Максим Жих. К проблеме реконструкции самоназвания носителей именьковской культуры.

Светлой памяти Валентина Васильевича Седова

Серпы именьковской культуры. Фонды Государственного музея Республики Татарстан. Фото Л.А. Вязова.

Проблема определения самоназваний дописьменных социумов, известных нам лишь по археологическим материалам, является одной из самых сложных в изучении древней и раннесредневековой истории. Еще более сложной, чем их этническая атрибуция. Решаться она может двумя путями. Во-первых, установлением, если это возможно, преемственной связи археологических культур, этническая принадлежность и наименование носителей которых нам неизвестны с культурами, для которых соответствующие данные могут быть установлены по письменным источникам (внешним или внутренним). Во-вторых, анализом письменных источников соседних развитых цивилизаций, если, разумеется, данное бесписьменное общество попало в их поле зрения. Именно последний путь является наиболее надежным, так как этническая номинация – вещь изменчивая и даже установив связь некоей «анонимной» археологической культуры с культурой, имя носителей которой нам известно, мы не можем быть уверены, что носители первой именовали себя точно также как и их потомки.

В настоящей работе мы попытаемся выяснить с опорой, прежде всего на письменные источники, вопрос о том, как именовали себя носители именьковской археологической культуры, существовавшей в Среднем Поволжье в IV-VII вв.[1] К счастью, данный регион во второй половине I тыс. н.э. оказался в поле зрения Арабского халифата и Хазарского каганата. Соответственно, в арабских и хазарских источниках оказались известия, повествующие о неких «ас-сакалиба» – славянах, проживающих в Среднем Поволжье, в которых можно видеть только «именьковцев» и их потомков. Эти известия стали в последнее время объектом внимательного научного анализа[2] и надежно подтвердили позицию тех археологов, которые отстаивают славянскую этническую атрибуцию «именьковцев» (или какой-то их части)[3]. Есть ли среди этих известий сведения, которые помогли бы проникнуть за современный научный термин «именьковцы» и понять, как именовали себя славяне, жившие в середине – второй половине I тыс. н.э. в Среднем Поволжье? Попробуем найти ответ на этот вопрос.

Попытки установить самоназвание «именьковцев» предпринимались в науке трижды. Две из них, преимущественно методом археологической ретроспекции через самоназвание их предполагаемых потомков, были выполнены выдающимся археологом-славистом, автором одной из основных концепций славянского этногенеза[4], В.В. Седовым. Третья, преимущественно с опорой на аутентичный письменный источник (письмо хазарского царя Иосифа), была предпринята автором этих строк.

Рассмотрим подробно в хронологической последовательности эти три опыта определения имени носителей именьковской археологической культуры и предпримем их всестороннюю проверку, дабы определить степень их обоснованности и ответить на вопрос: может ли современная наука определить самоназвание именьковского населения. Можем ли мы услышать живой голос первых славян Среднего Поволжья?

В 1995-м году В.В. Седов высказал предположение, что самоназванием «именьковцев» было имя северяне[5]. Данная гипотеза была прямым следствием разрабатываемого археологом вывода о генетической связи населения именьковской археологической культуры с волынцевской, существовавшей на Левобережье Днепра в VIII – начале IX вв., славянская принадлежность которой не вызывает ни малейших сомнений.

Первое детальное сопоставление памятников именьковской и волынцевской культур было предпринято А.П. Смирновым[6]. Ученый произвел детальное сопоставление глиняной посуды и погребальной обрядности Рождественского могильника именьковской культуры[7] с соответсвующими материалами Волынцевского поселения и могильника, показавшее их соответствие и предвосхитившее позднейшую гипотезу Г.И. Матвеевой и поддержавших ее П.Н. Старостина и В.В. Седова о славянской этнической атрибуции «именьковцев». Это был революционный для науки того времени вывод, так как впервые на основе археологических данных был поставлен вопрос о проживании в Среднем Поволжье значительного славянского массива. Ранее он ставился учеными только на основании данных письменных источников[8].

В дальнейшем выяснилось, что именьковская культура не имеет местных корней и толчком к ее формированию стала миграция (или миграции) населения с запада – из ареала культур полей погребений (зарубинецкой и развившейся из нее киевской, пшеворской и черняховской)[9], в рамках которого при различии взглядов по ряду конкретных вопросов подавляющее большинство археологов-славистов (Б.А. Рыбаков, И.П. Русанова, В.В. Седов, П.Н. Третьяков, Е.А. Горюнов, В.Д. Баран, Д.Н. Козак, Р.В. Терпиловский, Б.В. Магомедов, Е.В. Максимов, С.П. Пачкова, Л.Д. Поболь, А.М. Обломский, О.М. Приходнюк и т.д.) ищет предков исторических славян. Дискуссия идет, большей частью, по вопросу о том, какие именно регионы культур полей погребений в какие периоды связаны с праславянами.  При этом все большее число специалистов приходит к выводу о том, что на рубеже эр и в первые века н.э. ядро предков исторических славян было основой зарубинецкого и киевского  населения[10], в рамках пшеворской культуры праславяне занимали ее висленский и верхнеднестровский регионы[11]. В черняховской культуре с праславянами связан преимущественно район Верхнего Поднестровья[12] и, вероятно, частично также Подольско-Днепровский регион[13]. При этом именно какие-то позднезарубинецкие группы и группы мигрантов из верхнеднестровского региона пшеворской и черняховской культур, по мнению большинства специалистов по именьковской культуре, стали основой ее сложения. Именно с пшеворско-черняховскими материалами региона верховий Днестра, который в то время, по мнению большинства исследователей, занимали праславяне, Г.И. Матвеева сопоставила славкинские[14] и лбищенские[15] памятники, сыгравшие определенную роль в генезисе именьковской культуры, степень которой является предметом дискуссии.

Учитывая то, что к сложению именьковской культуры привел целый ряд миграций из ареала культур полей погребений, ядро которых, по всей видимости, составляли разные праславянские группировки из верхнеднестровского региона и зарубинецкого ареала, а также то, что в ее сложении приняло активное участие местное население (финно-угорское, иранское и т.д.) вполне обоснованной выглядит гипотеза Д.А. Сташенкова о гетерогенности населения именьковской культуры[16]. Для нашей темы она важна тем, что позволяет предполагать возможность того, что разные группы «именьковцев» могли иметь разные имена, восходящие к тем названиям, которые они имели на «прародине».

Наблюдения А.П. Смирнова о близости именьковских материалов и славянских памятников Днепровского Левобережья были поддержаны многими учеными. Так О.А. Щеглова в 1987-м году пришла к заключению, что поиски прототипов волынцевских горшков с вертикальным высоким венчиком «уводят в именьковскую культуру VII в.»[17]. Но свое законченное воплощение соответствующие наблюдения и выводы нашли в работах В.В. Седова, как бы «развернувшего» выводы А.П. Смирнова и выступившего с детальным обоснованием тезиса о том, что не славяне с Днепровского Левобережья мигрировали в Среднее Поволжье, а напротив, «именьковцы» в конце VII в. ушли в район Левобережья Днепра, где стали основой населения волынцевской культуры[18]. Исследование В.В. Седова показало, что волынцевские традиции являются продолжением именьковских в:

1.                Фактуре теста, технологии производства глиняной посуды и ее формах (сопоставимы именьковские и волынцевские горшки  с цилиндрическим венчиком и высокими плечиками, миски, сковородки), а также орнаментации сосудов (для обеих культур единственным орнаментом оказываются пальцевые вдавления по венчику);

2.                Устройстве жилищ и ям-кладовок;

3.                Погребальном обряде: для обеих культур характерны грунтовые могильники с захоронениями по обряду трупосожжения на стороне;

4.                Экономической жизни: «именьковцы» и «волынцевцы» использовали одни и те же сельскохозяйственные орудия, культивировали одни и те же растения, выращивали одних и тех же животных, одинаковой была у них доля животноводства и охоты в хозяйственной жизни[19].

Выводы В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур были поддержаны многими ведущими специалистами по археологии Днепровского Левобережья[20], но нашлись у ученого и оппоненты. С альтернативной гипотезой о формировании волынцевской культуры в результате миграции населения с Правобережья Днепра выступили И.О. Гавритухин и А.М. Обломский[21]. В.В. Седов дал им аргументированный ответ: «Свое видение исторических событий, имевших место в конце VII в. при становлении волынцевской культуры, недавно изложили И.О. Гавритухин и А.М. Обломский (Гавритухин И.О., Обломский А.М. Гапоновский клад и его культурно-исторический контекст. М., 1996. С. 133, 144-147). Исследователи полностью согласны с тем, что сложение этой культуры было обусловлено экспансией в Днепровское левобережье новых масс славянского населения, но полагают, что миграция исходила из каких-то более западных областей. При этом верхушка прежнего (пеньковско-колочинского) населения в результате столкновений погибла (обилие невостребованных кладов в волынцевском ареале), а оставшиеся группы смешались с пришельцами. Мысль о западном происхождении пришлого населения покоится исключительно на распространении в южной части волынцевской культуры глиняных печей. Но таким образом можно было бы еще решить вопрос о происхождении отопительных устройств волынцевских жилых построек, но никак не проблему происхождения всей культуры, которая требует анализа всего комплекса составляющих ее элементов. Вопрос об истоках глиняных печей волынцевской культуры решается И.О. Гавритухиным и А.М. Обломским довольно поверхностно. Действительно, подобные печи выявлены на поселениях второй половины V-VIв. в верховьях Западного Буга, Сана и Горыни. Но в следующих столетиях они здесь выходят из употребления; по-видимому, на их основе формируются круглые глинобитные печи, которые никак не могли быть прототипами волынцевских глиняных печей. На основной части Правобережной Украины и в Молдавии и в V-VIIвв., и позднее господствовали печи-каменки (Раппопорт П.А. Древнерусское жилище // Свод археологических источников. Вып. Е1-32. Л., 1975). Глиняные печи, наряду с другими типами отопительных устройств, выявлены на поселениях VIII-IX вв. Киевщины и Каневщины. Но это ведь ареал волынцевской культуры»[22].

Таким образом, к настоящему времени, гипотеза В.В. Седова о миграции «именьковцев» на юго-запад является хотя и не общепринятой, но наиболее обоснованной из существующих версий генезиса волынцевской культуры. Тем более, что никаких иных культур, кроме волынцевской, которые могли бы претендовать на статус «именьковских наследников», нет в принципе. Между тем, такие наследники должны быть: именьковская культура не погибла в результате вражеского нашествия, большая часть «именьковцев» просто покинула родные места, по всей видимости, из-за приближающихся тюрок[23]. Соответственно, куда-то эти мигранты должны были придти.

Налицо и серьезные различия между волынцевской культурой и синхронной ей славянской культурой Днепровского Правобережья типа Луки-Райковецкой. Уровень волынцевской культуры был выше в ряде отношений. Достаточно сказать, что «волынцевцы» знали гончарный круг, а их правобережные соседи – нет. Он появился у них только в конце IX века[24]. Первая гончарная керамика, выявленная на правобережье в районе Киева и относящаяся к IX веку, связана с проникновением сюда волынцевской культуры[25]. Также более развиты в сравнении со славянами Правобережья Днепра были у «волынцевцев» и другие ремесла[26].

Жители Днепровского Левобережья VIII-Xвв., носители волынцевской и развившейся из нее роменской культур, именовались, как мы хорошо знаем из летописей, север, северо[27] или северяне[28]. По их имени район бассейнов Десны и Сейма получил имя «Севера», «Север», «Северская земля», Severia сохранявшееся вплоть до XVI-XVII вв.[29] С ними же связаны такие названия как Новгород-Северский и Северский Донец. В свете работ В.В. Седова и ученых, поддерживающих его позицию, вполне логично, что и их предки – «именьковцы» именовались аналогичным образом. Существует несколько объяснений происхождения этого этнонима. По мнению ряда ученых имя северян связано со страной света и север осмысляется как «северяне», «северное племя». Историческое обоснование этой этимологии дал М. Фасмер, по мнению которого «до того, как вост. славяне распространились через Белоруссию до Новгорода, северяне были самым северным у них племенем»[30]. В.В. Иванов и В.Н. Топоров указали на ее уязвимость[31], отметив, что нет надежных данных, которые бы свидетельствовали, что для летописца северяне мыслились как «северные жители» (кроме одного известия, о котором ниже будет еще сказано), а также указали на проблемы этимологизации данного слова на славянской языковой почве (нет соответствующих корня и суффикса)[32]. Сами ученые связали этот этноним с индо-иранским savya-, имеющим различные пространственные значения, конкретизирующиеся в зависимости от местных условий, предположив, что оно было переведено на славянский язык с помощью слова *sěverъ (северяне были северными соседями иранских народов)[33]. Но наиболее распространенной иранской этимологией этнонима север/северяне является объяснение его из иранского *seu,*sew– ‘черный’[34], подкрепляемое тем, что в зоне расселения северян есть несколько гидронимов, образованных от того же апеллятива (реки Сев, Сава и т.д.)[35]. В рамках данной этимологии этноним север может быть истолкован в контексте характерной для кочевых народов «цветовой символики» географического ориентирования, в рамках которой черный цвет был традиционно связан с севером[36]. Именно  она кажется наиболее убедительной и В.В. Седову[37]. Новую славянскую этимологию этнонима северяне предложил З. Голомб, производя его от гипотетического *sěvo- < и.-е. *koiuo– ‘член семьи’ при собирательном *sěverъ типа četvero[38], что было отвергнуто О.Н. Трубачевым, вернувшимся к «географической» этимологии. Ученый вывел форму *sěver^(‘)ane от названия страны света *sěver, север[39]. На наш взгляд эта этимология хорошо обоснована ученым и на данный момент является наиболее убедительной. Что же касается видимого отсутствия четко выраженного в летописи понимания северян как «жителей севера», то соответствующий изначальный смысл их названия мог уже утратить свое прямое значение (ситуация, при которой он возник нам неизвестна). Интересные соображения по этому поводу высказал А.П. Непокупный, по словам которого «название северяне относится к самым древним наименованиям славянских племен, повторяется оно и на Балканах – в Мизии VII в. (территория Болгарии), где был зафиксирован этноним Σεβέρεις. Интересно, что, несмотря на наличие еще трех сторон света и их названий – юг, восток, запад, ни одна из них не используется славянами для наименования остальных своих племен. Северная ориентация в древнеславянском процессе номинации кажется нам особенно выразительной и важной, если обратиться к балтийской этнонимии», в которой лингвист находит параллель к имени северян – область Земгале («северный край») в Латвии[40].

В.В. Седов предложил свое историческое обоснование для иранской этимологии имени север/северяне, вписав ее в широкий контекст славяно-иранских отношений первых веков н.э. Ученый обобщил накопленные в науке материалы о значительном иранском языковом и культурном воздействии на предков восточных и южных славян, которое свидетельствует об их длительном соседстве и взаимодействии с иранцами, которые предшествовали началу широкого славянского расселения, а следовательно должны быть отнесены к первым векам н.э. В.В. Седов выдвинул положение, согласно которому в рамках Подольско-Днепровского региона черняховской культуры имел место славяно-иранский этнокультурный симбиоз[41], из зоны которого, по его мнению, и вышли в значительной части предки восточных и южных славян. О характере этого симбиоза может дать представление вывод В.Н. Топорова, согласно которому «многие иранизмы могут оказаться не столько заимствованиями, сколько реликтами иранской речи в языке населения, перешедшего на славянскую речь»[42]. В числе прочего в ходе этого симбиоза славянами, по мнению В.В. Седова, был усвоен и ряд иранских этнонимов: анты, сербы, возможно, русь и т.д.[43] В т.ч. и северяне.

Затем, в условиях гуннского нашествия северяне ушли в Среднее Поволжье, став частью именьковского населения, а в конце VII – начале VIII вв. пришли в район Днепровского Левобережья в виде исторических летописных северян[44].

Как бы ни решался вопрос об этимологии этнонима север/северяне, но последнее звено этой схемы, в свете концепции именьковско-волынцевской преемственности, выглядит вполне убедительно. Но В.В. Седов привел в его пользу чисто формально-логические основания, построенные на археологической ретроспекции. Есть ли какие-то данные в источниках, которые могли бы подтвердить его и явиться в таком случае независимым свидетельством достоверности этногенетической истории «волынцевцев»-северян, намеченной В.В. Седовым? К сожалению, сам ученый не задался этим вопросом.

В Повести временных лет есть одно загадочное место, не оцененное, как нам кажется, по достоинству: «кривичи же седятъ на верхъ Волги, и на верхъ Двины и на верхъ Днепра. Ихже градъ есть Смоленскъ. Туда бо седятъ Кривичи. Также Северъ от нихъ (выделено мной – М.Ж.)[45]». Это единственное место, в котором летописец говорит о происхождении северян. И выводит он их с севера – из обширной области кривичей[46]. Между тем никаких археологических данных, которые бы свидетельствовали о происхождении северян от кривичей не существует. Но не являются ли эти слова смутным воспоминаем о некоей северной прародине северян и их приходе оттуда? Тем более, что летописные кривичи занимали и район верховьев Волги, на берегах которой, вероятно, находилась прародина «волынцевцев»-северян? К моменту начала древнерусского летописания у населения Днепровского Левобережья скорее всего сохранялись лишь смутные предания об исходе из некоей северной «прародины», точная локализация коей, возможно, была уже забыта, которые и послужили основой загадочной летописной сентенции.

Есть, как нам думается, одно прямое известие, позволяющее говорить о том, что «именьковцы», или какая-то их часть, могли именоваться северянами. В пространной редакции письма хазарского царя Иосифа, адресованного испанскому еврею Хасдаи ибн Шафруту[47], имеется перечисление народов, живущих вдоль волжских берегов: «У (этой) реки (Атил (Волга) – М.Ж.) расположены многочисленные народы... Вот их имена: Бур.т.с, Бул.г.р, С.вар, Арису, Ц.р.мис, В.н.н.тит, С.в.р, С.л.виюн. Каждый народ не поддается (точному) расследованию и им нет числа. Все они мне служат и платят дань», после чего «граница поворачивает по пути к Хуварезму (Хорезму – М.Ж.)»[48]. В краткой редакции перечисления поволжских народов нет, сказано просто про «девять народов, которые не поддаются точному распознанию и которым нет числа»[49]. Об упоминаемом последним народе С.л.виюн речь у нас еще пойдет впереди. Идентификация большинства других упоминаемых Иосифом народов не вызывает особых проблем: Бур.т.с – это буртасы, Бул.г.р – волжские болгары, Ц.р.мис – черемисы, Арису – эрзя или удмурты. В.н.н.тит, как показала недавно тщательно исследовавшая этнонимию письма Иосифа Е.С. Галкина, вопреки распространенному мнению, не вятичи, так как в этом случае никак невозможно было бы сочетание подряд двух букв нун в этом этнониме, так как означает оно не удвоение, а присутствие между ними краткой гласной. Логичнее сопоставить этот народ с упоминаемым в начале письма Иосифа этносом В.н.н.т.р (с точки зрения графики такая конъектура вполне допустима) и отождествлять его с унногундурами (оногурами), которых знает на Средней Волге и автор анонимного географического трактата «Худуд ал-алам». Унногундуры в числе ряда тюркских племен юго-востока Европы мигрировали в Поволжье в конце VIII века[50].

Интересны два почти идентичных этнонима: С.вар и С.в.р. (Суур). Обычно под одним из них понимают сувар, также откочевавших в конце VIIIвека в Поволжье, а под другим – восточнославянских северян, но источник не дает для этого никаких оснований, четко локализуя все перечисленные этносы в Поволжье. Дабы обойти это препятствие, Е.С. Галкина предположила, что речь здесь идет о двух группах сувар, разделение которых упомянуто у Ибн Фадлана[51], что казалось убедительным и мне[52], однако сейчас, в свете вышесказанного, предпочтительной выглядит другая гипотеза: один из этих двух этнонимов действительно относится к северянам, но не к тем, которые жили на Левобережье Днепра, а к их, если так можно выразиться, средневолжским братьям, оставшимся на территории «прародины». Здесь мы вплотную подступаем к вопросу о возможности сохранения каких-то групп именьковского населения в Среднем Поволжье после ухода из региона основной его массы. Сохранение в Среднем Поволжье добулгарского времени реликтов «именьковцев» обосновывали многие археологи. П.Н. Старостин пришел к соответствующему выводу еще в 60-е гг., находя в болгарской керамике  некоторых районов именьковские черты[53]. Не изменил своего мнения ученый и сейчас, солидаризируясь с позицией С.Г. Кляшторного, пришедшего к таким же выводам на основе данных письменных источников[54]. О проживании славян в Среднем Поволжье постименьковского времени писал А.П. Смирнов[55]. О сохранении остатков именьковского населения вплоть до болгарского времени и об участии потомков «именьковцев» в этногенезе болгар говорит ныне Г.И. Матвеева, подчеркивая, что границы Волжской Болгарии совпадают примерно с границами именьковской культуры[56]. Полностью поддержал соответствующие ее и других ученых выводы В.В. Седов, отметивший важную роль потомков именьковского населения в оседании болгар на землю, в развитии земледелия и ремесла в Болгарии[57].

Но если какие-то группы потомков именьковского населения остались в регионе, то они должны были сохранить и свои названия. И таким названием вполне мог быть этноним север/северяне. Причем, даже если построения В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур все-таки окажутся неверными[58], то это не исключает возможности независимого существования у «именьковцев» или какой-то их составной части подобного имени – на общей языковой почве он мог возникнуть в разных частях славянского мира (вспомним дунайских северян[59]), а именно славянская этимология данного этнонима является, после работы О.Н. Трубачева, наиболее убедительной.

Подытоживая сказанное, можно констатировать, что в свете упоминания соответствующего этнонима в письме Иосифа, версия В.В. Седова о наименовании какой-то группы именьковского населения северянами вполне правомерна и получила новое подтверждение – независимое по отношению к ретроспективным археологическим выкладкам ее автора, так как удалось выявить одно свидетельство источника, говорящее о проживании в Среднем Поволжье «лишнего» этноса с таким названием, интерпретация которого всегда была проблематичной. Объяснение упомянутого в письме Иосифа этнонима С.в.р. как северян и отождествление его носителей с какой-то группой потомков именьковского населения является, на наш взгляд, наиболее логичным.

Сам В.В. Седов, однако, через несколько лет отказался от своего предположения о приходе названия север/северяне на Днепровское Левобережье с волжских берегов, придя к выводу, что оно сохранялось в местной антской среде и было усвоено пришельцами. Аргументация ученого при этом шла от разделяемой им иранской этимологии этого этнонима, ошибочной по нашему мнению, и была следующей:

- судя по топонимическим и гидронимическим данным на Левобережье Днепра в антской среде иранский компонент был весьма значительным, соответственно логично бытование здесь иранского этнонима;

- длительное сохранение в регионе названий Север/Севера, что косвенно свидетельствует в пользу его местных корней[60].

Что касается последнего, то учитывая тот факт, что именно пришельцы стали основой сложения новой общности и именно из них, как можно полагать, преимущественно формировалась ее элита, то вполне логично, что именно этноним пришельцев должен был возобладать над этнонимом местного пеньковского населения, которое, судя по совокупности имеющихся в нашем распоряжении данных именовалось антами[61]. Данный этноним уже не был известен древнерусским летописцам.

По поводу же первого пункта можно заметить, что он имеет малое значение, даже если принимать иранскую этимологию этнонима северяне: «именьковцы» вполне могли мигрировать на север, уже испытав иранское влияние. И тем более он не имеет смысла в рамках более предпочтительной славянской этимологии.

Думается, что главной причиной отказа В.В. Седова от своей старой гипотезы стало то, что он нашел ей замену, выдвинув на место имени северяне этноним русь. Он, согласно поздним работам В.В. Седова, проделал все те путешествия, которые ранее исследователь приписывал северянам. Опираясь на работы лингвистов – сторонников иранской[62] и индоарийской[63] версий происхождения этого имени, ученый высказал предположение о том, что оно было наряду с другими иранскими этнонимами усвоено славянами в период славяно-иранского этнокультурного симбиоза в рамках черняховской археологической культуры. Затем в ходе гуннского нашествия русы мигрировали в Среднее Поволжье, откуда в конце VII – начале VIII в. переместились на юго-запад, став основой волынцевской культуры. Таким образом, эндоэтнонимом «именьковцев», согласно поздним работам В.В. Седова, было имя русь, а волынцевскую археологическую культуру он отождествил с Русским каганатом письменных источников[64].

Ну а поскольку для «именьковцев» нашлось новое предположительное имя, то старое оказалось «лишним» и В.В. Седов как бы разграничил русь и северян, проживавших в одном регионе: первое было именем пришельцев, а второе – местного населения.

Наиболее весомым аргументом в пользу концепции В.В. Седова об отождествлении Русского каганата письменных источников с волынцевской археологической культурой является установленный им факт совпадения территории Русской земли «в узком смысле»[65], очерченной по летописным данным, с территорией волынцевской археологической культуры[66]. Вполне соответствует источникам и регион, в который помещает Русский каганат В.В. Седов – древнейшие из них локализуют его на юго-востоке Европы[67]. Только там его можно помещать и в связи с титулованием правителя этой политии «каганом», титулом, считавшимся наивысшим у народов евразийских степей: только в этом регионе были понятны его смысл и значение. В этой связи локализации Русского каганата где-то на севере (на о. Рюген, в Скандинавии, в Ладоге, на Городище, в Верхнем Поволжье и т.д.), безосновательны – титул «кагана» просто не мог там закрепиться, так как не имел в этом регионе никакого смысла, будучи чем-то вроде «герцога» в Китае.

И, тем не менее, позиция ученого является достаточно проблематичной и вызывает серьезные вопросы:

1.                В.В. Седов не произвел сопоставление погребального обряда русов с каганом во главе, который описан в арабских источниках (захоронение по обряду ингумации в «могиле наподобие большого дома»), и волынцевской культуры (трупосожжение);

2.                Ученый не объяснил, почему на территории Русского каганата (если это волынцевская культура), вступившего в борьбу с Хазарией, отсутствуют укрепленные поселения, что говорит о мирной жизни «волынцевцев». Более того – носители салтовской (хазарской по В.В. Седову) и волынцевской культур, судя по археологическим данным, достаточно активно общались, причем волынцевская культура находилась под серьезным влиянием более развитой салтовской.

3.                Трактуя находимые на юго-востоке Европы «варварские подражания» арабским дирхемам как монеты Русского каганата[68], В.В. Седов за счет нумизматических находок существенно расширяет границы гипотетического Русского каганата на восток в сравнении с ареалом волынцевской культуры и размещает центр монетного производства вдали от основной территории культуры. В результате «монетный двор» волынцевской культуры оказывается фактически отрезан от ее центра вражескими (хазарскими) крепостями. Разумеется, такое было бы совершенно нереально[69].

По этим причинам согласиться с концепцией Русского каганата В.В. Седова не представляется возможным. Гораздо более перспективной, на наш взгляд, является позиция украинского археолога Д.Т. Березовца, отождествившего Русский каганат с салтово-маяцкой археологической культурой, а русов древнейших источников с ее носителями – североиранским этносом, родственным аланам[70]. Тезисно изложенная автором, ныне эта концепция нашла свое детальное обоснование и развитие в работах Е.С. Галкиной[71], причем по мнению исследовательницы, в состав Русского каганата входили и славяне-«волынцевцы», чем и объясняются их мирные и весьма тесные взаимоотношения с «салтовцами», фиксируемые по археологическим данным[72].

На наш взгляд, на сегодняшний день именно концепция Русского каганата Березовца-Галкиной является наиболее обоснованной[73], так как четко соответствует локализации русов в древнейших восточных источниках, объясняет последовательное противопоставление восточными авторами славян и русов как двух разных этносов (в рамках концепции В.В. Седова этот момент труднообъясним) и снимает остальные слабости построений В.В. Седова: описание арабскими авторами погребального обряда русов, которыми правит каган, в точности соответствует катакомбным погребениям салтовской культуры; находит свое объяснение симбиоз «салтовцев» и «волынцевцев», между которыми, по всей видимости, существовал взаимовыгодный союз; находит свое объяснение расположение «монетного двора» Юго-Восточной Европы. Ни славяне, ни хазары не испытывали потребности в чеканке монеты: первые жили натуральным хозяйством, вторые – транзитной торговлей. Совсем другое дело – общество салтовских алан-русов с производящей экономикой. Прекрасно объясняется в рамках концепции Е.С. Галкиной и совпадение ареала волынцевской культуры с территорией Русской земли «в узком смысле»: «волынцевцы» входили в Русский каганат и усвоили наименование русов. После падения этого раннегосударственного образования, волынцевская элита, вероятно, считала себя его наследником. Именно волынцевская культура стала ретранслятором влияния Русского каганата в восточнославянский мир и связующим звеном между ним и Киевской Русью.

Разумеется, все сказанное не означает, что построения Е.С. Галкиной не могут быть оспорены, но на данном этапе более обоснованного отождествления Русского каганата письменных источников с археологическими реалиями мы не видим.

Таким образом, вторая гипотеза В.В. Седова об этнониме «именьковцев», в отличие от первой, представляется необоснованной.

При этом в данном случае В.В. Седов попытался найти подкрепления своего тезиса о том, что «именьковцы» назывались русами, в источниках, говорящих о Среднем Поволжье. Ученый обратил внимание на загадочное известие Лавреньевской летописи, упоминающее под 6737 (1229) годом некую Пургасову Русь. В контексте о рассказа о войнах русских князей с мордвой летописец говорит о некоей Руси Пургасовой (по имени ее правителя Пургаса), бывшей союзницей мордвы (или представлявшей собой некую ее составную часть)[74]. Не смотря на значительную историографию[75], никакого удовлетворительного объяснения этого летописного пассажа по сей день нет. Можно лишь согласиться с Е.С. Галкиной, что «из текста летописи совершенно ясно, что «Пургасова Русь» к русским княжествам отношения не имела… Это какой-то этнос, носивший имя «русь», но совершенно обособленный. Также очевидно, что читателям XIII века не нужно было пояснять, кто это такие»[76]. В.В. Седов сделал вывод, что Русь Пургасова – это потомки «именьковцев»[77]. В свете вышесказанного это представляется маловероятным. Е.С. Галкина осторожно предположила, что речь в летописи идет о какой-то группе «салтовцев», ушедшей в результате венгерского нашествия в Поволжье[78]. В принципе, это возможно. Но можно предложить и другое объяснение. Учитывая, что названия целого ряда поволжских финно-угорских народов (мордва, буртасы и т.д.) имеют иранское происхождение, вполне допустимо предположение, что один из них мог от ираноязычных этносов получить и имя, звучавшее для его древнерусских соседей как русь (подобные названия были распространены в иранском мире: роксоланы («светлые аланы»), росомоны («светлые мужи»)). Важно, что само имя Пургас вполне может быть интерпретировано как иранское «верховный ас». Сравним с именем поволжского народа буртасы, которое происходит от иранского furt as – «асы, живущие у большой реки». В этой связи любопытна гипотеза О.Б. Бубенка об иранском происхождении не только имени, но и всего народа буртасов, сыгравшего, по его мнению, определенную роль в этногенезе татар-мирашей и мордвы[79]. Именно в связке с последней идет в Лаврентьевской летописи Пургасова Русь, которая, в таком случае, вполне может оказаться каким-то реликтом поволжского ираноязычного населения. Как бы то ни было, именно «иранское направление» является, на наш взгляд, наиболее перспективным в объяснении происхождения имени этого загадочного этноса.

Третья гипотеза об этнониме «именьковцев» была высказана мной и состоит она в том, что их (или какой-то их части) самоназвание звучало примерно как словене[80]. Здесь пришло время вернуться к упомянутому выше этнониму С.л.виюн, которым в письме царя Иосифа завершается список поволжских народов и после которого граница Хазарии поворачивает к Хорезму. Связь этого названия с общим названием всех славофонных народов, бывшим также и непосредственным этнонимом ряда славянских «племен», несомненна. Но локализация его Иосифом настолько не укладывается в рамки традиционных представлений, что исследователи обычно просто игнорируют ее, понимая под С.л.виюн ту частью славян, «которая и согласно ПВЛ платила дань хазарам»[81]. Делать это можно только при полном отрыве от контекста источника, ясно локализующего данный народ в Среднем Поволжье[82]. Гораздо более логично объяснение Е.С. Галкиной, предположившей на основе анализа своеобразия формы этого этнонима в письме Иосифа и сопоставления его с наименованием славян в арабской традиции, что перед нами «эндоэтноним, непосредственно перенятый хазарами от одного из народов Поволжья»[83]. И таким народом могла быть только какая-то группа потомков именьковского населения, а сам этот эндоэтноним должен был звучать близко к форме словене[84].Подобные имена, производные от общего самоназвания всех славяноязычных народов (точнее, ставшего таковым на определенном этапе), были достаточно распространены в славянском мире: словаки, словенцы, словене ильменские, словинцы-кашубы на побережье Балтики, славонцы в хорватской Славонии[85].  Преимущественно они закреплялись на его окраинах – там, где славяне жили в инокультурном окружении. Ситуация, при которой древнее самоназвание сохраняется преимущественно на окраинах расселения некоей этнической группы, в то время как в центральных ее частях оно постепенно утрачивается, весьма типична. Вспомним, к примеру, карпатских русинов, сохранивших древнерусское название русин, отразившееся еще в договорах Руси с Византией и относящееся в домонгольскую эпоху ко всему населению Киевской Руси[86]. Другой яркий пример здесь, непосредственно относящийся к рассматриваемому вопросу, – это словене «ильменские», жившие в финском окружении. Ситуация с «именьковцами» была еще более показательна в этом плане – они жили полностью в инокультурном окружении и в полной изоляции от остальных праславянских групп, что привело к тому, что их культура значительно отличалась от других синхронных ей культур «славянского круга» (пражской, пеньковской, колочинской).

Когда возник этноним словене и к какой части славофонного населения он первоначально относился, мы не знаем. По совокупности источников можно говорить о том, что в VI-VII вв. он относился в первую очередь к населению пражской археологической культуры[87]. Однако ничто не мешает предположить, что возник он еще во времена, предшествовавшие миграции какой-то группы будущих «именьковцев» в Поволжье и охватывал ее наряду с предками «пражцев».

Подводя некоторые промежуточные итоги своим размышлениям об этнониме «именьковцев», могу сказать следующее:

1.                Вывод о том, что именьковское население (или какая-то его часть) именовалась словенами является на сегодняшний день наиболее обоснованным – дать какое-то иное убедительное объяснение упоминанию народа С.л.виюн в письме хазарского царя Иосифа, четко локализующего его в Среднем Поволжье, едва ли возможно;

2.                Вывод о том, что какая-то часть именьковского населения именовалась север/северяне является вполне допустимым, так как иначе затруднительно объяснить этноним С.в.р в письме Иосифа, который оказывается как бы «лишним» – сувары названы в том же перечне поволжских народов чуть раньше. Если верна гипотеза В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур, то можно, скорее всего, говорить и о том, что именно с миграцией «именьковцев» связано появление этого этнонима, вытеснившего древнее местное имя анты, в регионе Днепровского Левобережья;

3.                Для вывода о том, что «именьковцы» именовались русами нет достаточных оснований.

Разумеется, все сказанное в данной статье – это лишь подступ к теме, которая нуждается в дальнейшей серьезной разработке.