Тесля А.А. Любовь через силу.

[Колоницкий, .Б.] «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 664 с.: ил.[1]

В последние десятилетия все большее внимание историков привлекают вопросы репрезентации власти – начавшись с изучения средневековых форм и способов публичной манифестации власти, данное направление исследований продемонстрировало свою продуктивность в дальнейшем при обращении к модерным политическим режимам. Для историографии отечественной истории особенное значение имеет работа Ричарда Уортмана «Сценарии власти», вызвавшая широкий резонанс и плодотворное усвоение. Работа видного петербургского историка Бориса Колоницкого расширяет проблематику, меняя ракурс исследования – если в «Сценариях власти» и в вызванных ими работах, речь шла о том, как власть преподносит себя различным общественным группам, то в рассматриваемом исследовании речь идет о том, как эти формы репрезентации воспринимались обществом, каков был их эффект: насколько власть достигала целей своих стратегий репрезентации и в какой степени она получала непредвиденный и (или) непредсказуемый результат.

Исследование, посвященное отчетливо выделяющемуся по свойственной ему специфике периоду – образам императорской семьи в годы Первой мировой войны – осуществляется в двух планах, качественно дополняющих друг друга и дающих в результате концептуальный эффект: с одной стороны, это тщательное изучение тех способов, какими император Николай II, императрица Александра Федоровна и великий князь Николай Николаевич стремились повысить свою популярность во время войны и создать желательный для их целей образ; с другой – какой эффект оказывали эти усилия в кратко- и среднесрочной перспективе. Изучение слухов сопровождается существенными проблемами методологического порядка: каким образом можно с достаточной полнотой выявить циркулирующие в разных социальных группах слухи и каковы способы интерпретации полученных материалов. Помимо традиционных источников, таких как письма, дневники, мемуарная литература, Колоницкий привлекает огромный массив уголовных дел по обвинению в оскорблении величия, отчетов военной цензуры и докладов министерства внутренних дел о состоянии общественного мнения на основании перлюстрации почтовой корреспонденции и т.п.

Цель, преследуемая исследованием, гораздо амбициознее, чем может показаться на первый взгляд – это не только исследование одного достаточно важного и малоизученного аспекта русской политической и культурной истории, но и до некоторой степени попытка переопределить подходы к пониманию русской революции. Автор подчеркивает, что если революционное видение по природе своей телеологично, то и порожденная им историография выстраивает линейную последовательность причин и следствий, в которую удобно укладывается имеющийся материал: экономические, социальные и политические факторы складываются в единую, логически непротиворечивую концепцию. Не менее привычен и иной подход – рассматривающий события сквозь призму противоборства элит и контрэлит, чему способствует сама природа находящихся в распоряжении историка источников: «именно элиты создают архивы, а сама структура архивохранилища и даже архивного фонда программирует и организует работу исследователя, структурирует его тексты, вследствие чего историки оказываются заложниками политиков, полицейских и бюрократов» (стр. 567).

Однако можно попытаться хоть до некоторой степени выйти за пределы этой заданной ситуации – рассмотрев, в частности, феномены массового сознания, обыденного восприятия – где разнородные установки способны порождать сходные эффекты и, напротив, вроде бы однозначные позиции приводить к различным результатам. Так, на основе тщательной реконструкции восприятия обществом предъявляемых ему образов власти, Колоницкий приходит к выводам, на некоторых из которых нам представляется важным остановиться:

- общественное мнение оказывается не пассивным потребителем предъявляемых ему образов, как стандартно получается в силу методологических ограничений большинства работ, посвященных репрезентациям власти – оно способно само порождать или оригинальным образом переосмыслять таковые образы;

- граница между «высоким» и «низким» в сфере политических образов оказывается весьма размытой – слухи движутся в обоих направлениях, как спускаясь из столицы и высшего общества или образованных кругов в массы, так и наоборот, причем демонстрируя общую культурную основу: меняется не модель слухов и не их смысловые акценты, а преимущественно форма их выражения: «И “верхи”, и “низы” здесь выступают как носители разных вариантов одной и той же авторитарно-патриархальной политической культуры» (стр. 562).

Колоницкий убедительно демонстрирует, что одной из важных тем Февральской революции была борьба «внутренним немцем»; мотивация (во всяком случае проговариваемая) участниками событий зачастую заключалась в борьбе с «изменой» или в необходимости «смены верхов», неспособных или нежелающих довести войну до победного конца. В быстром ходе революционных событий 1917 г. эти темы и мотивы скоро уходят на второй план или вовсе исчезают – но они важны для понимания механики Февральской революции – например, удивительной пассивности полицейских властей, нерешительности высших и средних чинов гражданской и военной администрации. Последние оставались – по крайней мере, субъективно – преданы монархии, патриотично настроены – но монархизм в этих условиях оборачивался готовностью отречься от повиновения правящему монарху, воспринимающемуся как неадекватный монархическому принципу; патриотизм – в готовности терпимо отнестись к государственному перевороту, как направленному против изменников или слабой, неспособной выполнить свой патриотический долг власти:

«…Немало людей страдали оттого, что, вопреки своему искреннему желанию, они просто не могли любить своего царя. Без радости они воспринимали падение монархии, с тревогой смотри в будущее, однако поддерживать последнего императора, любить его через силу они уже не могли» (стр. 578).

Автор отмечает явные репрезентационные ошибки власти – в частности, сомнительные с точки зрения производимого впечатления фотографии императорской семьи на летнем отдыхе во время сложного положения на фронте, или пропущенную цензурой Министерства двора фотографию императрицы с наследником, смотрящим на проходящие войска, на которой императрица снята в тот момент, когда она отвернулась от объектива (что могло прочитываться при неблагоприятном для императрицы общественном мнении как нежелание смотреть на русскую армию). В то же время следует отметить, что подобные ошибки и грубые просчеты наблюдались в печати и других воющих государств – Первая мировая оказалась первой масштабной войной, в которой применялись относительно современные средства массовой информации и пропаганды и возникла проблема постоянного и напряженного контроля и управления общественным мнением, к чему ни одна из стран на тот момент еще не была готова. Так, например, рассчитывая на монархизм русских солдат, пропаганда Германии разбрасывала листовки, называвшие истинным виновником войны главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, а императора представлявшие сторонником мира. Эффект подобной пропаганды был скорее обратный – впрочем, также положительный с точки зрения преследуемых германской пропагандой целей, подтверждая среди солдат, с одной стороны, образ «безвольного» императора, поддающегося на внушения или прямое давление своего окружения, с другой – способствуя распространению представлений об «измене» если не самого императора, то «партии императора».

Аналогичным образом, разрушительным оказался маховик «шпиономании» (в первую очередь связанный с «делом полковника Мясоедова», по цепной реакции вызвавшего «дело Сухомлинова»). Используемый для стимуляции патриотического сознания, подпитывая шовинистические настроения, он давал зримые подтверждения конспирологической логике – поиска предателей и изменников. Неудачи русской армии и трудности тыла, продолжившиеся и после казни Мясоедова и отставки (а затем и ареста) Сухомлинова, заставляли – в силу той же логики – искать измену дальше, а, например, перевод Сухомлинова, уже безоговорочно осужденного общественным мнением, из крепости под домашний арест, подталкивал размышления к подозрению измены на самом «верху».

Особое место в книге занимает разбор образа главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и его восприятия в обществе. Автор отмечает сознательную архаизацию образа – ориентированного на героическую эпоху наполеоновских войн, в противовес модернизированным образам командующих, распространенных во Франции и Англии, а отчасти и в Германии (фотографические портреты лорда Китчнера в обрамлении из современных самолетов, дредноутов и т.п., аналогичные изображения Фоша и Гинденбурга). Некоторые черты характера великого князя – резкость, жесткость и даже жестокость, иногда откровенная грубость – в рамках данного образа обретали положительную интерпретацию – в виде историй о решительных расправах над неспособными и неумелыми командирами, непосредственном участии в боях на важных участках фронта. Рассказывали истории о великом князе, лично подводящем на поездах снаряды к боевым позициям в тот момент, когда в них остро нуждались. Не имея ничего общего с действительностью, эти слухи и легенды по своему адекватно реагировали на архаический, преднамеренно легендарный образ главнокомандующего. Подобный персональный стиль и облик, отсылающий к традициям прошлого (великий князь с особым вниманием относился к своим публичным репрезентациям, будучи знатоком и мастером театра власти), одновременная способность обнадеживать и заставлять надеяться на себя представителей различных, нередко противоположных общественных взглядов, создали Николаю Николаевичу уникальное положение в системе персональных образов первого года войны (которое отчасти удалось ему сохранить и в последующем), когда ответственность за поражения и просчеты возлагалась на кого угодно – генералов, чиновников, императрицу или даже самого императора – обходя стороной фигуру самого командующего.

И в системе образов, и в массовом сознании, фигура великого князя отчетливо занимала передний план, конкурируя с фигурой императора – в лучшем случае они воспринимались как два великих вождя, равновеликих в своем статусе. Подобный эффект оказывался в значительной степени непроизвольным результатом объективной ситуации – необходимость поддерживать и укреплять статус главнокомандующего (к тому же дававшего богатый репрезентационный материал для этого) объективно выводила его на передний план, в то время как фигура императора – «верховного вождя», занятого преимущественно гражданскими делами и поездками по стране, не позволяла – даже без учета личных особенностей и предшествующей репутации монарха – эффективно «героизировать» его личность. Этому способствовал и выбор различных репрезентационных стратегий – если, как уже отмечалось, образ Николая Николаевича был во многом архаичен и отсылал к традиционным героическим репрезентациям полководцев, то император преднамеренно (хотя и сомнительно, в какой мере этот выбор был правилен) использовал образы «простоты»: пресса тиражировала его фотографии в солдатской шинели, гимнастерки, походной форме, демонстрировала и описывала простые походные условия быта. Цель подобной репрезентации вполне ясна – визуально подтвердить провозглашенное единение царя и народа, однако она, как и образ императрицы-сестры милосердия, входила в противоречие с ожидаемым обликом монарха. В случае с императрицей пройгрышность такого образа оказалась особенно очевидна – при негативном настрое общественного мнения к ней лично, она утрачивала в результате и тот ресурс, который предоставлял ей традиционный спектакль власти. Современник описывал свое разочарование при посещении императрицей военного госпиталя, когда появилась небольшая группа женщин, одетых рядовыми сестрами Красного Креста, среди которых трудно было угадать императрицу и двух ее старших дочерей – встреча с властью оборачивалась разочарованием, поскольку власть не демонстрировала ожидаемый от нее образ, не предлагая взамен иного эффектного.

Более общая проблема, поставленная в исследовании Колоницкого: в какой степени образы, распространяемые во время Первой мировой, влияли на монархические представления и настроения подданных. Во-первых, в период войны образы императорской фамилии стали особенно широко тиражироваться, причем процесс вышел из-под контроля Министерства императорского двора, когда аналогичные цензурные функции взяла на себя и Ставка. Подобная тенденция наметилась уже с середины XIXвека, по мере того как образы монарха и его семейства все чаще использовались в оформлении, тиражировались массовым порядком – с началом мировой войны поток образов возрос лавинообразно, причем в условиях патриотического подъема разрешения на использование императорских образов и символики получали и виды продукции, ранее не имевшие на это никаких шансов: «В продажу поступили металлические шкатулки и жестяные коробки для конфет, фарфоровые и стеклянные стаканы, кувшины и вазы, настенные клеенки и даже швейные машинки с высочайшими портретами» (стр. 92). Банализация ситуаций использования изображений естественным образом приводила к снижению сакрального статуса образа монарха.

Во-вторых, военная пропаганда терпимо, а зачастую и прямо положительно относилась ко всевозможным карикатурным, шутовским изображениям монархов враждебных держав – однако эффект такого рода изображений оказывался шире непосредственного, параллельно воздействуя и на монархизм широких масс, представляя фигуру монарха пусть и враждебной державы как достойную посмеяния, причем легитимного.

В целом исследование Колоницкого заставляет вернуться к старой и глубокой проблеме разрушения монархического сознания как эффекта, вызванного событиями Первой мировой войны в европейских государствах: то, что Хантигтон называл «второй волной» демократизации, на практике оказывалось не движением к демократии, а утратой легитимности, сакрального статуса традиционных монархических форм власти, которые формально были заменены различными республиканскими конструкциями, не имеющими устойчивых оснований в массовом сознании стран, внезапно ставших республиками, а зачастую одновременно и независимыми государствами. Объект и перспектива исследования, сосредоточенного на взаимодействии предъявляемых образов и реакции на них, позволяет выявить ранее выпадавшие из поля зрения историков проблемы динамики массового сознания, в котором, как отмечает автор, зачастую оскорбление императора оказывается проявлением монархизма, не находящего адекватный объект для своих чувств.