Славянофильство сквозь призму неформальных отношений1
Традиционное изучение истории философии сосредоточено на изучении «истории идей» или, в более методологически строгом (и в силу этого, возможно, куда более ограниченном по возможностям) варианте – на «истории понятий». Однако если мы обращаемся к конкретной истории философских направлений, то рассмотрение философии как дисциплины, подчиненной исключительно собственной внутренней логике, приводит к очевидным затруднениям. Если относительную убедительность подобный подход еще имеет при изучении долговременных философских школ, то при рассмотрении философских споров, тесно увязанных с вопросами текущей политики или социально жизни, того, что условно можно обозначить как «журнальную философию», мы оказываемся вынуждены для понимания причин успеха или неудачи тех или иных направлений выходить далеко за пределы классических объяснительных стратегий. В еще большей степени это относится к философским направлениям XVIII– XIXвека, претендующих на статус «идеологий» и в силу этого изначально обращенных к нефилософскому пространству мысли и действия. По нашему мнению сетевой подход может оказаться весьма эффективным при изучении истории русской философии. Если классическим примером такого рода исследования на данный момент выступает «Социология философий» Рэндала Коллинза (1998), то отечественный материал может представлять значительный интерес по причине сложной конструкции русского философского пространства, где университетская философия по степени влияния на общее развитие философских идей не имела на протяжении большей части XIXи, вероятно, XXвека решающего влияния. Частным случаем, удобным для рассмотрения, выступает, по нашему мнению, славянофильство.
Социальный состав славянофилов достаточно однороден – данная особенность славянофильства была отмечена довольно давно, что нашло свое отражение в таких формулировках, как «патриархально-дворянская утопия»2. Хотя в данном суждении есть значительная доля истины, необходимо проблематизировать и одновременно конкретизировать данную характеристику, чему послужит сопоставление с социальной характеристикой западников3. В числе последних мы находим и представителей среднего и мелкого дворянства, и разночинцев, и выходцев или будущих представителей имперской бюрократии. Западнический круг идей воспринимается представителями достаточно различных социальных позиций – так, западники склонны положительно расценивать деятельность адмирала Мордвинова, видя в нем одного из своих предшественников; одновременно с демократическими взглядами положительно оценивать не только абсолютные монархии прошлого, но и существующие имперские практики. Собственно, последняя деталь позволяет отчасти понять благосклонность, в частности, цензуры к ярко выраженным западническим изданиям – в большинстве случаев по текущим вопросам расхождения во взглядах с высшей имперской бюрократии если и было, то носило случайный характер. Западничество – равно как и последующие, родственные ему идеологические течения – органично включались в существующее идеологическое пространство. Напротив, славянофильство, странным образом, оказывается невоспринимаемым общественным мнением – при желании всю историю славянофильства можно написать как историю недоразумения и недопонимания. Возникает вопрос – в чем причина столь устойчивого недопонимания, явно вызываемого причинами фундаментального порядка. Порожденные общим романтическим движением, славянофильство и западничество оказываются неоднопорядковыми феноменами – «славянофильство» риторически конструируется западничеством как необходимый «другой», воображаемая позиция, необходимая для консолидации и оформления собственных взглядов. Примерами этого могут служить, в частности, устойчивость обвинений «славянофилов» в ретроградстве, чуждости современному знанию (при том, что по уровню образования и знакомству с современными идеями мало кто из западников мог составить конкуренцию ведущим представителям «славянофильства»), в чуждости либеральным ценностям (при том, что славянофилы оказываются зачастую куда более последовательными представителями либеральных политических взглядов по сравнению с обвинителями, чей либерализм зачастую ограничивается лишь областью слов и резко бледнеет при малейшем соприкосновении с практикой). Радикализируя тезис, можно сказать, что славянофильство обретает свое лицо в качестве реакции на полемику со стороны «западников», postfactum; за счет же отчетливо сконструированного «врага» западничество получает возможность развития и наращивания идеологического влияния при сохранения той же неопределенности – конкретизации служит противопоставление, уводя в «зону неразличения» большую часть существенных разногласий, потенциально содержащихся в «западничестве».
Однако указанные обстоятельства все-таки остаются внешними, не объясняющими особенности внутренней истории славянофильства. При всей важности относительной однородности социального статуса и социального происхождения, эта черта приобретает решающее значение в свете другой – их родственных и соседских связей. Славянофилы не только принадлежат к одной социальной группе – они в большинстве случаев являются либо родственниками, либо соседями, либо по крайней мере близкими знакомыми еще до и помимо возникновения славянофильского направления. В.А. Кошелев, один из наиболее авторитетных специалистов по истории славянофильства, отмечает: «Родство московских славянофилов объясняет многие замечательные особенности кружка: непременное дружелюбие всех его членов (отсутствовавшее у западников), ограниченность и замкнутость той сферы, в которой распространялись славянофильские идеи (преимущественно внутри самого кружка и близких к нему людей), объясняют и присущую кружковым исканиям идею “родственности” (и непременной родственной “уступчивости”), которая сквозной нитью проходит через все славянофильские сочинения» [4, 11]. Выдающийся представитель позднего славянофильства, Иван Сергеевич Аксаков, начиная биографию своего тестя Федора Ивановича Тютчева, писал: «…История умственного общественного развития в России едва ли может быть вполне понята без частной истории семей, без оценки той степени участия, по-видимому неразумного, самовольного, непрошенного, но тем не менее часто спасительного, которое в нашей личной и общественной судьбе приходится на долю семье и быту – непосредственному действию предания и обычая…» [1, 20].
Эти особенности складывания кружка отражаются и в доктринальном плане. Славянофильство с трудом поддается однозначному определению – как правило, исследования сосредотачиваются на характеристике взглядов И.В. Киреевского и А.С. Хомякова, причем формулировка доктрины как непротиворечивого целого осуществляется путем предпочтительного внимания к позиции одного из двух названных авторов. При желании данный подход расширяется за счет привлечения идей, высказанных фигурами «второго ранга» (К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин). Показательна сама ситуация со славянофильскими текстами – по сравнению с текстами, исходящими из лагеря «западников», их сравнительно немного, они редко имеют доктринальный характер, зачастую написаны «по поводу». Дело в том, что для славянофилов основную роль в распространении идей – в отличие от западников, опиравшихся на журналы – играло личное, непосредственное общение. Ключевые для истории славянофильства тексты – «О старом и новом» А.С. Хомякова и «В ответ Хомякову» И.В. Киреевского – были прямым продолжением салонных бесед и в свою очередь предназначались для публичного чтения [2, 106], как попытка более отчетливо, чем позволяет непосредственный быстрый разговор, проговорить фундаментальные вопросы; но что для нас в данном случае наиболее важно – так это то, что режим их функционирования и аудитория, для которой они предназначались, оставались «кружковскими», что явно демонстрируется в самих текстах, построенных в модели «продолжающегося разговора».
Остановимся на истории славнофильства, выходя за пределы детально изученного периода 1830-х – 1850-х годов. Если родственный и соседский первоначальный характер славянофильства не подвергается сомнению, то его последующая история позволяет сделать вывод о сохранении данной характеристики на всем протяжении истории движения. Младшие славянофилы – И.С. Аксаков, братья Елагины, Д.Ф. Самарин – вовлекаются в кружок под воздействием их старших родственников. И.С. Аксаков, первоначально весьма скептически относившийся ко многим из славянофильских взглядов, становится «хранителем» славянофильской доктрины во многом под воздействием смерти Хомякова и брата Константина, принимая славянофильство как «семейное дело». Аналогичным образом участие в славянофильском кружке принимают члены самаринского семейства – через брата Юрия, имевшего огромный авторитет в семье, в тесный московский круг прочно входит Дмитрий Самарин, после смерти брата стремящийся распространять и отстаивать его взгляды, а в дальнейшем эту же роль возьмут его дети (в первую очередь Федор и Петр, но отчасти и Александр). Роль в неославянофильстве конца XIX– начала XXв. сына А.С. Хомякова, Дмитрия – общеизвестна. Еще более показателен случай Киреевых – братья Александр и Николай и сестра Ольга в детстве и юности были далеки от идейных споров западников и славянофилов и вступили в общественную жизнь в конце 50-х – начале 60-х гг., когда все основные фигуры первоначального славянофильства уже сошли в могилу. Расцвет общественной деятельности Ольги и Александра приходится на конец 1870-х – 1890-е годы (Николай погиб, приняв участие добровольцем в войне с Турцией на стороне Сербии в 1876). Однако изучение их семейной истории позволяет понять, каким образом они смогли естественным и прочным образом войти в славянофильский кружок – их родовое имение в Тамбовской губернии, еще когда они были детьми, посещалось друзьями и соседями – И.В. Киреевским, А.С. Хомяковым, Аксаковыми [5, 272]. Контрпримеры в данном случае, пожалуй, еще более показательны: В.И. Ламанский или Н.Н. Страхов в идейном плане демонстрировали иногда большую близость славянофильству, чем некоторые из лиц, входивших в славянофильский кружок (напр., братья Елагины или Кошелев в 1860-е – 70-е годы), однако они так и не стали органической его частью – И.С. Аксаков, Д.А. Хомяков или Самарины демонстрировали по отношению к ним отчужденность, поддерживали контакты, явно стараясь соблюсти дистанцию и не допуская перехода к тесным личным отношениям, не идя даже на обстоятельное и откровенное обсуждение идеологических позиций в переписке.
История семейная и история соседская образуют несущий каркас истории славянофильства как философского направления – и тем самым физическая смерть и разрушение семей славянофилов оказывается одновременно и концом славянофильства. Это обстоятельство хорошо почувствовал и сумел передать Л.А. Тихомиров – один из тех, кто был внешне близок к славянофилам, но так и не стал «одним из них». Записывая в дневнике о кончине Федора Дмитриевича Самарина, он замечает: «Теперь, значит, Самаринский кружок исчез совершенно. <…> Все это уже – нечто отжившее, прошлое, последний отблеск Самаринско-Аксаковской Москвы, которой уже нет. <…> Хомяков Дмитр[ий] Алексеевич живет только как антикварный, драгоценный сосуд, разбитый, но склеенный – и тоже ненадолго» [6, 297].
ПРИМЕЧАНИЯ
ЛИТЕРАТУРА
Янковский, Ю.З. Патриархально-дворянская утопия: Страница русской общественно-литературной мысли 1840-1850 годов / Ю.З. Янковский. – М.: Художественная литература, 1981. – 374 с.