Тесля А.А. "Прежде я даже воображал, будто я что-то “сделал”.

[Тихомиров, Л.А.]Дневник Л.А. Тихомирова. 1915 – 1917 гг. / Сост. А.В. Репников. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008. – 440 с., ил.[1]

Последние полтора – два десятилетия отмечены взрывным ростом интереса к отечественной консервативной мысли, что проявляется как в многочисленных монографических исследованиях, так и в публикациях первоисточников. К сожалению, хотя и по вполне объяснимым причинам, основное внимание уделяется последним десятилетиям Российской империи, в особенности эпохе «Думской монархии». Так, хотя Тихомиров вел дневник на протяжении более чем тридцати лет, для публикации полного текста был выбран период с 1915 по 1917 г., причем публикатор вполне основательно сомневается: «Вряд ли когда-нибудь удастся опубликовать весь Дневник Тихомирова, поскольку это требует многолетней кропотливой работы и значительных материальных затрат» (стр. 31[2]). Выбор хронологическо периода в данном случае явно продиктован внешними обстоятельствами, поскольку в эти годы Тихомиров отходит от всякой активной политической и публицистической деятельности и его заметки оказываются записями не очень хорошо информированного умного наблюдателя (впрочем, в данном качестве они получают иной интерес – так, в частности, они активно используются в работе Б. Колоницкого как источник для изучения слухов и настроений в обществе во время Первой мировой[3]).

Однако привходящие неблагоприятные обстоятельства не снижают самостоятельную ценность подобных публикаций, существенно усложняющих и углубляющих наши знания по истории русского консерватизма, демонстрируя его сложность, противоречивость и неоднозначность мысли, множественность интеллектуальных направлений, привычно объединяющихся в понятии «консерватизма».

Ко времени, к которому относятся опубликованные записи, как уже говорилось выше, Тихомиров давно отошел от всякой активной деятельности, последний всплеск которой пришелся на 1913 г., в связи с делом Бейлиса[4]. Это «заброшенность» или «выброшенность» отлично осознает сам Тихомиров – и его дневник можно прочесть как постепенное расставание с политикой: чем дальше, тем меньше внимания обращает он на текущие новости, сосредотачиваясь на суете повседневности и на размышлениях о себе и своем прошлом, на воспоминаниях, поводом к которым почти всегда становится смерть очередного друга или знакомого. Запись от 12 апреля 1915 г.:

«Весь век я жил, имея цели, и ставя их себе, и думая, будто бы я для чего-то нужен на свете… Не мог себе представить иного конца как тот, что я умру на каком-то деле, на “своем посту”… И вот эти “дела” и “посты” исчезли, как мыльные пузыри… Курьезно. Не могу иначе назвать. Прежде я даже воображал, будто я что-то “сделал”, написал… Оказывается, что все это нуль, иллюзия, нечто ни на что не нужное и даже никому неизвестное… Конечно, таков же результат жизни сотен миллионов людей. Но я воображал будто принадлежу не к категории сотен миллионов, а просто сотен, более или менее “избранных”… Вот так и “избранность”! Весьма курьезно – 63 года прожить, с такой странной иллюзией» (стр. 54 – 55).

Необходимо отметить, что скепсис и пессимизм, разочарованность – черты, присущие, неотъемлемо присущие интеллектуальному складу и характеру Тихомирова: он не только негативно оценивает военную ситуацию с точки зрения России, но склонен одновременно переоценивать силы Германии, обвинять союзников, мысля их как готовых пойти на мир с Германией за счет России, упрекая их в бездействии, неоказании необходимой помощи и т.п. Упрекая других в отсутствии боевого духа, непатриотичности мыслей и поведения, он сам демонстрирует те же самые настроения, в каких обвиняет окружающих.

Пережив глубокий духовный кризис и вернувшись к православию, одновременно с ним обретя впервые и веру в «монархическую государственность», олицетворяемую Александром III, Тихомиров был обречен пережить новое, куда более глубокое разочарование – в том, что казалось ему обретенным через все испытания смыслом деятельности, оправданием существования. Революция 1905 г. разрушила с таким трудом выстроенный «политический кумир». Ретроспективно Тихомиров склонен был представлять фигуру Столыпина как шанс, данный России (стр. 332, запись от 29 января 1917 г.), однако его текущие характеристики существенно отличаются от данных девять лет спустя:

«Россия медленно, но неуклонно выходит на банальный общегражданский конституционный путь. Царство русское кончено при Николае II. А с концом царства русского кончается и союзно церковно-государственный строй. Все это, по-видимому, уже непреложно, бесповоротно. Воскресить русскую идею теперь еще мог бы, может быть, гениальный царь, а через десяток лет уже и никакой гений не воскресит»[5].

Но если десятилетие назад Тихомиров прощался с «русской идеей», то в годы Первой мировой он склонен говорить уже о несостоятельности России как государства – обреченность монархии для него теперь бесспорна и под вопросом теперь окажется ли состоятельным «банальный общегражданский конституционный путь»:

«Несчастный Государь! Сознает ли он, что монархия сходит на нет? Вероятно, сознает, и говорит “не утешительно”, как будто он здесь не причем. А впрочем, кто [?] его обвиняет? Это какая-то Воля Божия. А что сказать о России? Национальная сила возродилась – это дело доброе. Но в государстве на место сгнившего крепкого дуба вырастает свежий тополь. Sictransit. Впрочем, психология народная еще не сказала последнего слова, и мыслимо, что на место сгнившего дуба вырастает новый, здоровый. Конечно, это вряд ли. Не к этому, кажется, идет эволюция мира сего вообще» (стр. 74, запись от 7 июня 1915).

Потому совершенно логичным оказывается его одобрение февральской революции. Уже 2 марта 1917 г. он записывает: «Какое тут Самодержавие, если народу внушили отвращение к нему – действиями самого же Царя. <…>

Теперь вопрос идет о существовании страны. Угрожает страшная Германия, а мы по уши сидели в измене, самой несомненной. Этот переворот должна бы была сделать сама династия, если бы в ней сколько-нибудь осталось живой нравственной силы. Но наличность условий привела к иному исходу.

Теперь дай только Бог, чтобы Правительство, раз оно возникло, оказалось прочным. Известия как будто обещают это.

<…> И то удивительно, что так долго терпели. Я приходил к полному разочарованию в России. С этой стороны, конечно, снимается со всех гнетущее чувство, и дух народа может подняться» (стр. 348 – 349). Конечно, довольно быстро надежды на благодетельный характер революции развеются, однако для Тихомирова итог монархии выглядит как логичное завершение, печальный результат, которого он - пусть и не в такой форме – ожидал все последние годы, лишь время от времени оживляемый недолговечной иллюзией. Он перебирает две возможности – либо счесть источником всех бед неподходящую, неадекватную месту и времени фигуру государя, либо принять тезис о несостоятельности России:

«И это всего через 20 лет после Александра III! Двадцати лет было достаточно, чтобы все уничтожить, чем жила Россия 1000 лет! Конечно, Людовик XVI уничтожил ее быстрее, но перед ним был долгий период ничтожного правления. А у нас? Вспомнить только эпоху Александра III: ведь это вовсе не миф, не сказка, не сон, все это был факт. И какое страшное крушение. Боже, Боже! Никакое ничтожество, никакая злонамеренность не могли бы этого сделать, если бы не было на это Твоей Воли… <…>

Как мы были “маньчжурцы”, так и остались “маньчжурнцы”, куропаткинцы, бездарные, малодушные, отступленцы. А уж если военная доблесть иссякла, то что же остается? Ума не было, культуры не было, даже простой порядочности было очень мало, даже простого патриотизма было мало. Да и какой может быть патриотизм у страны, которая не знает сама зачем живет, и каков смысл ее жизни для мира и человечества?

Казалось, что мы вспомнили при Александре III, но видно все держалось личностью царя. Умер Царь, и оказалась в стране гнилая пустышка» (стр. 115 – 116, запись от 31 августа 1915).

Давно разочаровавшись в политике, оказавшись неуместным любой политической группировке[6], Тихомиров с головой уходит в свои религиозно-историко-философские размышления, на некоторое время обретая единомышленников в Новоселовском кружке, в беседах со своим соседом по Сергиеву Посаду о. Павлом Флоренским – с 1913 года он работает над трактатом «Борьба за Царство Божие»[7], с титаническим упрямством продолжая свой труд, не рассчитывая даже на возможность его опубликовать, иронически-желчно анализируя свой интеллектуальный путь:

«Я – какой-то могильщик. Написал “Монархическую государственность”, в которой, право, как никто до меня на свете, изложил ее философию. И это явилось в дни смерти монархического принципа. Какая-то эпитафия или надгробное слово на могиле некогда великого покойника. Теперь, пожалуй, напишу такую надгробную речь над человеческой борьбой за Царство Божие в такой момент, когда уже люди прекращают борьбу за него, и когда оно явится только с пришествием Христа» (стр. 296, запись от 22 октября 1916).

Флоренский так оценивал Тихомирова в эти годы: «ум его острый и разрывающий материал как добычу, не особенно плодотворен: начинает всегда очень сильно, а потом всю деятельность разоряет, и никакого заключения нет – нет. <…> Рассудочность и скептицизм, но не ослабляющий напора»[8]. Во многом мысля о себе также, Тихомиров мучительно переживает собственную далекость от той непосредственной, наивной религиозной веры, которая способна укрепить и обнадежить:

«Мне нужно теперь не то, не других учить, а себя спасти, дойти до милости Божией. Человек чувствует, что ему положено. И я чувствую, что публицистика уже не для меня, и я не для нее. Мне нужно бы кое-что сделать еще для детей своих, для Кои и остальных. Нужно также и себе не теоретически, а сердцем прийти к Богу, что зависит от Его милости.

Вот “Четьи Минеи” это время я читаю с вниманием, а на прочее чтение даже и охоты нет. Ах, если бы мне только дойти до Божией милости» (стр. 270 – 271, запись от 12 сентября 1916).

После февральской революции, намереваясь завершить дневник (намерение не осуществленное – в дальнейшем Тихомиров вносит записи, правда уже отрывочные, вплоть до октября 1917):

«В сущности, не стоит теперь уже вести Дневника. Не зачем записывать, не для чего. Теперь у меня уже кончена жизнь, и если нет еще смерти, то уже началась агония. […] Для меня во всей силе осталась лишь одна задача, единственная: позаботиться о спасении души своей. Да поможет мне Бог в этом, и да будет во всем Его непостижимая Воля. Не остави меня, Господи Боже мой, не отступи от меня, вонми в помощь мою, Господи спасения моего» (стр. 358, запись от 8 марта 1917).

И тем не менее, до самого конца, «личное христианство» оказывается для Тихомирова максимально далеким – религиозное размышление неизбежно оборачивается историей или политикой: тем, от чего он всячески стремился избавиться и к чему неизменно возвращался.