуляв ночь, чуть свет вскакивала к печке, стряпала, гоняла от недосыпанья Дуняшку. У крыльца валялись перья зарезанных кур и уток, неметеный двор зеленел раскиданными объедьями сена, наскоро выдоенные коровы уходили в табун, покачивая тугими вымями. Пахло в комнатах мелеховских куреней перегорелой водкой, табаком, спертым человечьим духом.

Григорий в первую ночь проснулся на заре. В ставенную щель сукровицей сочился окровяненный зарею свет. На подушке, разметав косы, спала Наталья. Руки закинуты выше головы, под мышками в впадинах рыжие («наивные» — зачеркнуто. — В. П.) курчавые волоски. Ноги под одеялом скрещены крепко-накрепко («как с вечера» — зачеркнуто. — В. П.) и изредка стонает.

Григорий вспомнил, как просила она его не трогать ее, сыпала, захлебываясь, скороговоркой жалкие, тусклые слова, плакала; и отчего-то искрой на ветру угасла радость.

Не было прежнего самодовольства, как раньше, когда силком овладевал где-нибудь на гумне или в леваде облюбованной и заманенной туда девкой. Вспомнилось: в прошлом году на молотьбе приглянулась ему поденная работница девка. Манил ехать в степь за хлебом:

— Поедем («Фрося» — зачеркнуто. — В. П.), Нюрушка. (Может, Нюрашка? — В. П.)

— Не поеду с тобой.

— А што?

— Не буду, ей-богу!

— Отвяжись, а то отцу докажу...

Подстерег («но» — зачеркнуто. — В. П.), когда спала в амбаре одна, пришел, Нюрка вскочила, забилась в угол. Тронул рукой — завизжала хрипло и дико. Сбил с ног подножкой, побаловался и ушел. Испортил девку почином. С той поры стали ходить к ней хуторские ребята, друг другу рассказывали, смеялись. Подговорил Гришка Митьку Коршунова как-то вечером, увели за гумно Нюрку, избили и завязали над головой подол юбки. Ходила девка до зари, душилась в крике, каталась по земле и вновь вставала, шла, натыкалась на гуменные плетни, падая в канавы... Развязал ее ехавший с мельницы старик. Хуторские все глаза Нюрке просмеяли. Смеялся Гришка над тогдашней своей проделкой, а теперь вспомнил («доверчивые» — зачеркнуто. — В. П.) ласковые навыкате Нюркины глаза и заворочался на кровати, до боли хлестнутый стыдом».

Тут же, на 76-й странице рукописи, написал:

«Часть вторая (зачеркнуто. — В. П.)

1 (зачеркнуто. — В. П.)

Нет, Григорий Мелехов, главный герой задуманного романа, не может быть таким, каким он предстал в конце первой части, а предстал бездумным насильником, грубым, безжалостным... Получается, что он пожалел перерезанного утенка во время лугового покоса, а так бессовестно и омерзительно надругался над девкой, рассказал об этом хуторским ребятам... Нет, нет и нет! Вся эта глава — какая-то уродливая получилась...»

Шолохов волнистой линией на полях подчеркнул свои сомнения, а чуть ниже решительно написал: «Перенести!»

Свои сомнения и затем отказ от 24-й главы в первой редакции Шолохов зафиксировал на полях 76-й страницы рукописи: «Дать гульбу, «баклановцев», параллель — молодежь и рассказ деда Гришаки».

Но на этой главе не стал останавливаться и разрабатывать ее, он двинулся дальше — начал писать вторую часть в конце ноября — в декабре 1926 года, начале 1927-го с такой же методичностью и скоростью. О написании второй части нет таких дат, как в первой, лишь редкие-редкие даты дают возможность представить о том, что в марте Шолохов завершил вчерне и вторую часть и приступил к редактированию и доработке обеих частей. 28 марта 1927 года Шолохов вернулся к последней главе первой части и написал: «Вставная глава к гл. 24».

Много и здесь зачеркнутых строчек, точных, ярких, написанных по велению души, но потом Шолохов отказывается от них, достигая тем самым лаконичности в описании быстро мелькавших событий. Так вычеркнул строчки с упоминанием Аксиньи, здесь, в описании свадьбы, «гульбы», появление Аксиньи Шолохову показалось неуместным, как и другие детали и подробности...

На полях второго варианта первой части стоит фраза: «Окончена переработка 28 III 27 г.».

Уже во втором варианте первые фразы звучали чуть по-другому: появились два эпиграфа, теперь известные на весь мир. И второй вариант первых фраз несколько иной:

«Мелеховский двор на самом краю хутора. Воротца с скотиньего база ведут к Дону, крутой восьмисаженный спуск и — вода. Над берегом замшевшие в прозелени глыбы мела, толченая галька, перламутровая россыпь ракушек и перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток за гумном, обнесенном красноталовыми плетнями, Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый подорожник, часовенка на развилке, за ней задернутая текучим маревом степь.

С юга — меловая хребтина горы, на запад — улица, пронизывающая площадь, втыкается в займище».

Достаточно сравнить первый вариант со вторым, чтобы увидеть следы серьезной творческой доработки: уточняется положение мелеховского двора, станица меняется на хутор, появляется площадь, займище.

Внесена правка и в последующие главы. Но и этот второй вариант не совсем удовлетворил Шолохова, хотя все уже было на своем месте, композиция продумана, действие разворачивается стремительно и мотивированы все поступки созданных героев. И еще раз прошелся по рукописи, внося существенную правку во второй вариант. После двух эпиграфов последовало описание мелеховского двора:

«Мелеховский двор — на самом краю хутора. Воротца с скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск между замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, сырая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток — за красноталом гуменных плетней — Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый живущой придорожник, часовенька на развилке; за ней, задернутая текучим маревом, степь. С юга — меловая хребтина горы. На запад — улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».

Этот третий вариант первых фраз стал окончательным. Так же строго Шолохов переписал и другие главы первых трех частей романа. На титульном листе второй части романа Шолохов написал: «Окончена переработка 31 июля 1927 года». К этому времени готов был и черновик третьей части. Осталось только переписать...

 

Впервые подробную творческую историю первых двух книг «Тихого Дона» рассказал Лев Колодный: он больше десяти лет тому назад обнаружил в доме Кудашевых рукописи, установил с помощью судебной экспертизы их подлинность, исследовал и дал полную информацию об их состоянии (См.: Колодный Л. Кто написал «Тихий Дон». М.: Голос, 1995; Как я нашел «Тихий Дон». М.: Голос, 2000. Здесь же опубликовал факсимильно рукопись первого варианта первой части, фрагменты других частей).

Работая над романом, Шолохов порой отрывался от рукописи и устремлялся в столицу, нужно было поговорить о публикации романа, как-то подготовить столичных издателей к тому, что их ждет... Вроде бы хорошо он узнал сотрудников издательства «Новая Москва», с ними прежде всего и договаривался об издании, о договоре, сроках и пр. Познакомился и поговорил с руководством издательства, с редактором Алексеем Михайловичем Стасевичем, по путевке комсомола направленным сначала в газету «Гудок», а потом в издательство «Новая Москва», в юношеский сектор. Потом издательство Моссовета объединилось с другими издательствами и стало называться «Московский рабочий». Пришли новые люди, пришлось и с ними знакомиться, разговаривать, рассказывать о замысле нового сочинения — романа «Тихий Дон». Уже в феврале 1927 года, когда две части романа были написаны, Шолохов начал переговоры с ответственными сотрудниками издательства Посвянским и Морозовой об издании романа. Своему давнему знакомому по работе над «Донскими рассказами», Алексею Михайловичу Стасевичу, получив от него письмо, Шолохов писал в ответ:

«Ст. Вешенская

3/IV — 27 г.

Ты ли это, т. Стасевич? Получил письмо от 26/III и подписи не разобрал.

В середине маячит «...севич...», а по краям нечто подобное тому, как на керенских деньгах.

Во всяком случае по поводу письма гутарю с тобой.

Деньги за «Лазоревую степь» получил. Теперь относительно романа: я надеюсь окончить его к осени (октябрь-ноябрь). В феврале на сей счет переписывались мы с т. Посвянским и тот сообщил мне, что против размера вещи и присылки ее по частям у вас там не возражают. Советовал договориться с т. Морозовой.

Мне тоже не безинтересно было-бы знать размер оплаты за печ. лист, тираж и пр. договорные условия. Сообщи мне ваши условия, а тогда я не замедлю прислать первые три части на просмотр. Жду ответ.

Кратко о романе: зовется «Тихий Дон». Размер 40 (приблизительно) печ. листов. Частей 9. Эпоха 1912—1922 гг. Эпиграф не интересует?

Поговори с кем следует о том, не сможет-ли В/изд-ство субсидировать меня некоторой суммой денег под роман? Сообщи и на сей счет.

С тов. прив. М. Шолохов» (По автографу, ГЛМ, ф. 212, роф. 7402/1).

В эти дни Шолохов упорно работал над романом. Писал вставные главы, редактировал уже написанные. О новых за­труднениях он еще раз написал в «Московский рабочий»:

«Ст. Вешенская

22 июля 1927 г.

Дорогие товарищи!

С высылкой первых частей романа запаздываю, потому что держит проклятая машинистка. Есть в нашей станице такой «орган», который печатает рику разные исходящие, вот этот-то печатный станок (я крепко верю, что это не пишущая машинка, а ее прадед — печ. станок времен Иоанна) печатает мой роман. (По Сеньке, говорят, и шапка). Дама, которая управляет сией машиной, работает весьма медленно, и я, по всей вероятности, пока она кончит печатать роман, успею написать другой.

Серьезно, раньше средины августа прислать не могу, т. к. перепечатано только 2 ч.

Надеюсь потерпите и не станете «выражаться» за невыполнение обещания.

Я-то от Вас терпел не мало, во всяком разе не меньше.

С друж. прив. М. Шолохов» (По автографу, ГЛМ, ф. 212, роф. 7402/2).

Это письмо М. Шолохова — ответ на положительное решение издательства всех вопросов, которые он ставил в своем письме от 3 апреля 1927 года: об оплате за печатный лист, тираже и других договорных условиях.

В середине августа Шолохов не успел перепечатать три части «Тихого Дона» и представить их в издательство «на просмотр». А.М. Стасевич, комментируя это письмо, вспоминал: «В конце 1927 года рукопись первых частей романа «Тихий Дон» поступила в редакцию. Но тут произошло затруднение. Юношеский сектор издательства «Московский рабочий» было решено вместе с его редакционным портфелем передать в издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». При разделении возрастной тематики изданий, несмотря на то, что рукопись романа «Тихий Дон» уже поступила в издательство, согласно заключенному договору, и к ее рецензированию приступили, новое руководство редакцией художественной литературы категорически стало возражать против оставления ее в своем редакционном портфеле. Что оставалось нам делать? Пришло на память внимательное отношение к молодому писателю со стороны А.С. Серафимовича при издании сборника «Донские рассказы».

После просмотра рукописи А.С. Серафимович дал заклю-чение издательству: «...немедленно печатать роман без всяких сокращений» (Стасевич А. Так было // Комсомольская правда. 1980. 24 мая). Но на самом деле все было не так про­ст­о, до восклицания Серафимовича было еще далеко. М.А. Шо-лохов приехал с рукописью первых частей «Тихого Дона» в конце сентября — начале октября 1927 года. 13 октября В.М. Кудашев писал В.Д. Ряховскому: «У меня сейчас живет Шолохов. Он написал очень значительную вещь. Рассказ закончил. Говорят, рассказ неплохой» (РГАЛИ, ф. 422, оп. 1, ед. хр. 176, л. 13). Но до этого свидетельства В.М. Кудашева Шолохов успел в дружеском кругу не раз прочитать свою ру-копись, и слух о ее достоинствах широко распространился по Москве.

О замысле романа и о своих первых впечатлениях от прочитанного вспоминает и Николай Тришин: «Однажды, было это весной 1926 года, Михаил Александрович рассказал: «Задумал я писать большое полотно, только, брат, условия мои ни к черту: в каморке теснота, скоро жду прибавления семейства, ни жить с ребенком, ни работать тут нельзя. Хочу уехать в Вешки, в родную хату. Только вот чем жить буду — во-прос».

Я бывал у Шолохова в Огаревом переулке и представлял себе эти условия. Небольшая мрачная комната, одна треть которой перегорожена тесовой стенкой. В первой половине работают кустари-сапожники, рассевшись вокруг стен и окон на низких чурках. Стучат молотки, кто-то напевает, двое переругиваются, четвертый насвистывает. По вечерам и праздникам у них выпивка, галдят, вероятно, и драки. За перегородкой узкая комнатушка, где живут Шолохов с женой Марией Петровной. В комнате койка, простой стол и посудная тумбочка. Короче говоря, апартаменты и окружение явно не творческие».

С деньгами вопрос решили быстро: друзья заключили с Шолоховым договор на сборник очерков и рассказов о современной деревне. И Шолохов уехал в Вешенскую.

«Из Вешенской Михаил Александрович написал мне несколько писем по поводу договорной книги, но ни словом не обмолвился о своей большой вещи, которую писал в это время. Мы только знали, что она будет называться «Тихий Дон» — это он сказал нам еще в Москве. Но ни о теме, ни о времени событий, ни о героях мы не имели понятия.

Наконец в июне 1927 года Михаил Александрович появляется в Москве. По старой дружбе он останавливается у Василия Кудашева, в Художественном проезде, благо у того была холостяцкая квартира.

— Ну, вот нагрохал первую часть, — объявил он. — А куда нести, не знаю.

— Конечно, в Гослитиздат, — советуем.

Рукопись отнесена в Гослитиздат. Читать там будут, конечно, долго, и мы предложили Михаилу Александровичу стать заведующим литературным отделом журнала. Он согласился и, работая у нас, нетерпеливо ждал судьбы рукописи. Не знаю, какой редактор Гослитиздата читал первую часть «Тихого Дона», но только через месяц Михаил Александрович явился оттуда обескураженный. С неизменной улыбкой, похохатывая, докладывает:

— Не проходит! Замахали руками, как черти на ладан: «Восхваление казачества! Идеализация казачьего быта!» И все в этом роде. Куда еще тащить?

Не помню, кто посоветовал в это время М.А. Шолохову дать рукопись Александру Серафимовичу Серафимовичу. Выбор был хорошим. Ведь этот старый донской писатель скорее может оценить достоинства «Тихого Дона», как оценил первые рассказы автора. И действительно, А.С. Серафимович дает восторженный отзыв о рукописи, разглядев в молодом писателе могучий талант. С этим веским подкреплением «Тихий Дон» попал в издательство «Новая Москва», где наконец уже в сентябре 1927 года рукопись была одобрена и рекомендована к изданию.

Примерно числа 20 сентября М.А. Шолохов забегает ко мне в редакцию:

— Уволишь? Думаю опять в Вешки до новых журавлей!..

Отставка, хоть и не слишком охотно, принимается. Мы погуляли потом по Москве. Шагая по Тверской мимо поднявшегося ввысь Центрального телеграфа, Шолохов, улыбаясь, заметил:

— В прошлом году в моем Огаревом только фундамент был, а теперь, глянь, какая махина выросла!

— Вроде тебя, — говорю. — В прошлом году еще и фундамента не было, а сегодня роман готов. Растешь быстрее этого телеграфа.

— Ох, далеко моему роману до крыши! Ведь только первый этаж сделан, а вдруг разнесут?

В этот вечер мы о многом поговорили. Как о самом сокровенном, Михаил Александрович сказал тогда о своем решении вступить в партию. По уставу тех лет вступающему надо было иметь поручителей не менее чем с пятилетним стажем. У меня такой стаж был, я охотно дал свое согласие. Через несколько дней я и писатель Андрей Никитич Новиков с удовольствием вручили М.А. Шолохову свои рекомендации. А позднее, при вступлении его в члены партии, подтверди-ли их...

В конце сентября 1927 года М.А. Шолохов уехал в Вешенскую работать над второй частью «Тихого Дона». Опасения автора, что могут «разнести» первую книгу «Тихого Дона», не оправдались» (См.: Комсомольская правда. 1960. 22 мая).

 

К октябрю—ноябрю 1927 года, когда решался вопрос об издании «Тихого Дона» в издательстве «Московский рабочий» и журнале «Октябрь», относятся заметки Александра Серафимовича о Шолохове и судьбе его романа:

«Шолохов. Невысокий по мальчишески тонкий подобранный узкий, глаза смотрели чуть усмешливо с задорцем хе-хе!... дескать... вижу... Тогда С<е>рафимови<ч> поднял глаза и ощупал громадный выпуклый лоб, пузом (зачеркнуто: «сводом») вылезший из под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых молодых крепких волос. Странно было на мальчишеском теле — этот весившийся пузом лоб.

С Лузг<иным> сидим в рестор<ане> Дома Герцена, говорим о редакц<ионных> делах. Уговариваю напечатать Шолохова. «Тихий Дон». Упирается.

Шолохов на вечере «Моск<овского> Раб<очего>» подвыпил. Небольшой, стройный узкоперехваченный (зачеркнуто: «узкий») ремнем с серебряным набором. Голова стройно на стройной шее и улыбка играет легонькой насмешливой хитроватой казац...

Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо заго-релое.

Резко, точно очерченные по-азиатски удлиненные изсиня серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь из-под тонко по-девичьи приподнятых бровей.

Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые. Когда взглядывал от глаз шел синевато-серый свет.

...и волосы были мягкие, как у ребенка.

Неестественно выпуклый белый лоб огромно откинулся назад, отодвинув светлые по ребячьи вьющиеся волосы. А лицо загорелое.

И глаза когда говорили, и губы чуть усмехались: «дескать знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь» (РГАЛИ, ф. 457, оп. 1, ед. хр. 172, л. 165—166).

В журнале «Октябрь» отнеслись к «Тихому Дону» холодно. И если б не Серафимович и его восторженная оценка «Донских рассказов», то вряд ли так удачно сложилась бы судьба романа. Серафимович восторженно отнесся и к первой книге романа, но один из влиятельных сотрудников журнала Лузгин упирается, приходится его уговаривать, видимо, не только его одного... Прочитавшие роман считают, что это всего лишь бытовые зарисовки довоенного казачества, а это далеко от злобы дня. А если печатать, то рукопись надо решительно сократить... И не может быть и речи о публикации в первых номерах журнала: автору еще нужно серьезно поработать, тем более что первые номера уже сверстаны...

Говорят, что Серафимович рассердился, когда ему сказали об этом:

— Эка беда, что номер сверстан... Что у нас в номере, напомните... Отрывок из моей «Борьбы»... Снять... Гм, говорите, объявлен, читатели ждут... Ладно, действительно, неудобно перед подписчиками. Тогда вот что: сколько у меня листов? Два и три четвертых? Снимите два и оставьте три четвертых. Кто еще в номере? Анна Караваева «Лесозавод»... чуточку тоже потесните. Новиков-Прибой? Алексея Силыча оставьте, у него немного. Молодые поэты Алексей Сурков, Степан Щипачев и Михаил Светлов? Их не трогайте, места немного занимают, а вдруг от них толк будет в будущем... Ну, а остальных — снимайте и начинайте «Тихий Дон»... как есть, без сокращений, под мою личную ответственность...

Так началась великая судьба великого романа. Только в апреле 1928 года появилась первая заметка о романе, и опять все того же Александра Серафимовича:

«Ехал я по степи. Давно это было, давно, — уж засинело убегающим прошлым.

Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве.

На кургане чернел орелик, чернел молодой орелик. Был он небольшой, взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв.

Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла огибая.

Тогда вдруг расширились крылья, — ахнул я... расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.

Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Молодой орелик, желтоклювый, а крылья размахнул. И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернется он.

Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные, — это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ходит, поворачивает голову. У каждого свой смех; каждый по-своему ненавидит, и любовь сверкает, искрится и несчастна у каждого по-своему.

Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человеческий строй, — эта огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидели...» (Правда. 1928. 19 апреля).

 

В воспоминаниях Николая Тришина, на которые я уже ссылался здесь, не совсем точно говорится о некоторых датах в читательском восприятии и отзывах критиков: «Книга вышла в начале 1928 года. Правда, несколько месяцев о ней нигде не было серьезного критического разговора — не хвалили и не ругали. Было впечатление, что критики многочисленных всех направлений пока примерялись к ней.

Не могу утверждать, но, кажется, первым дал оценку «Тихому Дону» и его автору Анатолий Васильевич Луначарский. Однажды в Доме Герцена, куда А.В. Луначарский заходил, спросили его мнение о «Тихом Доне».

Анатолий Васильевич ограничился одним словом:

— Бриллиант» (См.: Комсомольская правда. 1960. 22 мая).

Кроме того, первые отклики на публикацию «Тихого Дона» появились 3 февраля и 11 апреля в «Вечерней Москве», в «Учительской газете», в журнале «На литературном посту»...

С января по декабрь 1928 года «Октябрь» опубликовал две книги «Тихого Дона» подряд, без перерыва: первую книгу — в январе—апреле, вторую — в мае—декабре... Книжная публикация обеих книг романа в «Московском рабочем» последовала тут же за журнальной. Огромный успех романа определился сразу. Не только Серафимович, Луначарский, но и Горький, живущий в Италии, в Сорренто, считает, что Шолохов, «судя по первому тому, талантлив. Очень, анафемски талантлива Русь». В издательстве «Московский рабочий» также многие сотрудники высоко оценили качество «Тихого Дона». Особенно внимательна к молодому писателю была Евгения Григорьевна Левицкая, пообещавшая при знакомстве писать ему письма, помогать с подбором литературы, собирать отзывы критиков о романе. Ну, Шолохов к этому привык, все обещают писать, но мало кто исполняет обещание, а Левицкая прислала письмо.

Шолохов писал в ответ:

«Ст-ца Вешенская

4 июля 1928 г.

Очень я рад Вашему письму, т. Левицкая! Рад не только потому, что «Тихий Дон» получил в Главполитпросвете две звездочки, но потому, что письмо Ваше насыщено теплотой и приветливостью. Признаюсь, я не особенно верил Вашему обещанию написать мне. И знаете почему? Не балуют меня московские знакомые письмами. Как это говорится — «С глаз долой — из сердца вон»?

Так вот поэтому мне и не верилось. Очень многие обещают, но очень мало тех, кто обещания хоть относительно выполняет. Исходя из опыта прежних лет, когда ответ от друзей и знакомых буквально выжимался, я и теперь с изрядной долей законного скептицизма отношусь к этим самым обещаниями писать. Теперь, надеюсь, Вам понятна та радость, которую испытал я, получив от Вас письмо, да еще такое дружеское.

Что же Вам сказать о себе? Чтобы это было покороче, вот так можно описать: работаю, читаю, охочусь, рыбалю, немножко старею. С Петрова дня поеду на покос, а потом «зальюсь» на ту сторону Дона, в степь. Ощутимо сказывается отсутствие связи с литотделом. Особенно «радует» меня Грудская. Мы условились с ней, что она мне напишет о 5-й ч. «Тих. Дона»; до сего времени нет ни строчки. «Октябрь» постукивает т-ммы о высылке конца 5-й ч., а я сижу и дожидаюсь письма от Грудской. Мило? Передайте, пожалуйста, ей мое большое спасибо. Будьте добры — передайте!

Я был бы Вам очень признателен, если б Вы в следующем письме (теперь я уже верю и жду) черкнули хоть пару строк о делах издательских. Вернулся ли Фролов? Что все вы там и как? Мой дружеский привет Игорю. Ходил он в поход или нет?

Жду от Вас второй весточки. Спасибо Вам!

С прив. М. Шолохов.

P. S. Прочтите в № 6 «Октября» продолжение «Тихого Дона» — черкните мне Ваше мнение. Там меня начинает душить история, и соответственно с этим меняется и характер.

Ну, всего доброго!» (Дон. 1989. № 7).

Так в жизнь Шолоховых вошла Евгения Григорьевна Левицкая, умная, тонкая, художественно чуткая заведующая отделом издательства «Московский рабочий», которая сразу увидела в молодом писателе выдающийся талант и чем могла помогала — книгами, словом поддержки, чутким советом. В автобиографии, которую опубликовал Лев Колодный, она писала: «Родилась я в 1880 году в городе Козельце Черниговской губернии в семье служащего на винокуренном заводе. В нашей семье хранились революционные традиции: мой дядя, Алексей Николаевич Бах (ныне член Академии наук СССР), был видным народовольцем; старший брат судился по делу Германа Лопатина; второй брат был выслан после похорон Чернышевского из Москвы.

Училась я самостоятельно; в 1898 году сдала экзамен за 7 классов гимназии. Читала очень много и мечтала уехать учиться в столицу на курсы. В этом же году уехала в Петербург и поступила на курсы Лесгафта, бывшие в то время пристанищем революционно настроенных людей. Здесь я очень близко сошлась с кружком молодежи и под руководством старших товарищей, связанных с революционными кругами, стала знакомиться с основами социализма, выполняя в то же время различные поручения — хранила и передавала литературу, носила передачи товарищам, сидящим в тюрьме и пр. В то время у меня был первый обыск... В 1901 году вместе с мужем моим К.О. Левицким переехала в Одессу...»

Вскоре Шолохов, бывая у нее в доме, узнал, что Константин Осипович Левицкий родился в 1868 году в Сумском уезде Харьковской губернии в семье польского дворянина. Учился в Нежинской гимназии, в Дерптском университете, где и примкнул к революционному движению. С 1898-го по 1901 год жил в Петербурге, где и познакомился с Евгенией Григорьевной, ставшей вскоре Левицкой. Вместе переехали в Одессу. Принимал участие в восстании броненосца «Потемкин», за что был выслан в Пермскую губернию, вместе с ним в ссылку отправилась и Евгения Григорьевна с двумя малыми детьми: Маргаритой Константиновной, в замужестве Клейменовой, и Игорем Константиновичем, с которыми Шолохов вскоре после первого свидания у них в доме подружился. Умер К. Левицкий в 1919 году, и Евгения Григорьевна одна «поднимала» двух детей, к тому же в ее семье жил брат и Валентина Лашевич, дочь покойного большевика. Все они непременно упоминаются в последующих письмах Шолохова, то всерьез, то шуточно...

 

Это не пустые слова — «...меня начинает душить история и соответственно с этим меняется и характер». Действительно, с 5-го номера в «Октябре» начали печатать четвертую часть романа, а в 6-м номере закончили. Здесь большое место занимало описание исторических событий — конец Первой мировой войны и начало Февральской революции и ее завершение Октябрьским переворотом. И Шолохов сразу почувствовал, что его писательское воображение должно непременно опираться на документальные свидетельства. В изложении хроники событий должна быть точность, правдивость, живые детали и подробности, передающие дух времени. И, работая над четвертой и пятой частями романа, постоянно вспоминал «Войну и мир» Льва Толстого, статьи и книги о его жизни и творчестве, в которых подробно излагалась творческая история великого романа, говорилось о том, с какой дотошностью он изучал документы того времени, письма современников, очевидцев тех лет. Конечно, современники Льва Толстого все равно упрекали его за то, что он что-то не показал и что-то истолковал по-своему, но все говорили, что писателю удалось передать дух эпохи, нарисовать живые картины и резко индивидуальные характеры действующих лиц. Человек в изображении Толстого сложен, порой противоречив, многогранен, в том числе и Кутузов и Наполеон, исторические фигуры. «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость» — эти фразы Льва Толстого были Шолохову особенно дороги. Цель искусства Толстой видел в том, чтобы высказать правду о душе человека, уловить то тайное, скрытое, что происходит в недрах человеческого сердца. Толстой не любил романов, где «злодей — только злодей и Добротворов — добротворов». Люди, по его мнению, все «пегие — дурные и хорошие вместе». И еще одно выражение Льва Толстого очень нравилось Михаилу Шолохову, и он не раз на собственном опыте убеждался в его правоте: «Вообще герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы: они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется». Напротив, в современной русской литературе чаще всего можно встретить одномерные фигуры персонажей, особенно известных исторических действующих лиц, оцениваемых только с точки зрения их классовой принадлежности и какое место они занимали в Гражданской войне: все окрашивалось в два цвета — красный и белый. И уже одна эта окраска все предопределяла: нравственную и моральную чистоту одних, высоту их духовных помыслов, благородство их поступков и действий и жестокость, низость, моральную деградацию других. Такой подход в изображении как исторических, так и вымышленных фигур Шолохов отрицал, соглашаясь со Львом Толстым, Достоев­ским, другими титанами мировой литературы. А для того чтобы нарисовать правду той эпохи, нужны не только устные свидетельства очевидцев, их письма, дневниковые записи, но и печатные источники, во множестве появившиеся ко времени создания «Тихого Дона». Устные, печатные... Да и сам еще многое помнил... Так что все эти три источника питали роман. В первых трех частях романа Шолохов редко пользовался печатными источниками, внимательно прочитал «Очерки русской смуты» генерала Антона Деникина, «Стратегиче-ский очерк войны 1914—1918» (Москва, 1922), называл некоторых исторических лиц в связи с этим, но война была передана через основных действующих лиц, их участие в военных эпизодах, их переживания и чувства. Да и особого интереса сами исторические события не представляли, а потому историки и критики сейчас находят некоторые несоответствия высказанного в романе действительным историческим событиям. Ну, думал Шолохов, какая разница, какую фамилию имел спасенный Григорием Мелеховым командир 9-го драгунского полка — кто-то сказал ему, что Густав Грозберг, и Шолохов согласился, тем самым подчеркнув, что в русской армии против немцев воевали и русские немцы... Только и всего, и не стал докапываться до истинной фамилии, да и не было такой возможности по тем временам, архивы были не разобраны и не описаны. Главное, что это было в самой жизни... И изнасилование горничной Франи — тоже реальный эпизод, а все остальное вымышленное, домысленное им самим.

«Душить история» стала в четвертой и пятой частях. Без крупных исторических лиц здесь уже не обойтись... В первых трех частях романа на первом плане лишь однажды оказалась фигура исторического лица — Кузьмы Крючкова. Шолохов прочитал о его подвиге книжку «Неустрашимый герой дон­ской казак Кузьма Крючков и его славные победы над врагами, как он один убил 11 немцев» (Ростов-на-Дону, 1914). Другие источники называли его Козьмой. Шолохов дал свою версию столкновения казаков с немцами, основанную на устных свидетельствах казака Михаила Иванкова, «мордатого и широкого в плечах», с которым Шолохов не раз встречался в станице Каргинской и подолгу разговаривал, слушая его рассказы о недавнем прошлом. Ура-патриотическую версию отверг как неправдивую, а со слов Иванкова дал описание стычки так, как и было в действительности, придав ей несколько иронический оттенок.

В четвертой и пятой частях появляются весьма серьезные персонажи — крупные исторические деятели, сыгравшие немалую роль в ходе недавних событий. Особенно тщательно Шолохов готовился к описанию корниловского движения в 1917 году и к созданию образа самого генерала Лавра Корнилова... Здесь Шолохов почти дословно использовал печатные источники, в авторской речи, в диалогах... Как быть?..

Биографы, исследователи, критики Льва Толстого не раз указывали на то, что автор «Войны и мира» свободно и бесстрастно использовал свидетельства современников для воссоздания той или иной картины, того или иного диалога. И Алексей Константинович Толстой в романе «Князь Серебряный» использовал «Историю государства Российского» Карамзина не только как сырой материал, но и целые фразы, многие факты, многие детали и подробности вошли в его роман. Заимствования из источников почиталось нормальным явлением при воссоздании художественной картины отдаленного прошлого. И совпадения с первоисточниками не смущали теоретиков литературы, грамотных критиков, анализирующих исторические произведения.

У Шолохова порой возникали сомнения, когда он вкрапливал в свой текст фразы из опубликованных источников, имеет ли он право... Но, прочитав статью Л. Мышковской «Как Толстой работал над историческим произведением», опубликованную в том же номере, что и четвертая часть романа, в № 6 журнала «Октябрь», совершенно успокоился: оказывается, и великие Толстые так же заимствовали из документальных источников, как и он, начинающий, можно сказать, романист. Л. Мышковская подробно описала, как Лев Толстой работал над повестью «Хаджи-Мурат», подробно рассказала о творческой истории ее создания, как великий художник относился к историческому материалу и какую роль он играл в его художественной работе. Автор статьи привела некоторые цитаты из высказываний Льва Толстого, и эти вы­сказывания Шолохов принимал как собственные и выстраданные мысли. «Когда я пишу историческое, я люблю быть до мельчайших подробностей верным действительности», — писал он Караганову 2 декабря 1902 года.

Из статьи Шолохов узнал, что Лев Толстой как раз в это время, когда разворачивается вся эта история, в 1852 году, жил в Тифлисе, хорошо был осведомлен о событиях русско-чечен­ской войны, многое ему было известно и о главных действующих лицах, Шамиле и Хаджи-Мурате, но вместе с тем считал свои знания недостаточными и просил своих друзей и знакомых дать архивные сведения, касающиеся этой войны, расспросить свидетелей о жизни и смерти Хаджи-Мурата: знал ли он русский язык, как относился к исполнению магометанских обрядов, заметна ли была его хромота, какой масти была лошадь, на которой он бежал из Нухи, сколько комнат было у него в Нухе...

Николай I в повести проходит на третьем плане, думал Шолохов, читая статью Л. Мышковской, но с какой тщательностью он готовился к тому, чтобы показать его на страницах повести. «Я пишу не биографию Николая, — писал Лев Толстой к А.А. Толстой, — но несколько сцен из его жизни мне нужны в моей повести «Хаджи-Мурат». А так как я люблю писать только то, что я хорошо понимаю, ayant, так сказать les coudes fran ches (со свободными руками, т. е. хорошо овладев материалом), то мне надо совершенно, насколько могу, овладеть ключом к его характеру. Вот для этого-то я и собираю, читаю все, что относится до его жизни и характера... Мне нужны именно подробности именно обыденной жизни — то, что называется la petite histoire («пыль истории»); история его интриг, завязавшихся в маскараде, его отношение к Нелидовой и отношение к нему его жены». Толстого интересует даже такая мелочь: носил ли в 50-х Николай плюмажи. Толстой собирает все эти материалы для того, чтобы образ Николая в повести полностью соответствовал действительному Николаю.

— Приходится окунуться с головой в эпоху Николая и пересмотреть большой материал — и печатный, и рукописный. И все это, быть может, только для того, чтобы извлечь какие-нибудь две-три черты, которых читатель, пожалуй, и не заметит, между тем они очень важны, — говорил Лев Толстой С.Н. Шульгину, выражая ему благодарность за собранные им материалы для повести.

Наконец он собрал обширный материал, но кое-что требовало тщательной проверки по другим источникам. И, сравнивая разные источники об одном и том же, Лев Толстой выбирает то, что кажется ему наиболее соответствующим реалиям минувшей жизни. Толстой использовал «Записку, составленную из рассказов и показаний Хаджи-Мурата...», опубликованную в «Русской старине» (1881. № 3), записку Лорис-Меликова, воспоминания Зиссермана, Ольшевского, переписку наместника Кавказа Воронцова с военным министром Чернышевым, «Выписки из дневника светлейшего князя М.С. Воронцова» и др.

Много ценного и необходимого для повести Толстой нашел в «Воспоминаниях Полторацкого», очевидца и одного из действующих лиц тех давних событий. Толстой вводит Полторацкого в качестве персонажа повести, и целый ряд эпизодов, рассказанных им, оказываются документальной основой повествования. «При этом Толстой в развертывании эпизодов повести не только удерживает всю обстановку, данную мемуаристом, его действующих лиц и их поведение, но и множество ценных деталей, — читал Шолохов один из самых важных для него выводов Л. Мышковской. — Если какая-нибудь из них особенно ярко, неповторимо, индивидуально рисует человеческий образ, то Толстой, словно соблазнившись находкой, не выпускает ее и полностью переносит в повесть.

В воспоминаниях Полторацкого прекрасно изложена сцена званого обеда, устроенного Барятинским в честь уезжающего генерала Козловского, который прощается с офицерами своего полка. Гости, зная неречистость своего генерала, чувствуют большую неловкость при мысли, что он должен произнести неминуемый спич. И генерал произносит характерную речь с неизменным повторением словечка «как», и притом совершенно невпопад. Толстой, почувствовав в этом что-то жизненно-типическое, переносит всю сцену обеда в одну из своих глав (глава XXI), а характерную речь генерала помещает всю» (Октябрь. 1928. № 6. С. 202).

Сверив источник с текстом повести, Мышковская приходит к выводу, «что эпизод сохранен со всеми деталями источника, а речь генерала Козловского передана почти буквально». Более того, узнает Шолохов, и чередование событий в первой части повести идет полностью по Полторацкому, а конец повести — по воспоминаниям Зиссермана.

Но сравнение источника и повести дает и очень важный вывод: в художественном отношении разница между этими двумя текстами огромная — «в одном случае бледный рассказ, в другом — яркий показ».

Двенадцать из двадцати пяти глав повести полностью или частично основаны на документальных свидетельствах, что и придает повести настоящую достоверность, да и из почти шес­тидесяти действующих лиц только десять вымышленных.

Эта статья — хороший урок для Шолохова, которого начала «душить история», и порой он, владея огромным материалом, извлеченным из архивов Новочеркасска, Москвы, Ростова-на-Дону, опасался вводить готовые фразы в развитие сюжета, хотя и знал, что многие его предшественники, в том числе и автор «Войны и мира», широко пользовались архивными и печатными источниками.

И Шолохов решил еще раз проверить свои исторические главы с этой точки зрения, — с точки зрения заимствования сырого материала из архивных и печатных источников.

Чуточку тревожили Шолохова главы о Корнилове, лютом ненавистнике пролетарской революции, но биография его была безукоризненной, он отличался храбростью, умом, образованностью, порядочностью, достоинством и другими высокими качествами русского генерала. Много читал о нем и много хорошего слышал. Десятая глава начиналась именно с характеристики Корнилова: «Назначение генерала Корнилова главнокомандующим Юго-Западного фронта встречено было офицерским составом 14-го полка с большим сочувствием. О нем говорили с любовью и уважением, как о человеке, обладающем железным характером и несомненно могущем вывести страну из тупика, в который завело ее Временное правительство...» Здесь Шолохов использовал «Очерки русской смуты» Деникина, взяв оттуда информацию о записке Корнилова Временному правительству и вложив ее в уста подъесаула Атарщикова, в которой генерал настаивал на введении военно-революционных судов...

Шолохов внимательно еще раз перечитал эту фразу, опубликованную в журнале, и удивился нелепости ее концовки: «...введения в узкие рамки деятельности комитетов и установления их ответственности перед замком и т. д.». «Вот нелепая опечатка, нужно перед законом», — подумал с досадой Шолохов и отыскал соответствующее место в «Очерках» Деникина... «Да, у Деникина стоит «перед замком», значит, автор «Тихого Дона» в спешке, не вдумываясь в смысл фразы, машинально переписал из источника в свое сочинение с опечаткой, в книжном издании надо поправить эту бессмысли-цу», — думал Шолохов, перечитывая 6-й номер «Октября», обнаружив на 88-й странице эту досадную опечатку.

В главе 12 Шолохов использовал несколько фраз «Из воспоминаний» генерала А. Лукомского и книги Евгения Мартынова «Корнилов: попытка военного переворота» (Л., 1927). В разговоре с Листницким более осведомленный Калмыков обрисовал политическую и военную обстановку: «Несомненно, будет правительственный переворот, у власти станет Корнилов. Армия ведь за него горой. У нас там думают: две равнозначащих — это Корнилов и большевики. Керенский между двумя жерновами...» Калмыков читает приветственную телеграмму Родзянко Корнилову, взятую из «Очерков русской смуты».

В качестве действующего лица больших событий появляется и начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Лукомский, автор «Из воспоминаний», которые щедро и используются в прямой речи самого Лукомского и Корнилова, как и «Воспоминания Полторацкого» использовал Лев Толстой при описании бытовых сцен, в которых участвовал автор воспоминаний. Фразу из «Очерков» Деникина «Корнилов стал знаменем» Шолохов чуточку переделал и стало: Корнилов — «знамя восстановления России».

Пользовался Шолохов печатными источниками и при написании 14-й главы, в которой глазами Листницкого дана встреча Корнилова на Александровском вокзале в Москве, куда есаул прибыл «с поручением особой важности от совета союза казачьих войск». Евгений Мартынов подробно описывает встречу, и Шолохов, конечно, пользуется этой информацией, упоминает порядок встречи, нарядных дам, осыпающих Корнилова цветами, светло-зеленый мундир, к которому пытается прикоснуться губами какая-то экзальтированная дама... Шолохов понимал, что и здесь есть прямые текстуальные совпадения, но вся картина встречи описана гораздо ярче, выше по своим художественным достоинствам. Как и у Льва Толстого.

И вторая часть 14-й главы, в которой дана встреча и диалог Корнилова и Каледина во время Московского государственного совещания, тоже документирована, но прямых заимствований из каких-либо источников здесь нет, но есть множество косвенных доказательств, что такой разговор мог состояться. Где и когда точно, Шолохов не знал, генералы говорили наедине и не оставили воспоминаний, а потому он просто высказал догадку...

Корниловский мятеж, попытка захватить Петроград и свергнуть Временное правительство, закончился неудачей и арестом главных его организаторов, и эти 15—18-я главы основаны на документальных источниках, использованы и «Из воспоминаний» Лукомского, «Донская летопись» и книга «Корнилов» Мартынова, использованы телеграммы, описание хода событий и др.

А 20-я глава, повествующая о пребывании Корнилова со своими единомышленниками в Быховской тюрьме, написана на основе воспоминаний Деникина и Лукомского.

История продолжает душить Шолохова и при создании пятой части романа, в которой появляются новые исторические лица, сыгравшие заметную роль в первые месяцы становления советской власти на Дону, прежде всего Федор Подтелков и Михаил Кривошлыков.

— Больше всего трудностей и неудач, с моей точки зрения, было с историко-описательной стороной. Для меня эта область — хроникально-документальная — чужеродная. Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходилось взнуздывать, — признавался Шолохов после завершения романа.

Уже не фантазия, творческая и беспредельная, а документы и факты властвовали над творцом, определяя рамки, позволяющие ему создавать тот или иной эпизод, тот или иной диалог, ту или иную портретную характеристику.

Можно и здесь, сравнивая источники и опубликованные тексты, найти немало заимствований, которые и предопределяли правдивость и историческую достоверность повествования и действующих лиц.

Но еще раз вернемся в книге Льва Колодного: «Сравнивая текст черновика с печатным текстом романа, видишь, что в принципе они идентичны, хотя встречаются некоторые разночтения. По-видимому, второго варианта четвертой части также не было: текст именно этого черновика переписан набело.

На первой странице рукописи: «Потирая руки, покрытые черной ворсистой шерстью, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки».

В тексте романа короче: «Потирая руки, Бунчук сгорбился, сел около печурки на корточки» (Как я нашел «Тихий Дон». С. 420).

Здесь Лев Колодный ошибается: в журнальной публикации, как и в довоенных книжных изданиях (См.: ТД-28, ТД-31, ТД-33, ТД-35—37, ТД-41. Здесь ТД — «Тихий Дон», далее год издания. — В. П.), сохраняется эта фраза полностью, только вместо «черной» появилось «темной» (См.: ТД-41. С. 167). Л. Колодный не провел сравнительный текстологический анализ рукописи (беловой и черновой) со всеми журнальными и книжными публикациями. Столь же неосновательны выводы и в его последующем сравнительном анализе: «На четвертой странице из диалога Бунчука и Листницкого исчезла фраза: «А вот почему мы за поражение, так это — азы...» Это неверно, фраза не исчезла, а сохраняется в журнальной публикации (См.: Октябрь. 1928. № 5. С. 108).

И еще: Лев Колодный с горечью пишет «об утраченном при публикациях романа куске шолоховской прозы», якобы сокращенном «под напором редакторов», и приводит диалог Бунчука и офицеров в землянке осенью 1916 года. А это неверно. В журнальной (См.: Октябрь. 1928. № 5. С. 110—111) и в довоенных книжных публикациях этот «кусок шолоховской прозы» сохраняется в полной неприкосновенности, только чуть-чуть уточняются ленинские цитаты (См.: ТД-41. С. 169—170).

Если бы Лев Колодный провел сравнительную текстологическую сверку рукописи с журнальной и первыми книжными изданиями, то его работа была бы еще весомее и значительнее.

Работая над романом, Шолохов привлекал большой этнографический материал, песни, пословицы, поговорки, используя устные и книжные источники. Об этом написаны статьи и даже монографии. Здесь скажу лишь несколько слов об этом.

Во второй части в 18-й главе Шолохов упоминает Гаврилу Майданникова, который приезжал из полка, привез жене польского ситцу, «на пятые сутки напился, ругался по-польски и по-немецки и, плача, распевал давнишнюю казачью песню о Польше, сложенную еще в 1831 году»:

Говорили про Польшу, что богатая,

А мы разузнали — голь проклятая и т. д.

 

Известный фольклорист И. Кравченко, знающий эту песню в различных вариантах (См. «Сборник казачьих песен», собранных и изданных С.А. Холмским. Курск, 1910 и др.) и сам записавший один из вариантов этой песни, приведенного здесь варианта не нашел и высказал предположение, что этот вариант записан самим Шолоховым, «так как в сборниках близкие варианты нами не обнаружены» (Кравченко И. Шолохов и фольклор // Литературный критик. 1940. № 5—6. С. 216).

И. Кравченко, сказав, что в первых двух частях «Тихого Дона» «нет боевых походных песен», упоминает эту песню «лишь как воспоминание о далеком военном прошлом»: казак увез обманом польскую шинкарку на Дон и там сжег ее.

И. Кравченко ошибся в своих предположениях: Шолохов не записывал сам эту песню, он взял ее из книги (Донецкий М. Донское казачество: Историко-публицистические очерки. Ростов-на-Дону, 1926. С. 68). Слово в слово, и тут же дата: «1831 год».

Уникальность этой книги еще и в том, что здесь Шолохов мог увидеть фотографию: «Тт. Подтелков и Кривошлыков у виселицы», с. 58: Подтелков в куртке, фуражке, руки в карманах... Кривошлыков мрачен, в шинели, руки в карманах.

Это еще одно свидетельство использования Шолоховым источников, которые питали «Тихий Дон». Книга М. Донецкого вышла в 1926 году, и Шолохов сразу же привлек этот материал для строительства своей художественной концепции. Текстологические совпадения источников и публикации романа можно обнаружить во многих исторических эпизодах, возникших на документальной основе. Весь ход событий, связанный с установлением советской власти на Дону, участие Григория Мелехова в съезде революционно настроенных казаков в станице Каменской, и весь ход съезда, выступления Сырцова, Щаденко, поездка делегации казаков в Новочеркасск и ход переговоров между революционно настроенными казаками и Донским правительством Каледина, действие партизанского отряда Чернецова и его судьба и многие другие исторические события описаны с использованием документальных источников: «Орлы революции» А. Френкеля, «Обрывки воспоминаний» А. Мандельштама, статьи и очерки Г. Янова, Ф. Косова, С. Сырцова, «Записки о гражданской войне» В. Антонова-Овсеенко и другие источники. Так что многое в романе документировано, правдиво, глубоко и точно осмыслено, но некоторые биографы и исследователи сетуют по поводу того, что автор упомянул не ту фамилию, которую он должен был бы упомянуть, не ту фразу приписал тому или иному историческому персонажу, какую они нашли в другом источнике, и пр. и пр.

«Тихий Дон» — не историческое повествование, где все должно быть абсолютно точно и подтверждено документами. «Тихий Дон» — это роман, в котором автор имеет право и на домысел, и на вымысел, тем более он писал об этих событиях по «горячим следам», когда многое еще было сокрыто от современников.