В Букановской с осени 1925 года М. Шолохов начал работать над романом «Тихий Дон». Все в станице, в том числе и родные жены, сначала иронически отнеслись к писательским занятиям двадцатилетнего Шолохова. Пахать, в кузнице работать, сапожничать — это понятно, а вот подолгу сидеть в наглухо закрытой комнатушке и писать, что-то нашептывая про себя, было ново для станичников, вызывало недоуменные разговоры, а любопытные бабы подсылали своих ребятишек разузнать что-нибудь об этих таинственных занятиях. Шолохов выходил из сарая усталый, с воспаленными глазами.
— Что ты пишешь? — спрашивали у него.
— Роман!
— Роман? Так-таки целый роман?
— Да, целый роман!
— Как же тот роман будет называться?
— «Тихий Дон»!
— Что же это за название такое? Роман — и вдруг река!
— Вы ничего не понимаете, это прекрасное название! — отвечал Шолохов. — И это будет настоящий роман. (Этот разговор со слов Марии Петровны Шолоховой записал и опубликовал И.Экслер в «Известиях» ).
Вот первые страницы «Тихого Дона» осени 1925 года, ставшие известными только недавно:
«1925 год.
Осень
Тихий Дон
Роман
Часть первая
1
«Просачиваясь сквозь изжелта-зеленую лохматую листву орешника, солнечные лучи золотистой рябью пятнили землю. В лесу стояла прохлада. Крепко и хмельно пахло надвигающейся осенью, листом-падалицей и вянущим острым и тоскливым запахом мертвой травы. За топью, за зеленой непролазью ольшаника, возле шоссе, убегающего к местечку Изволочь, с перебоями работал немецкий пулемет. В промежутки раскатисто громыхали винтовочные выстрелы.
Абрам поглядел на коня, звякнувшего стремем, и снова припал к кусту. Земля под коленями упруго вгиналась, после недавнего дождя была она мягка и послушна, ослизлые листья шиповника приятным холодком щекотали ладони рук, крепко вцепившихся в ветку. Косо изогнув левую бровь, ощурив зубы под висячими черными усиками, Абрам до тех пор глядел в кусты, на противоположной стороне поляны, пока на синих, по-лошадиному выпуклых белках его глаз не блеснули от напряжения слезы. Быстро и опасливо глянул на коня, стоявшего в лощинке, саженях в десяти от него, и снова стремительно шмыгнул глазами по направлению к кусту на той стороне поляны.
Куст разросся широко и буйно. От подножья опутал его дикий хмель, а на вершине причудливой башней громоздились пышные, молочно-белые гроздья девичьей кашки, протянувшей ветку от родимого ствола. Как ни старался Абрам, ничего не мог разглядеть. На одно мгновенье он даже подумал, что рука с красным кантом на обшлаге серого мундира, протянувшаяся из-за куста за фиолетовой ягодкой ежевики, ему привиделась, но куст вдруг явственно шевельнулся. Шевельнулся и стих. Будто ветер с разбегу качнул его плечом и стал в стороне, любуясь, как суетливо кивают наверху кисти «девичьей кашки».
Конь в лощине заржал заливисто и звонко. Абрама пронизала дрожь... Куст, покрытый сверху «девичьей кашкой», дрогнул, как от удара, и с той стороны его пружинисто вскочил немецкий солдат. Изогнувшись, вобрав голову в плечи, он пару секунд оглядывал лес. Абрам увидел его измазанные серые брюки, короткие голенища сапог, куртку, не застегнутую сверху, увидел отвисшую челюсть, покрытую бледно-рыжей щетиной, серую дрожь губ. Абрам слегка лишь повел стволом...»
Михаил Александрович держал в своих руках первую страницу начатого романа и почувствовал, что что-то царапнуло в его душе... Что-то не так, что-то надо поправить... И он снова начал с первых строчек... Да, не зря он вернулся к рукописи, солнечные лучи не золотистой рябью, а лучше серебряной рябью, так точнее, пожалуй, лучше. Слово «золотистой» зачеркнул, сверху написал: «серебряной»; в лесу не «стояла», а лучше «густела» прохлада, и здесь Шолохов сверху внес правку. Поправил и фразу: «на обшлаге серого мундира», лучше «серого рукава». И Шолохов зачеркнул слово «мундира» и сверху написал «рукава»...
Кажется, поправок не так уж много, текст много раз переписан, а душа не лежит, что-то не так, что-то не то, не тревожит сердце... «...и в прорези, на фоне серого расстегнутого сверху мундира остановилась чуть-чуть подрагивая, мушка.
Пахнул ветер и перед глазом Абрама затрепетал багряный полуживой листок, еще не упавший на землю... Немец медленно поворачивался, вытягивал шею с острым выпуклым треугольным кадыком... Абраму показалось, что сначала упал повернувшийся на каблуках немец, потом толкнула в плечо отдача, а уже потом грохнул выстрел...» Шолохов перечитал еще раз эту фразу и вычеркнул слово «острым», «выпуклый треугольный кадык» передает и остроту, и слово «острый» уже ничто не добавляет для портретной характеристики немца... «Горбатясь, винтовку на перевес, бегом перебежал Абрам поляну. Боком, как во время сна, плотно прижав землистую щеку к земле, лежал немец. Левая рука сжимала желтый ремень винтовки. Абрам присел на корточки, увидел на подбородке и углах губ убитого иссиня-фиолетовый засохший сок ежевики. Той ежевики, которую рвал, протягивая руку из-за куста, глянцевитая, с медным орлом, каска лежала около. Абрам вяло потянул ее отстегнутый ремешок, взял в руки и зачем-то понюхал. Изнутри пахла она потом, мылом и еще чем-то, свойственным человеку...» Нет, подумал Шолохов и сверху написал: «волнующе острым запахом». «Абрам посмотрел на оскаленные желтые от табака...» Снова взял ручку и «желтые» зачеркнул и вписал сверху: «коричневые», пожалуй, так точнее. И продолжал читать, правя текст рукописи: «...коричневые от табака зубы, на иссиня-фиолетовый сок земляники (Шолохов не заметил этой описки! — В. П.), чернившей углы губ и подбородок, и неожиданный приступ колючего сожаления и тоски тошнотой подступил к горлу. Помотав головой, Абрам полез в карман за кисетом, но вспомнил, что кисет и спички остались в шинели, увязанной в тороках. Сунул руку в оттопыренный карман немца, конвульсивная дрожь ноги убитого передалась его пальцам, нащупал четырехугольный предмет, красная, в сафьяновом переплете книжечка: письмо, исписанное непонятными остроугольчатыми буквами, измызганная фотография полной, немолодой уже женщины, с лобастым и безбровым ребенком на руках, три никелевых монетки... Качнувшись, Абрам стал на ноги и пошел через мшистую поляну к коню. Поставил ногу в стремя, привычно обнял ладонью высокую луку казацкого седла и едва поднял отяжелевшее тело в седло...» И снова заминка, снова взял ручку и поправил: «вкинул отяжелевшее», а «поднял» зачеркнул... И продолжал работать над рукописью: «В версте от леса, возле развален местечка, стертого орудийным огнем июльских боев, догнал Абрам вахмистра с семью казаками. Вахмистр остановил своего белоногого коня, спросил, помахивая плетью:
— Не напал на ихний разъезд?
— Нет. Не видал.
— А штой-то ты, Ермаков, быдто с лица сошел? Должно, сладко зоревал ноне с бабой?..» Перо Шолохова вновь заходило по тексту: поставил цифры над каждым словом и получилось: «Должно, зоревал с бабой ноне сладко?». И продолжал читать: «Абрам, сузив глаза, поглядел улыбающемуся вахмистру в переносицу и, к удивлению остальных казаков, длинно и безобразно выругался.
— Но-но, ты! Гляди у меня! — наезжая конем, заревел беспричинно оскорбленный вахмистр, но Абрам не спеша, как будто случайно, продел руку в темляк...» Шолохов отложил второй большой лист рукописи, взял третий: «...шашки и натянул поводья. Глянув ему в глаза, вахмистр поднял плечи так, что погоны выгнулись дугами, и уже миролюбивей проговорил:
— Осатанел ты, што ли? Об пенек ушибся али как?
Абрам вытянул своего коня плетью, вздернул его на дыбы и, пустив бешеным наметом, придерживая рукой фуражку, полетел по проселку, изрезанному орудийными колесами, осыпав казаков и вахмистра ошметками грязи.
— Чево он? — удивленно спросил вахмистр, поворачиваясь к остальным казакам.
— Известно чево... — ответил Федот Бодовсков и надежно захоронил улыбку в курчавой цыганской бороде. — Известно, нудится казак. Тоскует...»
Лист за листом читал и перечитывал Шолохов недавно написанное, и горькое разочарование охватило его душу... Нет, не то, не то... Вроде бы острый момент он описывает в развитии исторических событий, когда казачий полк, который много дней провел на передовых позициях и должен уйти на отдых, получил приказ поступить в распоряжение генерала Корнилова, формировавшего конные части для подавления рабочих волнений в Петрограде. Гутарят между собой станичники, не желают идти в Петроград воевать с рабочими: «В окопах вместе кровь проливали, а теперя их же должны сничтожить».
Командир полка построившемуся полку сообщает, что войсковой круг отзывает полк с фронта, но перед этим казаки должны выполнить особое задание:
— В Петрограде — нашей столице разнузданные рабочие и солдаты под влиянием большевистско-жидовской агитации угрожают спокойствию республики. Временное правительство в опасности. Власть может перейти к большевикам, и тогда казачеству и России придется нести расплату за свои заблуждения... Нам во что бы то ни стало надо присоединиться к отряду генерала Корнилова и восстановить порядок в Петрограде. Казаки должны, как всегда, быть блюстителями порядка и законности. Мы должны надеть узду на разнуздавшихся рабочих... Мы должны довести войну до славного конца, а не поддаваться лживым нашептываниям тех, кто куплен на германские деньги...
Абрам Ермаков — член полкового ревкома, чувствуя, что казаки колеблются, воинская дисциплина рухнула, но казачья верность царю-батюшке еще прочно сидит в душе, твердо заявил от имени ревкома:
— Полковой революционный комитет отказывается выступить с генералом Корниловым. Станишники, мы не хотим междоусобной войны. Нам с рабочими делить нечего!
...Полк вздохнул, дрогнул пушечным ревом:
— Верно!..
...Офицеры суетливо повстали. Вполголоса, горячо о чем-то переговариваясь, пошли к землянкам. Ермаков проводил глазами сухую командирскую спину...» Сверху написал «старческую», но потом, подумав, вычеркнул и всю фразу. Стал читать дальше: «...Командир, комкая в руке бумагу, быстро шагал впереди. Смешно и страшно подергивал контуженным плечом. Горбатил старчески-сухую, но стройную спину. Ермаков проводил его глазами и смешался с ревущим шумливым потоком людей, направившихся по землянкам.
Офицер-ингуш задержался около стола. Его окружили человек десять казаков. Оглядываясь, Абрам Ермаков видел, как ингуш, сузив глаза, обнажая по-волчьи белые зубы, кидал слова. Ингуш часто поднимал вверх руку, белая шелковая подкладка отвернутого рукава снежно белела на фоне грязно-зеленых казачьих гимнастерок. Оглянувшись в последний раз, Ермаков увидел эту сверкающую ослепительную белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова...»
Шолохов еще раз внимательно перечитал этот последний абзац и внес правку: «...белая шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве...», так точнее...
Лист за листом Шолохов переворачивал написанное... Некоторые страницы откладывал впрок, пригодятся в будущем, а две главы, только что исправленные, отложил в «дальний» ящик, эти страницы, чувствовал автор, ему не пригодятся для дальнейшей работы... Главное — для романа не подходит задуманный герой, Абрам Ермаков — слишком прямолинейный, член ревкома, вместе с казачьей массой против офицерства... А его герой, герой задуманного романа, должен быть тоньше, противоречивее, он герой войны, полный кавалер Георгиевского креста, человек отважный, храбрый, мощный, честный и справедливый, воспитан в духе казачьей доблести и удали, но человек малограмотный, сложные политические течения враждующих между собой сил непонятны ему, он мечется, то геройски сражается с немцами, то охладевает, чувствуя несправедливость этой войны, он метнулся к красным, но красные занимают Дон и начинают устанавливать свои порядки, чуждые казачеству, он... Трудно сейчас определить, что сделает и как поведет себя задуманный герой романа, как поведут себя другие персонажи... И не слишком ли фотографически переносит он своих героев из жизни в роман, оставляя даже фамилии своих героев — Ермаков, Сердинов, Чукарин... Над этим тоже нужно поработать... Нет, рано он взялся за такое полотно, столько еще нужно узнать, столько еще нужно изучить, столько еще и еще раз встретиться с тем же Ермаковым, которого, кажется, изучил вдоль и поперек... Но... «Человек есть тайна. Ее надо разгадать...», — сказал Достоевский. И разве только один Ермаков — тайна... А братья Дроздовы — разве не тайна... Нет, нет и нет... Для задуманного романа он еще не готов, надо вновь собирать материал...
И главное, какое государство строят большевики — коммунистическое, социалистическое, нэпмановское, где есть и то, и другое, и третье... Некоторые говорят — казарменный социализм, и называют теоретиков и практиков этого казарменного социализма — Троцкого и Бухарина... Где искать истоки казарменного социализма... В трудах Ленина и Троцкого, Бухарина и Сталина... И вообще как началась Гражданская война? Кто ее начал? Почему? Какие силы толкнули казаков метаться из стороны в сторону? Стеной вставали вопросы... Красногвардейская атака на капитал прошла успешно и почти бескровно. Сложности начались тогда, когда революция вступила в серьезные взаимоотношения с крестьянством, казачеством, крестьянством, которое поддержало большевиков только потому, что они объявили лозунг: «Землю — крестьянам!» Но как вскоре оказалось — этот лозунг был всего лишь ораторским приемом для привлечения простодушных масс крестьянских, особенно крестьян с оружием, то есть солдат...
По декрету крестьяне землю получили. Но тут же возникли комбеды, которым поручено было верховенствовать в селах и деревнях. Самая гольтепа начала давать указания хозяевам. А тут подоспели им в помочь продотряды... И началось...
Вожди революции поспешили дать теоретическое обоснование своих практических акций. Надо было кормить рабочих, солдат, а вагоны с хлебом потекли в Германию как выкуп за Брестский мир. Не только хлеб, но и золото. Нужно было искать выход. И В.И. Ленину показалось, что он его нашел. Беспощадно разоблачая власть собственничества в крестьянине, только что получившего землю, Ленин говорил: «Я хлеб произвел, это мой продукт, я имею право им торговать», — так рассуждает крестьянин по привычке, по старине. А мы говорим, что это государственное преступление. Свободная торговля хлебом означает обогащение благодаря этому хлебу, — это и есть возврат к старому капитализму, этого мы не допустим, тут мы будем вести борьбу во что бы то ни стало» (ПСС. Т. 39. С. 315).
Эти слова были произнесены на I Всероссийском совещании по партийной работе в деревне 18 ноября 1919 года, когда «громадное большинство рабочих бедствует оттого, что хлеб распределяется неправильно».Ленин призывает разъяснять крестьянам политику революции, убеждать их добровольно сдавать хлеб. Казалось бы, все замечательно — действовать словами убеждения. Но что значит убеждать?Да, убеждать словами, примером... Но если упорствуют в своей отсталости? В этом случае Ленин не раз призывал к террору как «средству убеждения и воздействия» (ПСС. Т. 39. С. 405).
И начали отбирать хлеб, заработанный крестьянином, который, естественно, не хотел отдавать свое. А это государственное преступление. Вот и получай приговор без суда и следствия, приговор военного времени.
Особенно в связи с этими поборами обострились отношения между властями и местным населением на Дону и во всех казачьих округах. Казак вооружен, в обиду себя не даст. Вот и возникли непримиримые противоречия, поведшие чаще всего к пролитию крови, бессудным расправам власть имущих.
И Шолохов вспоминал встречи и разговоры с десятками казаков, которые, признавая свои ошибки в ходе революционных сражений, говорили:
«— Власть большевиков справедливая, только они трошки неправильно сделали... Потеснили казаков, надурили, а то бы ихней власти и износу не было. Дуростного народу у них много, через это и восстание получилось... Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь, другого... Кому ж антирес своей очереди ждать? Быка ведут резать, он и то головой мотает... И вот какой-нибудь большевичок чужими жизнями как бог распоряжается... Это не смыванье над народом?»
Но этот конкретный большевичок и ему подобные были пешками в руках высоких руководителей, вождей революции. Шолохов понимал это и начал тщательное изучение документов революции и Гражданской войны.
29 января 1919 года была принята директива Оргбюро ЦК РКП(б), в которой, в частности, говорилось: «Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества, путем поголовного их истребления.
1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, провести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применять все те же меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти».
Эта директива подписана секретарем Оргбюро ЦК РКП(б) Я.М. Свердловым. 16 марта 1919 года эта директива была отменена как бесчеловечная, но маховик сокрушительного уничтожения казачества уже невозможно было остановить — Донбюро и не подумало отменять свои приказы по расказачиванию Донского края: расказачивание продолжалось полным ходом. Расстреливали без суда и следствия, выгоняли все взрослое население из станиц, переименовывали хутора в деревни и пр. и пр.
Русские историки и писатели, труды которых Шолохов тщательно изучал, приводят многочисленные свидетельства о том, что в разжигании непримиримых конфликтов на Дону и вообще на Юге принимал участие Лев Троцкий и его приспешники, «кожаные куртки»..
Член Реввоенсовета Республики В. Трифонов вспоминал: «...На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим... Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого... бездарнейшего организатора. Публике нашей нужно обратить серьезное внимание. Армию создавал не Троцкий, а мы, рядовые армейские работники. Там, где Троцкий пытался работать, там сейчас же начиналась величайшая путаница» (См.: Трифонов Ю. Отблеск костра. М., 1966. С. 151—152).
А сколько казаков рассказывали Шолохову о Думенко и Миронове...
Трагическая судьба комкоров Бориса Думенко и Филиппа Миронова — целиком на совести Троцкого. Их «вина» заключалась в том, что они встали на защиту донского казачества, истерзанного бессудными репрессиями, резко говорили о комиссарах, преимущественно евреях, попадало и Троцкому за бесславное управление войсками.
Шолохову рассказывали и показывали документы о судьбе Миронова, которые невозможно читать без ярости и сострадания: «Донбюро в дополнение к директивам (помните директиву тов. Свердлова? — В. П.) разослало по ревкомам свою собственную, еще более жестокую. Расстрел... Расстрел... Расстрел... Сохранилось в архивах частное письмо Миронова к друзьям Филиппу Кузьмичу и Ивану Карпову о секретной директиве по расказачиванию: «И вот спала пелена с глаз. Что делать, не знаю. Душа не мирится с мыслью, что если теперь будем завоевывать Дон и смотреть, как начнут истреблять наше бедное, темное казачество, а оно, вынужденное свирепостью новых вандалов, будет сжигать свои хутора и станицы. И неужели сердце при виде этой адской картины не содрогнется, и посылаемые несчастными людьми проклятия пройдут мимо нас? С другой стороны Деникин и контрреволюция. Здесь рабство трудовому народу, против которого мы год проборолись и должны бороться до уничтожения. И вот стоишь, как древний русский богатырь, на распутье: направо пойдешь — будешь убит, налево поедешь — конь погибнет, прямо поедешь — и сам и конь погибнете... Что делать, что делать? Помозгуйте сами, помозгуйте с верными людьми. А я, наверное, спасаться прибегу в 23-ю дивизию».
Трагедия донских станиц продолжалась... Гибли мужчины, женщины, старики, дети. Миронов обращается к Ленину: «Именем революции требую прекратить политику истребления казаков!..
Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы «коммунистического строительства» на Дону... Нужно ли удивляться восстанию?»
Состоялась встреча Миронова и В.И. Ленина. Ленин поручил формировать отважному командиру Красной армии конный корпус. Но Троцкий и его помощники уже взяли на прицел строптивого казака, довели Миронова до того, что он самовольно повел свой корпус на фронт. Его арестовали, судили. Помиловали. Целый год он храбро сражался с Врангелем и белополяками, а потом в апреле 1921 года оказался в Бутырской тюрьме, снова по облыжному обвинению, и с тюремной вышки застрелили его без суда и следствия. Еще в 1919 году Троцкий велел пристрелить его «как бешеную собаку».
И сколько таких бессудных расстрелов вершилось во время Гражданской войны... Случайно, на одном из вечеров, Шолохов услышал рассказ, потрясший его... В.В. Вересаев, рассказывая Дзержинскому о том, что происходило в Крыму после того, как Крымом овладели красные, объявившие на выбор своим противникам: «Кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью». Молодое офицерство в своем большинстве облегченно вздохнуло: наконец-то найден выход из тяготившего его положения — всем надоела война, так хотелось честной работы в родной стране. И офицеры пошли на перерегистрацию в ревкомы. «И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, — продолжал свой рассказ В.В. Вересаев, — для чего все это было сделано? Он ответил:
— Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорвать это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия...» (См.: Огонек. 1988. № 30. С. 30).
А может, это не ошибка, а политика: ведь террор — это ведь «средство убеждения и воздействия». В первые месяцы пребывания в Москве, примкнув к «Молодой гвардии» и увлекаясь «Азбукой коммунизма» Николая Бухарина, которая была для многих этаким откровением, Шолохов прочитал и книгу «Экономика переходного периода», в ней говорится: «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».
Начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью — вот эта формула практически и осуществлялась в первые годы строительства нового общества в нашей стране.
Сейчас, думал Шолохов, изучая документы, совершенно необходимо изучить тщательнейшим образом теоретическое наследие Троцкого, Свердлова, Зиновьева, Каменева, Дзержинского, практическую их деятельность в период революции, тщательнейшим образом исследовать факты и события революционной поры, чтобы узнать всю правду о пролетарской революции. Тщательнейшим образом изучить деятельность ЧК, деятельность Ревтрибуналов, деятельность «кожаных курток» вообще во всех селах и городах нашей страны. Выяснить, наконец, за что убивали тысячи, а в итоге сотни тысяч, миллионы мирных граждан нашей страны. Ведь расстреливали даже за то, что не донес на соседа, замешанного в якобы контрреволюции. Знал Шолохов, об этом много говорилось в застольях, за что расстреляли Николая Гумилева: за то, что не донес на товарища, замешанного в заговоре сенатора Таганцева. Шолохов, конечно, знал и о том, что Гумилев был расстрелян при Зиновьеве, хозяине целого огромного края, а он был труслив и жесток... Рассказывали, что, когда Юденич уже стоял под самым городом и питерская партийная организация готовилась к переходу в подполье, Зиновьев «впал в состояние истерического страха и требовал, чтобы его немедленно первым вывезли из Петрограда. Впрочем, ему было чего бояться: перед этим он и приехавший в Петроград Сталин приказали расстрелять всех офицеров, зарегистрировавшихся, согласно приказу... А также много сотен бывших политических деятелей, адвокатов и капиталистов, не успевших спрятаться...» (См.: Возвращенные имена: Сборник публицистических статей в 2-х книгах. М., 1989. Книга II. С. 9).
И Зиновьеву его «деяния» не казались преступлениями. Это было нормой того времени. В.И. Ленин в статье «Как организовать соревнование?», написанной в начале января 1918 года, призывал рабочих и крестьян выполнять задачу «беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов», призывал «с революционным энтузиазмом» производить учет и контроль «за богатыми, за жуликами, за тунеядцами, за хулиганами», ибо только в этом случае можно победить «эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма». «Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам...» — это ведь не просто слова, а лозунг дня, призыв к исполнению этого лозунга. Да и подавление должно быть разнообразным, какое придумают местные власти, то и ладно, лишь бы эти средства служили одной цели: «очистки» земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее». «В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы... В другом — поставят чистить сортиры. В третьем — снабдят их, по отбытии карцера, желтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве... Чем разнообразнее, тем лучше, тем богаче будет общий опыт...» (ПСС. Т. 35. С. 204).
Так и поступил ближайший сотрудник и ученик Ленина в Петрограде. Так же поступали Свердлов и Троцкий в общероссийском масштабе, на Дону, на Кубани, в Крыму, у них тоже были ближайшие сотрудники и ученики, которые стремились к тому же — разнообразными способами очищали землю российскую от всяких «вредных насекомых» — от капиталистов, помещиков, адвокатов, профессоров, публицистов, то есть буржуазных интеллигентов, от этих «отбросов человечества».
Не являются ли статьи Ленина, Троцкого, Бухарина, Зиновьева теоретическим обоснованием красного террора? — беспощадно спрашивал себя Шолохов. И сколько ему надо поработать, чтобы отыскать Истину... Никто из них не отказался от методов «военного коммунизма». И крестьянин, казак с дубьем и оружием в руках подняли Вешенское восстание на Дону, Кронштадтский мятеж, восстание в Тамбове и Воронеже, восстали против непомерных поборов и глумливого хамства большевиков в кожаных куртках...
1921—1922 годы... Время, которым так восхищаются Борис Можаев и Борис Олейник. Как бы хотелось вместе с ними порадоваться хотя бы этому короткому периоду процветания и счастья. Но не могу. И вот почему.
В начале 1922 года ВЦИК издал декрет, который предоставлял право местной власти изымать из храмов все ценности — для голодающих Поволжья. Патриарх Тихон разрешил приходским советам жертвовать лишь те предметы, которые не имели богослужебного значения. Началась травля служителей церкви. Вскоре они поняли, что нужно уступить, и решили отдать ценности, но лишь при условии контроля над их использованием, возможности проследить, как пожертвованные ценности будут проданы на хлеб для голодающих. Но маховик преследований церковных деятелей уже невозможно было остановить. Начались судебные процессы. В мае 1922 года приговорили из семнадцати подсудимых одиннадцать к расстрелу, расстреляли пятерых. Арестовали патриарха Тихона и заточили в Донском монастыре. Митрополита Вениамина, повторяю, архимандрита Сергия, профессора права Новицкого и присяжного поверенного Ковшарова в ночь с 12-го на 13 августа 1922 года расстреляли.
Этими трагическими событиями руководили члены Политбюро во главе с В.И. Лениным. Известно его письмо от 19 марта 1922 года, разосланное «строго секретно» членам Политбюро с указанием «ни в коем случае копий не снимать». Письмо жесткое и жестокое... В частности, в нем говорится: «...Нам во что бы то ни стало необходимо произвести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом... Официально выступить с какими-то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, — никогда и ни в коем случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий... Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать...»
И тут же предложил создать специальную комиссию «при обязательном участии т. Троцкого и Калинина...». 20 марта был принят на заседании Политбюро «Проект директив об изъятии церковных ценностей», предложенный Троцким...
И потекли церковные ценности в Москву, в Наркомат финансов и Государственное хранилище. И мало что известно о том, как были использованы эти ценности и куда они подевались... Но это уже иная сторона событий тех трагических лет.
В июне 1922 года начался процесс над эсерами, длившийся два месяца. В августе двенадцать человек приговорили к расстрелу, другие получили разные сроки тюрем и лагерей. ВЦИК утвердил приговор, но с исполнением его было решено подождать: на Западе волновались социалисты, а с их мнением приходилось считаться...Резко выступил Максим Горький, пользуясь знакомством с вождями пролетарской революции.
В эти дни Шолохов много читал, пытаясь понять, что же произошло с его родной страной за последние годы... Не раз доносились до него слухи, что революция в России была совершена на иностранные деньги, прежде всего германские, что вожди революции прибыли в Россию в запломбированном вагоне... Шолохов верил и не верил, сомневался... И почему сейчас современные публицисты пишут, что революция в России была совершена потому, что была самой отсталой, самой реакционной в Европе... Не клевета ли это для оправдания обеих революций 1917 года? О чем говорят нам дореволюционные книги... О небывалом подъеме России во всех областях хозяйства, во всех сферах человеческой жизни... Да, думал Шолохов, чтобы понять, что произошло, нельзя забывать факты прошлой жизни, вот они, книги прошлого, вот они, документы прошлого, дающие всестороннюю и правдивую картину всего в то время происходившего, и эта картина не позволит выдавать желаемое за действительное... А что сейчас говорят о нашем недавнем прошлом... Ужас, не верится ни одному слову... Что же действительно случилось с Россией, богатейшей страной мира, и природными богатствами, и огромным человеческим потенциалом... Крестьяне трудились, возникли отруба, где крестьянин жил самостоятельно, независимый от общины, строились фабрики и заводы... Выходили газеты, журналы, книги... В России бурно развивалась промышленность, почти закончилось формирование мощной кооперативной сети в сельском хозяйстве. Высоких достижений Россия добилась в развитии литературы, живописи, театра, философии. «Русские сезоны» в Париже покорили всю Европу, Шаляпин, Рахманинов, Скрябин, Мусоргский, Римский-Корсаков, Русский балет, Дягилев, Горький, Бунин, Алексей Толстой, Куприн, Станиславский... Сколько блистательных имен ученых в различных областях знаний можно назвать как раз в этот период развития русской истории.
Естественным путем возникло мощное демократическое движение, затронувшее почти все сферы и слои нашего общества. Война лишь ускорила переход власти к Временному правительству, сформированному из различных партий... Временное потому, что решено было отдать формирование всех институтов власти Всероссийскому Учредительному собранию — парламенту России. Весь народ принял участие в выборах. Большевики, меньшевики, кадеты, эсеры и менее значительные партии вышли к народу со своими программами... Казалось бы, восторжествовала свободная демократия: левые силы (эсеры, большевики и меньшевики) получили около 20 миллионов голосов, больше двух третей; кадеты — около 5 процентов, немногим более 2 миллионов голосов; 11 процентов депутатов-украинцев получили свои мандаты от 5 миллионов голосовавших и т. д. Социалистические партии получили вотум доверия народа на формирование правительства и прочих институтов власти.
Но Великий Октябрь как вихрь ворвался в мирное течение жизни и установил свои порядки, посулив мир народам, землю крестьянам, рабочий контроль на производстве. II Всероссийский съезд Советов заверил трудящихся страны, что он «обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение»...
Но все эти декреты, как заверяла советская власть, объявляются временными, действующими до Учредительного собрания. И никто из политических лидеров не предполагал, что Учредительное собрание было уже обречено на срыв, как только большевики узнали, что не получили абсолютного большинства голосов, что вынуждены идти на блок с эсерами, чтобы получить мандат на формирование правительства. И это определило всю последующую тактику большевиков...
Мемуаристы вспоминают матроса Анатолия Железнякова, закрывшего Учредительное собрание, который сказал при этом известную фразу: «Караул устал». Так мирная революция завершилась, начались конфликты между левыми, пришедшими к демократической власти и разогнавшими Учредительное собрание. А между тем, конечно, Железняков был всего лишь пешкой в острой политической борьбе.
В книгах и статьях Михаил Шолохов нашел многочисленные факты, которые свидетельствуют о намеренном срыве работы Учредительного собрания. Все партии готовились к этому собранию, но все опасались, что большевики, у которых уже была реальная власть, используют ее для разгона Учредительного собрания. Так и вышло: формальная демократия была на стороне эсеров, большинством голосов избрали председателем В.И. Чернова, утвердили повестку дня вопреки мнению большевиков и левых эсеров. После этого большевики и левые эсеры настояли на перерыве и ушли на фракционное заседание, на котором было принято решение бойкотировать заседания Учредительного собрания. Большевики пришли лишь для того, чтобы объявить, что они своим участием в собрании не хотят «ни минуты прикрывать преступления врагов народа», отныне советская власть будет решать участь «контрреволюционной части Учредительного собрания».
— Да разве вы не понимаете, — говорил Ленин большевикам, державшимся иного мнения, — что наша резолюция об уходе, сопровождаемая уходом всех нас, так подействует на держащих караул солдат и матросов, что они тут же перестреляют всех оставшихся эсеров и меньшевиков.
П. Дыбенко, выполняя указание В. Ленина, приказал Железнякову разогнать Учредительное собрание, как только из дворца уедут члены СНК. А В.И. Ленин написал следующее: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов. Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)» (ПСС. Т. 35. С. 477—478).
В книге «Мятежники» (М., 1923. С. 175) П.Е. Дыбенко с гордостью вспоминает разговор с матросом Железняковым:
«— Что мне будет, если я не выполню приказание товарища Ленина?
— Учредилку разгоните, а завтра разберемся».
Шолохов тщательно изучил эту книгу... В ней он обнаружил много интересного о том, что происходило после разгона Учредительного собрания.
Еще до открытия Учредительного собрания «врагами народа» были объявлены члены партии конституционных демократов, лидеры этой партии арестованы, а Ф.Ф. Кокошкин и А.И. Шингарев убиты матросами в тюремной больнице. Получившие два миллиона голосов кадеты были объявлены вне закона, орган партии народной свободы, газета «Речь», был разгромлен.
Накануне открытия Учредительного собрания большевистские агитаторы побывали на заводах, фабриках, в войсковых соединениях Петроградского гарнизона, призывая поддержать разгон Учредительного собрания. Но некоторые воинские части по-прежнему стояли за сотрудничество Учредительного собрания с Советами. А некоторые рабочие коллективы решительно поддержали созыв Всероссийского парламента. И только тогда Ленин приказал вызвать в Петроград латышских стрелков.
5 января 1918 года, в день открытия Учредительного собрания, Петроград походил на военный лагерь: с одной стороны, мирные демонстрации рабочих, служащих, студентов, интеллигентов, а с другой — латышские стрелки, матросы, красногвардейцы, вооруженные, как говорится, «до зубов»: «За спиной винтовка, на груди и по бокам ручные бомбы, гранаты, револьверы и патроны, патроны без конца, всюду, где только можно их прицепить или всунуть... Перед фасадом Таврического вся площадка уставлена пушками, пулеметами, походными кухнями. Беспорядочно свалены в кучу пулеметные ленты... Все ворота заперты. Только крайняя калитка слева приотворена, и в нее пропускают по билетам. Вооруженная стража пристально вглядывается, прежде чем пропустить; оглядывают сзади, прощупывают спину, после того, как пропустят... Количество вооруженных и самое оружие, звуки его бряцания, производят впечатление лагеря, готовящегося не то к обороне, не то к нападению» (Вишняк М.В. Всероссийское Учредительное собрание. Париж, 1932. С. 99—100).
Учредительное собрание не открывали до тех пор, пока не узнали, что задуманные «контрреволюционерами» мирные демонстрации в поддержку лозунга «Вся власть Учредительному собранию» не получили того размаха, на который надеялись его устроители — Союз защиты Учредительного собрания. Более того, на всем пути демонстрантов стояли красногвардейцы, на крышах были установлены пулеметы, которые дважды на пути следования демонстрации открывали огонь. В газетах «Дело народа», «Грядущий день», «Правда» рассказывалось о насильственном подавлении демонстрации, о том, как вырывали из рук манифестантов лозунги, как падали сраженные пулеметным огнем...
Число жертв расстрела 5 января 1918 года так и не удалось установить: разные источники называют и восемь, и двадцать. И следственная комиссия, назначенная большевиками для разбора этого печального события, тоже не установила ни число жертв, ни виновных.
Похоронили их на Преображенском кладбище 9 января, рядом с жертвами Кровавого воскресенья 1905 года.
Максим Горький писал по этому поводу в газете «Новая жизнь»: «5-го января 1918 года безоружная петербургская демонстрация — рабочие, служащие, — мирно манифестировали в честь Учредительного собрания.
Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания — политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови — и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из «народных комиссаров» сами же на протяжении всей политической деятельности своей внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного собрания. «Правда» лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи» и «калединцы».
«Правда» лжет, — она прекрасно знает, что «буржуям» нечего радоваться по поводу открытия Учредительного собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 — большевиков.
«Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов.
Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта...
Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы... Я спрашиваю «народных комиссаров», среди которых должны же быть порядочные и разумные люди:
Понимают ли они, что, надевая петлю на свои шеи, они неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции?
Понимают ли они это? Или они думают так: или мы — власть, или — пускай все и все погибают?» (Новая жизнь. 1918. 8 января).
6 января 1918 года, подводя итоги работы Учредительного собрания, «Правда» объявила «врагами народа» не только кадетов, как это было в ноябре—декабре 1917 года, но и правых эсеров, получивших на выборах около семнадцати миллионов голосов: «Прислужники банкиров, капиталистов и помещиков, союзники Каледина, Дутова, холопы американского доллара, убийцы из-за угла правые эсеры требуют в учр. собрании всей власти себе и своим хозяевам — врагам народа.
На словах будто бы присоединяясь к народным требованиям: земли, мира и контроля, на деле пытаются захлестнуть петлю на шее социалистической власти и революции.
Но рабочие, крестьяне и солдаты не попадутся на приманку лживых слов злейших врагов социализма. Во имя социалистической революции и социалистической советской республики они сметут всех ее явных и скрытых убийц» (Правда. 1918. 6(19) января).
После 5 января 1918 года большевики часто пользовались теми средствами убеждения, которые привели к столь блистательному результату: уже никто не мог помешать полновластию большевиков в России. Если Учредительное собрание отвергло «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемых масс», которую зачитал от имени большевиков Раскольников, то III съезд Советов принял эту декларацию, в которой впервые говорилось о всеобщей трудовой повинности, положившей начало крепостной зависимости народа от правительственной бюрократии. «В целях уничтожения паразитических слоев об-щества и организации хозяйства вводится всеобщая трудовая повинность (см.: Декреты советской власти).
Всеобщая трудовая повинность — на эти слова Шолохов обратил особое внимание... Вводилось что-то вроде крепостного права, а скорее всего, что-то пострашнее... То есть людей могли заставить работать, так сказать, безвозмездно, то есть могли присвоить результаты чужого труда, присвоить в законодательном порядке чужое имущество... Вот с этого все и началось...
И Шолохов внимательно вглядывался в только что прочитанное... Документы советской власти, мемуары, статьи, собрания сочинений Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Сталина... С особым вниманием читал все, что касалось деревни, казачества и крестьянства... Какие призывы партия большевиков бросала в крестьянские низы... Не слишком ли высокую цену заплатили русские за то, что сейчас возникло — нэп... Троцкий обещает лучезарное будущее в самое ближайшее будущее, ради скорейшего его приближения он готов все население вогнать в трудовые армии, тем самым воспитывая нового человека, человека без корней, без истории... Ради великого будущего Троцкий готов бросить в жертвенный костер миллионы человеческих жизней...
Так кто же развязал Гражданскую войну? Кто поссорил крестьянство с городским населением? Вопросы, вопросы... А без их решения невозможно садиться за роман о войне, мировой и Гражданской... Что же последовало за разгоном... И снова Шолохов брал документы...
Большевики, разогнав Учредительное собрание, обратили все свое внимание на эсеров и меньшевиков, которые продолжали все еще заседать в Советах и даже во ВЦИКе, порой возражая против тех или иных решений. А начавшиеся перевыборы Советов давали совершенно неожиданные результаты: социалисты-революционеры и меньшевики чаще одерживали верх, чем большевики. А чтобы эти партии не пришли к власти, 14 июня 1918 года ВЦИК принял постановление об исключении из состава ВЦИКа и местных Советов представителей контрреволюционных партий социалистов-революционеров (правых и центра) и меньшевиков, потому что «присутствие в советских организациях представителей партий, явно стремящихся дискредитировать и низвергнуть власть Советов, является совершенно недопустимым» (см.: Декреты советской власти. Т. 2. С. 4430).
Вскоре возник мятеж левых эсеров, после подавления которого была установлена однопартийная власть большевиков.
Пришел «военный коммунизм» со всеми его признаками и последствиями, о которых много уже говорилось в печати. Монополия хлебной торговли оттолкнула крестьянство от революции: никто не хотел продавать хлеб по крайне низким твердым ценам, в сущности продавать за деньги, на которые ничего уже нельзя было купить.
Крестьянину в городе делать было нечего. Возник острейший продовольственный кризис.
Шолохов еще раз посмотрел «Декреты советской власти» и «Протоколы заседаний Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета 4-го созыва» (Стенографический отчет. М., 1920).
27 мая ВЦИК и СНК приняли декрет о реорганизации Народного комиссариата продовольствия и местных продовольственных органов, а чуть раньше было принято обращение к рабочим об организации продовольственных отрядов.
А 13 мая 1918 года был принят декрет ВЦИК и СНК о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию.
Ужас! Ужас! Ужас! Шолохов не раз повторял это слово при чтении...
В этом декрете нельзя не обратить внимание на следующие положения: «1)...обязать каждого владельца хлеба весь избыток, сверх количества, необходимого для обсеменения полей и личного потребления по установленным нормам до нового урожая, заявить к сдаче в недельный срок после постановления в каждой волости... 2) Призвать всех трудящихся и неимущих крестьян к немедленному объединению для беспощадной борьбы с кулаками. 3) Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расточающих хлебные запасы на самогонку, — врагами народа, предавать их революционному суду, заключать в тюрьму на срок не менее 10 лет, подвергать все имущество конфискации и изгонять навсегда из общины, а самогонщиков, сверх того, присуждать к принудительным работам. 4) В случае обнаружения у кого-либо избытка хлеба, не заявленного к сдаче согласно пункту 1-му, хлеб отбирается у него бесплатно, а причитающаяся по твердым ценам стоимость незаявленных излишков выплачивается в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки после фактического поступления их на ссыпные пункты, и в половинном размере — сельскому обществу. Заявления о сокрытых излишках делаются местным продовольственным организациям...»
Конечно, продкомиссары получили почти неограниченные полномочия. Но местные Советы могли воспротивиться этой продовольственной диктатуре, ведь там заседали не только бедняки, но и трезво мыслящие хозяева. На этот счет тоже было принято решение: если в волостных Советах «руководящая роль принадлежит кулачно-буржуазному элементу», то, предложил Свердлов на заседании ВЦИКа, необходимо «расколоть деревню на два непримиримых враждебных лагеря», «разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах» (см.: Протоколы заседаний ВЦИК 4-го созыва. С. 294).
Нарком продовольствия А. Цюрупа тоже призывал к вооруженному изъятию хлеба в деревне: «Я желаю со всей откровенностью заявить, что речь идет о войне, только с оружием в руках можно получить хлеб... Мы предлагаем самую беспощадную войну, доходящую до последней точки... Нам нужно искать опоры у местных Советов. Но... если эти Советы созывают съезды, которые отменяют хлебную монополию и твердые цены, ясно, что с такими Советами мы будем бороться... мы будем вести борьбу вплоть до заключения в тюрьму, до посылки войска, до последних форм, крайних форм гражданской войны» (см.: Протоколы... С. 259).
4 июня 1918 года с таким же призывом выступил и Троцкий: «...Мы говорим всем голодающим... что хлеб в стране есть у кулаков, у хищников, у эксплуататоров... и мы говорим, что мы этот хлеб у них отнимем с применением оружия.... Нет, сейчас не будет другого пути... вы пойдете под знаменем Советской власти в деревни крестовым походом... Наша партия за гражданскую войну, гражданская война уперлась в хлеб» (Протоколы... С. 388—389).
11 июня 1918 года были созданы «комитеты бедноты», которые вскоре присвоили себе всю власть Советов. Но очевидна была незаконность этой власти, а потому В.И. Ленин через полгода высказал такую мысль: «Мы сольем комбеды с Советами, сделаем так, чтобы комбеды стали Советами... Мы знаем, что и в комбеды иногда пролезают кулаки. Если это будет продолжаться, то и к комбедам будет такое же отношение... Переменой клички никого не обманешь. Ввиду этого предположено произвести перевыборы в комбеды» (ПСС. Т. 37. С. 181).
Продотряды, комбеды, заряженные такими «ррреволюционными» лозунгами, творили бесправное дело, отнимая без разбора хлеб у крестьян. Пришел «военный коммунизм» со всеми его признаками и последствиями...
Шолохову было ясно, что именно тогдашние лидеры большевиков бросили лозунг о необходимости разжигания Гражданской войны, сталкивая миллионы, сотни тысяч крестьян-хозяев с деревенской беднотой и рабочим классом... Ленин, Троцкий, Свердлов... А главное — узаконили доносы, за которые платили половину извлеченного хлеба как награду. И доносы стали нравственной нормой большевизма, перечеркнувшей моральные принципы, выработанные человечеством за тысячелетия. Таким образом формировалась система новых нравственных ценностей. Возникла выверенная система, которая безотказно действовала, когда нужно было внушить страх и повиновение. Да, лидеры большевиков призывали убеждать словами, примером. Но если человек упорствует в своей отсталости? В этом случае призывали к террору как средству убеждения и воздействия. А кому ж такое средство убеждения придется по душе... Вот и началось...
Шолохов не только сидел запершись и читал и писал. Нужно было собирать и «живой» материал, встречаться с участниками недавних событий, работать в Новочеркасском музее. Старый музейный работник, новочеркасский старожил Иван Иванович Ногин, когда заходит речь о Шолохове, восхищением говорил, что Шолохова он хорошо знал, приезжал к нам в музей. Паренек как паренек. На коленках ползал: старые газеты и журналы читал. «Донскую волну» в особенности. Несколько дней не вылезал из библиотеки музея.
Земляки рассказывают о том, как Шолохов несколько вечеров слушал воспоминания Харлампия Ермакова, послужившего в какой-то степени прототипом Григория Мелехова.
Покойный К. Прийма, дотошный журналист и талантливый писатель, много лет тому назад успел еще поговорить с теми, кто участвовал в Гражданской войне, кто послужил прототипами «Тихого Дона», или с их близкими, хорошо их помнившими. Особенно интересовал его Харлампий Ермаков.
В Базках, откуда родом Ермаков, он разговорился с его дочерью Пелагеей Харлампиевной Ермаковой-Шевченко. И вот что он записал:
«— С германского фронта мой отец вернулся героем — с полным бантом Георгиевских крестов, в чине хорунжего, на свою беду потом... Выслужился... Рискованный был казак. Был левша, но правой рукой вовсю работал. В бою, слыхала я от людей, бывал ужасен. Примкнул к красным в 1918 году, а потом белые сманули его к себе, был у них командиром. Мама наша умерла в 1918 году. Он приехал с позиций, когда ее уже похоронили. Худой... исчерна мрачный. И ни слезинки в глазах. Только тоска. А вот когда коня потерял, заплакал... Помню, это было в дороге, при отступлении нашем в Вешки, его коня — Орла — тяжело ранило осколком снаряда. Конь — белолобый упал наземь, голову поднимает и страшно ржет — кричит! Отец кинулся к коню, в гриву уткнулся: «Орел мой, крылатик! Не уберег я тебя, прости, не уберег». И покатились у него слезы... Отступал отец до Новороссийска с белыми, а там сдался Красной армии и служил у Буденного, в командирах ходил...»
Нашла и показала Пелагея Харлампиевна фотографию отца: на К. Прийму с обветшавшей фотографии смотрел чубатый, в форменной фуражке, в шинели, горбоносый, с волевым острым взглядом казак.
— Была у нас еще фотография, отец заснят с командирами и среди них — Семен Михайлович Буденный. Но где-то она затерялась. После демобилизации отец жил тут, в Базках, с нами. В 1926 году Михаил Александрович Шолохов — тогда молодой, чубатый, голубоглазый — частенько приезжал в Базки к отцу. Бывало, мы с дочерью Харламова, Верочкой, играемся или учим уроки, а Михаил Александрович приедет и говорит мне: «А ну, чернявая, на одной ноге смотайся за отцом!» Отец приходил к Шолохову, и они подолгу гутарили у раскрытого окна перед Доном — и до самой зари, бывало... А о чем — это вы спросите при случае у Михаила Александровича...
Спросил Прийма и у Шолохова:
— Работая над романом «Тихий Дон», встречался с ним много раз, потому что Ермаков очень многое знал, был небычайно памятлив и умел эмоционально рассказать о пережитом...
Вспоминали и о том, что дед Ермакова был женат на турчанке. Вспоминали и о непутевой жизни молодого Ермакова, рано женившегося, но не оставившего свои холостые привычки. Много слез пролила его молодая жена, пока Харлампия взяли на службу. А потом — редкие весточки с фронта. Домой вернулся только в 1917-м. И снова начались семейные разлады.
— Придет, бывало, за полночь, начнет ему мать выговаривать, — рассказывала Пелагея Харлампиевна, — да плакать, побудят нас. Заблестят у отца глаза, ссутулится еще больше, хлопнет дверью — только его и видели. Четырна-дцать раз был ранен и контужен... Многое ему пришлось пережить... Не виню я его за эти чудачества...
Но Харлампий Ермаков — это не Григорий Мелехов, лишь военная биография да некоторые черты, скорее внешние, чем внутренние, взяты Шолоховым для лепки образа Григория Мелехова. Со многими подобными доводилось Шолохову встречаться и разговаривать о былом...
Интересный вопрос задал К. Прийма краеведу Якову Фотиевичу Лосеву:
— Скажите, а не было ли такого случая в жизни Ермакова, чтобы он в Вешках выпустил из тюрьмы около ста арестованных красных? Шолохов в третьей книге романа рассказывает нам такое событие в жизни Григория Мелехова...
— С Ермаковым такого случая не было и быть не могло, — сказал Лосев. — Он, скорее всего, расстрелял бы их! Михаил Александрович до точности верно изобразил нам дела и душу бесшабашного рубаки, любящего выпить и не особенно задумывающегося над жизнью... Как видишь, дистанция между Григорием Мелеховым и Харлампием Ермаковым колоссальна.
Это не раз подчеркивал и сам Михаил Шолохов.
И есть еще один любопытный факт из творческой истории «Тихого Дона», рассказанный ермаковским ординарцем Яковом Пятиковым, с которым Шолохов тоже много беседовал и взял некоторые черты для создания образа Прохора Зы-кова.
«Рассказ Якова Федоровича запомнился мне в мельчайших деталях, — пишет Прийма о своем разговоре с Пятиковым.
Я понимал, о ком и о чем шла речь... А Пятиков еще многое и очень интересное из жизни и невзгод Харлампия Ермакова рассказал мне до глубокой ночи, а в довершение сказал:
— Михаил Александрович Шолохов приезжал к Харлампию Васильевичу в Базки, и не раз. Подолгу беседовали они. Все, конечно, о войне германской и гражданской. Имел Ермаков от Шолохова книжечку его рассказов и письмо. В одночась показывал мне...
— Письмо?! Это верно?
— Вот те крест, — ответил Пятиков. — Писал из Москвы Шолохов, что нужен ему Харлампий Васильевич. По делу. По какому? В одночасье мой командир сказал, что все больше его, Шолохова, восстание Вешенское волнует...
— Когда же это было?
— Давно, — протянул старик. — Так давно, что уже в очах темно... Наверное, в году 1925 или в 26-м...» (См.: Прийма К. С веком наравне. Ростовское книжное издательство, 1981. С. 60—69).
Нашлось и письмо Шолохова Харлампию Ермакову.