Тесля А.А. Дневник как форма переживания времени.

Богословский, М.М. Дневники (1913 – 1919): Из собрания Государственного Исторического музея / Ответственный редактор С.О. Шмидт; вступ. статья С.О. Шмидта; публ. и коммент., биогр. Справка Е.В. Неберекутиной и Т.В. Сафроновой. – М.: Время, 2011. – 800 с., ил. – («Диалог»).

Литература дневников – жанр особенный, на грани документа и художественной литературы. Литературность неотделима от дневника – вопрос только в том, какая именно это литература и в какой степени она пронизывает текст дневника: ведь любые записи, вносимые автором, делаются им в перспективе будущего читателя. Им может выступать он сам – и тогда это записки адресованные себе же в другом времени, в другой ситуации – некий способ обеспечить «память себя», возможность сличить себя с тем «я» (в свою очередь деформированным текстом), каким ты обладал некоторое время назад. Воображаемым читателем могут выступать твои родные и близкие, друзья и знакомые. Нам странно сейчас представить подобный дневник – но в веке XVIIIили XIXони были нередки, ведшиеся с целью дать отчет о событиях своей жизни (например, дневники путешествий, выросшие, но не разорвавшие связь со стародавними «поденными записями»)[1], это мог быть и лирический дневник, адресованный близкому человеку – тому, кто рядом с тобой, но ведь трудно зачастую подобрать правильные слова, сказать ему то, что ты думаешь и сказать желаешь; ситуация, мгновение, близость – все слова оказываются «не теми», и текст дневника оказывается «другим разговором», обходной дорогой. Так, например, свои дневники за минувший день читали друг другу Александр и Наталья Герцены, впрочем, не будучи в данном случае особенными оригиналами во времена романтизма. Впрочем, подобный романтический вариант зачастую почти незаметно переходит в другой – «дневник для потомков»: начиная от детей, чтобы сохранить для них память о себе, не старый неудачный портрет местного художника и не потускневшую фотографию да несколько случайных воспоминаний – а себя «в жизни», в ее сиюминутном протекании: восприятие, родственное подтолкнувшему Монтеня начать свои «Опыты». Чем бы ни был конкретный дневник, он имеет одну общую черту – сиюминутное в нем обретает несвойственную ему значимость. Точнее, эта значимость является производным – от осмысленности бытия, или, может быть, так сказать корректнее, от существования, пред(под)ставленного под осмысление, предлагающего себя мысли. Приостановка течения времени, возможность нарушить его линейный, направленный ход, вернуться в прошлое, за день, за год, за десятилетие назад – и встретиться вновь с чередой на тот момент ничего особенного не значащих – или уже ничего теперь самих по себе не значащих событий – именно эта сиюминутность и произвольность дневниковых записей делает прошлое значимым. В отличие от мемуаров и многочисленных «историй», дневник еще не знает, чем обернется то или иное событие, он не способен отличить важное от безразличного, достойное увековечивания от обреченного на забвение – и тем самым восстанавливает в правах «мгновение», то время, когда сделана запись: важное на тот момент – единственный критерий, удостаивающий событие быть записанным и тем самым удостоверяющий его значимость, безразличный к любым проверкам будущего – единственным критерием здесь служит сознание самого автора. Он ошибается, разумеется, и именно эта ошибка наиболее ценна – события в дневнике лишены «правильной перспективы», обретая перспективу своего времени и авторского произвола.

Михаил Богословский, московский историк, почитаемый профессор Московского университета, один из столпов «московской исторической школы», хранитель традиций Ключевского (так, как их понимал он или, например, близкий ему по духу Матвей Кузьмич Любарский), вел свой дневник с 1916 по 1917 год, не считая нескольких записей за 1913 и карандашных заметок осени 1919 года, когда он оказался в подмосковном санатории и вновь ощутил потребность записать, захватить уходящее время. Характер, да и весь стиль жизни Богословского отразился в его дневнике – это фиксация событий, куда реже – мнений, и еще реже вторгается лирический автор; иногда кажется странным, зачем этот дневник – для чего Богословский с какой-то нерусской методичностью, радуясь, что не пропускает ни единого дня и восстанавливая события за те, когда дневника под рукой не оказывается или нет сил записывать, ведет эту хронику? В тексте нет прямых указаний на то, что стало толчком – не говоря уже о причине – ведения подобного дневника, не считая вполне понятной, но не сбывшейся надежды на сына, которому адресованы несколько записей (Митя умер юношей, на четыре года раньше своего отца). Но непроизвольна параллель между работой Богословского, в это время все глубже уходящего в работу над «Материалами к биографии Петра I», и создающимся им дневником – стремление реконструировать жизнь Петра день за днем, фиксация разнообразных деталей, из которых и срастается жизнь императора – от важных до вроде бы не имеющих никакого значения, но без которых невозможно представить себе Петра как человека, подталкивает Богословского к сознательному переживанию собственного времени. Пожалуй, в дневнике, помимо бесконечной работы над «Петром» и забот о сыне, существует еще одна сквозная тема, не обусловленная внешним – размышление о смерти, смертности, случайности ее и одновременно странности жизни: столь много причин умереть, записывает Богословский, и столь мало причин жить – и тем не менее вот чудо: мы живем. Без гарантий, без определенности – смерть нас окружает со всех сторон, для нее бесконечное множество оснований, и посреди нее беспричинность жизни.

Дневник Богословского – не увлекательное чтение: он сух, деловит и методичен, автора в нем приходится разглядывать между слов, в особенностях оборотов, в фиксации мелочей, по авторскому произволу сочтенных достойными записи. Но за записями видится фигура умного и спокойного человека, мудрым и свободным от иллюзий взглядом наблюдающим тот хаос, в который погружается страна. Всякий дневник – это литература, а литература бросает свой обратный отсвет на любой документ и преследует впечатление, что именно такой дневник вел профессор Филипп Филиппович Преображений, но по случайности оставшийся за пределами повествования, донесшего только записи Борменталя.