В истории русской социально-политической мысли XIX – начала XX века «польский вопрос» традиционно выступал в качестве одного из основных и наиболее сложных для осмысления. Причина последнего – переплетение в нем целого ряда достаточно разнородных проблем: начиная от исторической памяти, присущей польскому и русскому обществам (и достаточно разнородно сконструированной в разных группах этих обществ – причем для русского общества характерно наличие диаметрально противоположных моделей «исторической памяти» в отношении Польши) и вплоть до ключевых вопросов национального самосознания и соотношения национальных и имперских проектов в осмыслении социально-политических перспектив. Если сузить поле исследования только до русского общества, то на протяжении XIX – начала XX вв. менялись не только взгляды на «польский вопрос», но и сам «объем» русского общества, т.е. количество и характеристики групп, его образующих. В связи с последним моментом приобретает особенное значение контекстуальное изучение конкретных позиций по «польскому вопросу», поскольку внешняя близость позиций зачастую оказывается обманчивой в силу изменчивости контекста или групп, которые данные позиции провозглашают и (или) поддерживают.
Впервые в центре внимания русского общества «польский вопрос» оказался после окончания наполеоновских войн, когда по результатам Венского конгресса на основе Великого герцогства Варшавского было образовано Царство Польское, вошедшее в состав Российской империи на правах конституционного государства, пользующегося весьма значительной автономией от центрального правительства. Первоначальная реакция западноевропейских либералов была восторженная – Б. Констан был, например, в высшей степени увлечен провозглашенной Александром I Польской конституцией и использовал пример российского монарха как способ косвенной критики европейских правительств. Однако уже к 1818 – 1819 гг. недовольными оказываются практически все – от французских «идеологов» до образованных русских гвардейских офицеров[1]. Причины недовольства польского общества достаточно очевидны – провозглашенная конституция с самого начала оказалась весьма далека от реальной практики управления, неосторожно вызванный образ «Царства Польского» с одной стороны пробуждал внутриполитические реставраторские надежды (в частности планы присоединения Западных губерний Российской империи, на тот момент в официальных бумагах еще как правило именовавшихся «бывшими Польскими»), с другой – надежду на то, что «Царство Польское» выступит зародышем восстановления польской государственности и на территориях, отошедших к Австрии (Галиция) и Пруссии (Великое герцогство Познанское).
Общеизвестна негативная реакция Н.М. Карамзина и кн. П.А. Вяземского – опубликованная переписка 1819 – 1820 годов кн. П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым давала основания советским историкам, опираясь на сильные протестные настроения князя, в тот момент находившегося в Варшаве в штате Новосильцева, говорить о «декабристских» настроениях. Среди участников декабристских обществ «польский вопрос» был одним из основных «факторов раздражения» – М.Ф. Орлов переходит к активным размышлениям о заговоре и тайном обществе под влиянием впечатления от польских событий. Стоит отметить, что негативный вектор оценки правительственной политики в отношении Польши объединяет сторонников самых разных идеологических позиций – начиная от Карамзина, которому присуща своеобразная консервативная философия истории, включая Вигеля, выражающего позицию «официального патриотизма», на тот момент вошедшего в противоречие с экуменической политикой Александра I, и вплоть до отмеченных выше либеральных и радикальных групп. Если для одних неприемлемым было дарование конституции как таковой, то для других оскорблением являлось дарование конституции Польши, в то время как Россия признавалась (пока) неготовой к конституционному правлению – и практически все группы оказались едины в отстаивании сохранения в составе Империи провинций, до XVIII века входивших в состав Речи Посполитой.
После 1820 г. угроза территориального расширения Царства Польского сходит на нет – в политике Российской империи на передний план выходя иные, более актуальные задачи по поддержанию политической и идеологической системы, созданной Венским конгрессом[2]. Следующим моментом обострения «польского вопроса» становится восстание 1830 – 1831 гг., вызвавшего достаточно единодушную реакцию русского общества. Основным результатом восстания для имперской политики стало осознание до некоторой степени глубины и сложности «польского вопроса», непосредственно затрагивающего территории Западных губерний империи[3]. Данный процесс может быть отмечен уже на уроне лексических изменений – губернии начинают именоваться либо «от Польши возвращенными», либо внешне нейтрально «Западными» или «Западными и Юго-Западными губерниями». В последнем случае внешне нейтральная лексика несет еще более конфликтный по отношению к польскому обществу потенциал, поскольку территории, так обозначаемые, лексически осмысляются как само собой разумеющаяся часть России, через географически-нейтральное уточнение (в отличие от окраин, имеющих признаваемый особый статус – напр., Остзейские губернии, не говоря уже о Великом княжестве Финляндском или Царстве Польском).
Однако для русского общества «польский вопрос» в период с 30-х до середины 50-х годов XIX века перестает быть актуальным – в силу того, что выпадает из активной полемики: цензурные условия не позволяют обсуждать его печатно, а отсутствие ярких общественно-значимых событий не дает условий и для превращения его в существенный предмет «салонных» споров. Проблема воспринимается как существующая[4], но на данный момент либо не актуальная, либо закрытая для обсуждения. Ситуация в корне меняется со второй половины 1850-х годов, когда в условиях быстрой фактической либерализации режима радикально расширяются возможности выражения общественных позиций, что приводит как к артикуляции существующих (и нарастающей полемике между ними), так и быстрому возникновению новых.
«Польский вопрос» на протяжении 1-й половины XIX века выступал точкой консолидации общественных взглядов – оставляя за пределами общественного консенсуса только наиболее радикальные взгляды и позиции (напр., М.А. Бакунина). Характерно, что южные декабристские организации так и не смогли наладить продуктивного взаимодействия с польскими тайными обществами – расхождение во взглядах на «польский вопрос» оказалось существеннее наличия общего врага в лице существующего имперского правительства. Вместе с тем непроговоренность, подспудность польской проблематики на протяжении большей части николаевского царствования привела к разрыву между видением проблем с точки зрения правительства и общества: характерно, что если большая часть мер, примененных в Западных губерниях после январского восстания 1863 г. давно обсуждалась и прорабатывалась в правительстве, то для общества данный комплекс мер был воспринят как радикальное новшество и коренной поворот в политике.
[1]См.: Парсамов, В.С. Декабристы и Франция / В.С. Парсамов. – М.: РГГУ, 2010.
[2]В этот период 1821 – 1823 гг. происходит переинтерпретация принципов Священного Союза – в силу разочарования, с одной стороны, Александра Iв своих религиозных ожиданиях, а с другой – усилий австрийской политики наполнить Священный Союз конкретным практическим содержанием по поддержанию политики легитимизма.
[3]См.: Долбилов, М. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II / М. Долбилов. – М.: НЛО, 2010. – Гл. 1 – 2.
[4]См. письмо А.С. Хомякова к А.О. Смирновой-Россет 1848 г.: Хомяков, А.С. Собрание сочинений. Т. VIII. – М.: Типография Кушерев и Ко, 1904. С. 394 – 397.