Максим Жих. К вопросу о «законных» и «незаконных» вечевых собраниях в средневековом Новгороде. Первый этап (от начала политической истории Новгорода до конца XI века).

Князь Глеб убивает волхва. Новгород, 1071 год. Миниатюра Радзивиловской летописи.

Характер древнерусского веча, его социальный состав, функции, круг вопросов, находившихся в его компетенции, порядок его проведения и многие другие вопросы, с ним связанные, являют собой одну из важнейших тем истории русского средневековья, остающуюся, не смотря на громадную историографию, остро дискуссионной и по сей день. В названном блоке вопросов важное место, на наш взгляд, занимает проблема, которой в советской и современной «вечевой» историографии не уделено должного внимания[1]. Речь идет о теме «законности» и «незаконности» коллективных социально-политических акций жителей древнерусских городов как с точки зрения существовавшей в тот период системы права, так и с позиции современников.

Необходимо подчеркнуть, что речь идет именно обо всей совокупности коллективных социально-политических действий древнерусских горожан[2], безотносительно к тому, названа та или иная из них в источниках напрямую «вечем» или нет. Данный подход обусловлен тем, что, на наш взгляд, исследовать необходимо не столько термины, которые в летописи употребляются весьма нерегулярно и, в общем, случайным образом, а в первую очередь, стоящую за ними социально-политическую реальность. Если в одних случаях некое событие (например, изгнание или призвание князя, назначение посадника, решение каких-то важных вопросов жизни древнерусской городской общины и т.д.) названо в источниках «вечем», а в других аналогичное событие «вечем» не названо, то нет оснований делать выводы о том, что стоящие за этими событиями политические акции древнерусских горожан имели различную социально-политическую природу. Скорее это является отражением того обстоятельства, что летописец писал свое повествование не для историков Нового времени, а для своих современников, коим институциональные основы политической жизни своего времени были совершенно понятны и не было необходимости каждый раз делать для них четкие терминологические указания – они и так прекрасно понимали, каким образом и в связи с чем может произойти, скажем, изгнание или призвание князя. Современные же историки нередко делают из названного обстоятельства вывод о том, что вече – явление достаточно редкое, нерегулярное и, в каком-то смысле, хаотическое, не являвшее собой четкого социально-политического института средневековой Руси. Так, например, по мнению Ю. Гранберга, рассмотревшего только прямые упоминания слово «вече» в древнерусских источниках «… слово «вече» обозначает просто собрание жителей города… под [словом «вече» – М.Ж.] не скрывается политический институт с четко очерченными полномочиями»[3], «…слово «вече» в древнерусских письменных источниках обозначает собрания большого числа горожан, происходившие по самым разным поводам – от формальных церемоний до вооруженных мятежей. Часто слово «вече» ассоциируется с городской общиной как таковой или по крайней мере с какой-то ее значительной частью. У веча не было четко очерченных полномочий; скорее влияние и сила веча заключались просто в возможностях большой толпы, в ее непредсказуемости и стихийности. Совершенно очевидно, что вече можно рассматривать как важную форму политической жизни и как серьезную политическую силу, однако его нельзя рассматривать как политический институт (курсив мой – М.Ж.)»[4].

К такому выводу исследователя привел именно сознательный отказ от рассмотрения всей совокупности данных о коллективных социально-политических акциях древнерусских горожан и сознательное ограничение только теми известиями о них, в которых эти акции прямо названы вечем. Мы считаем данный подход в корне ошибочным, так как совершенно одинаковые явления древнерусской политической жизни могут как называться, так и не называться в источниках «вечем» и нет каких-либо оснований разграничивать их и говорить о том, что в зависимости от наличия/отсутствия в описывающем их источнике термина «вече» данные явления имели разную институциональную основу. Достаточно сказать о том, что при описании одного и того же события в одних летописях слово «вече» может употребляться, в то время как в других мы его не находим[5].

В свете вышесказанного мы намерены провести сквозной анализ всех сведений о социально-политической активности и коллективных политических действиях жителей одного из древнерусских городов – Новгорода [6] периода его борьбы за независимость от Киева и последующего независимого существования вплоть до московского завоевания с точки зрения их институциональных основ. В этой связи нас особенно будут интересовать следующие вопросы:

1) Какие из коллективных социально-политических акций средневековых новгородцев воспринимались современниками «законными», а какие «незаконными» с точки зрения правовых основ древнерусской социально-политической системы;

2) Где проходила грань между их «законными» и «незаконными» действиями и в чем состояли ее правовые и формальные основы;

3) С какого времени названная грань стала проводиться в источниках и как постепенно она становилась все более и более четкой;

4) Происходило ли какое-то правовое ограничение «незаконных» действий средневековых новгородцев и в чем оно выражалось.

Думается, что от ответов на эти вопросы зависит и ответ на фундаментальный для понимания общественного быта средневекового Новгорода вопрос – имели ли коллективные действия средневековых новгородцев четкие правовые основы или же они носили хаотический, нерегулярный и произвольный характер и имели место лишь в каких-то отдельных случаях. Этот вопрос можно сформулировать и несколько иначе: было ли новгородское (и шире – древнерусское) вече (данное слово и было обозначением подобных коллективных действий) политическим институтом, осуществлявшим постоянное народовластие, или же оно не имело данного статуса, будучи неким аморфным явлением, как то полагают вышеуказанные  новейшие историки. Ведь если одно и то же явление может быть с точки зрения современников «законным», либо же «незаконным» (в зависимости от соблюдения неких установленных норм и процедур), то мы имеем полное право считать его именно институционально оформленным политическим институтом.

Предварить последовательное изложение свидетельств источников мы бы хотели двумя важными пояснениями:

1) Говоря о «законности» или «незаконности» тех или иных коллективных действий средневековых новгородцев, мы не имеем в своем распоряжении источников, в которых правовые основы и порядок подобных действий были бы сколько-нибудь четко прописаны (это же относится и к действиям князей и должностных лиц Древней Руси). Поэтому соответствующие выводы мы можем делать лишь путем кропотливого анализа множества соответствующих рассказов в летописях и сопоставления их с другими источниками (вечевыми актами, средневековыми литературными повестями, иностранными источниками: договорными грамотами с Новгородом, записками иностранцев и т.д.), которые появляются в нашем распоряжении отнюдь не с самого раннего этапа новгородской истории. Только кропотливый анализ описания разных событий социально-политической жизни средневекового Новгорода в источниках позволит нам сделать выводы о том, какие (и в каких случаях) коллективные действия средневековых новгородцев воспринимались как «законные», то есть основанные на существовавших в данный момент юридических принципах (хотя последние могли быть и не записаны, а носить характер обычая), а какие как «незаконные», то есть противоречащие данным принципам. При этом важно подчеркнуть, что одно и то же действие новгородцев (или какой-то их части) в зависимости от соблюдения или несоблюдения неких положенных норм могло считаться как «законным» (в случае их соблюдения), так и «незаконным» (в случае их несоблюдения);

2) Говоря о «коллективной социально-политической деятельности средневековых новгородцев» мы имеем в виду действия как всей городской общины (или какой-то ее части, скажем, стороны или конца), выступающей как целое (без различия в социальном и правовом положении разных членов общины), так и те действия, которые были связаны с борьбой разных социальных групп внутри нее, поскольку последние в подавляющем большинстве случаев совершались с использованием традиционных институтов управления городской общиной. Именно в случае внутриобщинной борьбы, как по «территориальной» линии (борьба разных сторон и концов средневекового Новгорода), так и по линии «социальной» (борьба разных социальных групп в рамках новгородской общины) наиболее рельефно в источниках выступают представления их авторов о том правовом порядке, в рамках которого должно было вершиться народовластие в Новгороде и возможных вариантах его нарушения одной из конфликтующих сторон[7].

Последовательное рассмотрение известий о коллективных политических действиях новгородцев X-XV вв. с точки зрения их «законности»/«незаконности» позволит пролить свет и на то, в каких из них какие социальные страты новгородского общества принимали участие и, соответственно, дать ответ на вопрос о том, каков был социальный состав участников новгородского веча и – шире – какова была роль «неэлитных» слоев древнерусского общества в политической жизни русского средневекового города.

В рамках данной статьи мы представляем первую часть нашего исследования, охватывающую период от первых упоминаний о коллективных социально-политических акциях новгородцев до конца XI века, когда новгородцы прочно осваивают практику изгнания и призвания в свой город князей.

Самым ранним свидетельством, имеющим отношение к нашей теме, является знаменитая легенда о «призвании варягов», читающаяся в Повести временных лет под 6370/862 годом:

[славянские и соседние с ними «племена», до того платившие дань варягам: словене, кривичи, чудь и меря] Изъгнаша Варяги за море и не даша имъ дани и почаша сами в собѣволодѣти, и не бѣв нихъ правдъı, и въста родъ на родъ, быша в них усобицѣ, и воевати почаша сами на ся.Рѣша сами в себѣ: «Поищемъ собѣкнязя, иже бъı володѣлъ нами и судилъ по праву». Идаша за море къ Варягомъ, к Руси[8]

Здесь мы не будем вдаваться в споры о достоверности этого рассказа. Для нас важно то, что для летописцев XI-XII вв., зафиксировавших эту легенду, «призвание» князя словенами – предками новгородцев и их союзниками выглядит как совершенно нормальное и «законное» явление. Причем, принятие решения об этом «призвании» летописцы представляют именно в качестве «коллективной воли» словен, кривичей, мери и чуди. Стоит ли за этим память о древних «племенных» народных собраниях, или же летописцы автоматически перенесли в древность реалии своего времени в данном контексте непринципиально. Важно то, что в представлении древнерусских книжников с самой глубокой древности важные решения предков новгородцев имели «коллегиальный» характер и, видимо, соответствующий характер имела и их политическая организация («почаша сами в собѣволодѣти»).

Первое упоминание Новгорода в письменных источниках, которое относится к середине Х века и содержится в трактате византийского императора Константина Багрянородного (945-959) «Об управлении империей» (948-952) также представляет определенный интерес для нашей темы:

Немогарда, в котором сидел Сфендослав (Святослав – М.Ж.), сын Ингора (Игоря – М.Ж.), архонта (правителя – М.Ж.) Росии[9]

Указание на то, что в этом городе[10] практически с момента его основания[11] правил сын и наследник киевского князя указывает на его большую значимость, что не могло не привести к его быстрому развитию и быстрому структурированию новгородской городской общины, которое явственно обозначилось уже в ближайшее время: в 6478/970 году в Киев к Святославу

придоша людье Ноугородьстии, просяще князя собѣ: «Аще не поидете к нам, то налезѣм собѣ»[12]

иначе говоря, найдем себе князя, по всей видимости, вне рода Игоревичей[13].

Здесь перед нами впервые в источниках предстают «людье Ноугородьстии»: на рубеже X-XI вв. древнерусское общество переживает грандиозные социальные изменения: на смену этнополитическим союзам в восточнославянском мире приходят города-государства[14], что нашло свое отражение на страницах летописей, с которых постепенно исчезают поляне, кривичи, словене и т.д. и вместо них появляются кияне, смоляне, новгородцы и т.д.[15]

Даже если этот летописный пассаж и носит на себе черты эпического повествования[16], то в целом он все равно верно передает возросшее значение Новгорода и его общины, процесс структурирования которой к тому времени зашел уже достаточно далеко. Новгородцы стремились обрести собственного князя и, тем самым ослабить свою зависимость от Киева, а в перспективе и ликвидировать ее вовсе[17]. Основанный как опорный пункт киевской власти на севере Руси, по мере своего роста и структурирования собственной волости, Новгород превратился со временем в главный центр сепаратизма в регионе[18]. И опять-таки, мы видим «коллегиальный» характер воли новгородцев: ничего о том, что посланцы – это выразители интересов верхушки новгородского общества в источнике не сказано. Видимо, они выражали волю всей формирующейся новгородской общины. И опять-таки, летописец представляет соответствующее обращение киевлян к Святославу как абсолютно правомерное и «законное».

Старшие сыновья Святослава уклонились («отпреся») от поездки в далекий северный город, получив, соответственно, Киев и Древлянскую землю и туда поехал младший сын Святослава – «робичич» – Владимир. В дальнейшем именно опираясь на новгородскую общину, Владимир выиграет борьбу за власть у своего брата Ярополка и захватит Киев, а также завоюет Полоцк[19], однако, став киевским князем он «в силу обстоятельств должен был вести политику, отвечающую интересам полянской общины и, следовательно, ущемляющую подчиненные»[20] земли, в частности, разумеется, и Новгородскую. В городе был посажен в качестве правителя-посадника Добрыня – дядя («уй») Владимира[21], который некогда и посоветовал племяннику отправиться на княжение в Волховскую столицу.

Зависимость Новгорода от Киева при Владимире усилилась[22], что выразилось, сначала в распространении на город предпринятой в Киеве «языческой реформы»[23], которая, по всей видимости, рассматривалась киевской общиной в качестве действенного средства унификации религиозной жизни Руси и, как следствие, укрепления ее политического единства под властью Киева[24], а затем и в насильственном крещении города «огнем и мечем». Введение христианства, по замыслам киевского правительства, должно было гораздо более чем любая реформа язычества унифицировать религиозную жизнь Древней Руси и тем самым ослабить сепаратистские тенденции в формирующихся городах-государствах, проявившиеся к этому времени уже сполна[25]. Однако, именно эта попытка установления Киевом своего идеологического и религиозного контроля над Новгородом с неизбежностью должна была породить сопротивление новгородской общины, подробный рассказ о котором сохранился в так называемой «Иоакимовской летописи», бывшей в распоряжении В.Н. Татищева[26]. Сам данный рассказ в дошедшем до В.Н. Татищева виде, вероятно, прошел через несколько редакций и обработок[27], но как сейчас вполне ясно, отражает древнюю достоверную основу: археологические раскопки полностью подтвердили основную канву данного известия о насильственном крещении Новгорода [28]. Здесь мы снова видим коллективные действия новгородской общины, направленные на защиту ее интересов. При этом судить об их «законности» или «незаконности» затруднительно, так как они были предприняты в чрезвычайной ситуации и носили чрезвычайный характер. Видимо, с точки зрения новгородской общины они были вполне справедливы.

Впоследствии Владимир сажает своих сыновей по всем основным городам Руси. Так в Новгороде князем[29] оказывается сначала Вышеслав, а после его смерти Ярослав[30], при котором недовольство новгородской общины своей зависимостью от Киева впервые отчетливо выплеснулось наружу. В 6522/1014 г.

Ярославу же сущю Новѣгородѣи оурокомь дающю Кыеву двѣтысячѣгривнъ от года до года, а тысячю Новѣгородѣгридемъ раздаваху. А тако даяху [вси] посадници Новъгородьстии, а Ярославъ сего не даяше [к Кыеву] отцю своему. И рече Володимеръ: «Требите путь и мостите мостъ», – хотяшеть  бо на Ярослава ити, на сына своего[31]

Очевидно, что за этим поступком Ярослава стояла воля всего новгородского общества: не имея поддержки в Новгороде, Ярослав едва ли мог бы решиться на войну с отцом. При этом важно подчеркнуть, что речь шла именно об отказе Новгорода платить дань, а стало быть, подчиняться Киеву, а не о желании Ярослава перебраться на более «престижный» стол или захватить Киев. И ради достижения независимости от Киева новгородцы были готовы на борьбу, равно как и на значительные затраты – в город был приглашен нанятый варяжский отряд[32]. Очевидно, что столь серьезные решения не могли быть приняты лишь верхушкой новгородского общества, а предполагали согласие всей общины.

Однако Владимир вскоре умер и в Киеве власть захватил Святополк, расправившийся со своими братьями Борисом и Глебом. В Новгороде, между тем, произошли очень интересные события, в описании которых применительно к Новгороду в источниках впервые фигурирует слово «вече», а именно конфликт новгородцев с нанятыми Ярославом для борьбы с Киевом варягами, последующая «разборка» с ними Ярослава, а затем – примирение Ярослава с новгородцами[33]:

В Новѣгородѣже тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие дѣяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: «Сего мы насилья не можемъ смотрити»; и собрашася в нощь, исѣкоша Варягы в Поромонѣдворѣ; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракомѣ. И се слышавъ, князь Ярославъ разгнѣвася на гражаны, и собра вои славны тысящу[34], и, обольстивъ ихъ, исѣче, иже бяху Варягы ти исѣклѣ; а друзии бѣжаша изъ града[35]

Вскоре, однако,Ярославу от сестры Предславы пришли известия о смерти отца и расправе Святополка над братьями, после чего он 

заутра собра новгородцовъ избытокъ, и сътвори вѣче на полѣ[36], и рече к ним: «Любимая моя и честная дружина, юже вы исѣкохъ вчера въ безумии моемъ, не топѣрвоми ихъ златомъ окупитѣ». И тако рче имъ: «Братье, отець мои Володимиръ умерлъ есть, а Святополкъ княжить в Киевѣ; хощю на него поити; потягнете по мнѣ». И рѣша ему новгородци: «А мы, княже, по тобѣидемъ». И собра вои 4000: Варягъ бяшеть тысяща, а новгородцовъ 3000; и поиде на нь[37]

Рассказ этот весьма сложен и содержит ряд смысловых пластов, анализ которых сейчас не входит в наши задачи[38]. Для нас важно то, что в данном летописном повествовании впервые угадывается разделение коллективных социально-политических акций новгородцев на «законные» и «незаконные»: нападение на ярославовых варягов, вероятно, имело характер спонтанного «бунта» и не имело вечевой санкции[39], стало бать, не воспринималось как вполне «законное» деяние. Именно это обстоятельство, вероятно, отчасти способствовало тому, что новгородцы легко простили Ярослава за суровое наказание «бунтовщиков». Не менее любопытно и их стремление любой ценой покончить с зависимостью от Киева, для чего было необходимо преодолеть все внутренние разногласия. При этом серьезного внимания, на наш взгляд, заслуживает гипотеза А.В. Петрова, согласно которой в расправе над варягами приняла участие не вся новгородская община, а лишь ее часть – старая «родовая аристократия», не заинтересованная в полном разрыве с Киевом и тем противостоящая интересам формирующегося новгородского народовластия[40], а потому и не могущая заручиться поддержкой веча, ведь в пассаже о «мести Ярослава» сказано лишь о его расправе над «воев славных тысячей»/«нарочитыми мужами», которые, видимо, и составляли ядро «бунтовщиков».

На следующий же день князь апеллировал ко всей новгородской общине, что ясно из того, что новгородцы выставили в его поддержку трехтысячное войско (дружина заведомо не могла иметь такую численность)[41] и наняли новый варяжский отряд. Созыв веча князем – это, как мы знаем по ряду позднейших известий, его неотъемлемое право, а созванное князем вече рассматривалось как абсолютно «законное». Такой же статус имели и его решения. В нашем случае вече – после вероятной расправы Ярослава над «прокиевской» знатью – приняло решение о начале войны с Киевом. По мнению А.В. Петрова с этими событиями есть основания связывать начало истории «вечевого Новгорода как территориально-общинного образования (курсив А.В. Петрова – М.Ж.)»[42], то есть, фактически, рождение новгородской вечевой государственности[43].

Со своим новгородско-варяжским войском Ярослав победил Святополка и занял Киев, однако тот бежал в Польшу и призвал на помощь войска польского князя – своего тестя – Болеслава Храброго (992-1025), который пошел войной на Ярослава, разгромил его и вновь посадил в Киеве Святополка. После этого Ярослав бежал в Новгород, откуда

хотяше бѣжати за море. И посадникъ Коснятинъ сынъ Добрынь  с Новгородьци расѣкоша лодьѣЯрославлѣ,рекуще: «Хочемъ сяи еще бити съ Болеславомъ и съ Святополкомь». Начаша скотъ събирати: отмужа по 4 кунъı, а отстаростъ по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен. И приведоша Варягы [и] вдаша имъ скотъ, и совокупи Ярославъ воимногы[44]

Здесь мы опять видим коллективное решение всего новгородского общества, полного решимости любой ценой бороться с Киевом. Очевидно, что без общего (очевидно, вечевого) решения большинства новгородцев, предпринять описанные летописью меры было невозможно, тем более что летописец указывает именно на их добровольный характер. Данный летописный рассказ указывает на уже весьма серьезную зрелость общинной организации Новгорода. И для нашей темы важно то, что [вечевое] решение о сборе средств для продолжения войны с Киевом имело абсолютно «законный» с точки зрения летописца (и, очевидно, самих новгородцев) характер.

В результате в правление на Руси Ярослава Мудрого роль Новгорода существенно усилилась, а его зависимость от Киева существенно ослабла (достаточно сказать, что и впоследствии Ярослав немало времени проводил в этом городе[45], он был как бы второй столицей страны и опорой Ярослава).

Следующее известие, которое нам необходимо рассмотреть, относится в Повести временных лет к 6572/1064 году:

Бѣжа Ростислава кь Тмутороканю,  сынъ Володимирь, внукъ Ярославль, и с нимъ бѣжа Порѣи и Вышата, сынь Остромирь воеводы Новгородьского[46]

Это известие является весьма загадочным: дело в том, что мы не знаем, где на момент своего бегства княжил Ростислав и откуда, соответственно, он бежал в Тмутаракань. Указание на то, что он «бежал в кампании с Вышатой, сыном новгородского посадника Остромира, как будто намекает на бегство из Новгорода»[47]. Прямо на это указывают некоторые поздние летописи[48]. В.Н. Татищев сообщает в своей «Истории Российской», что после смерти в 1052-м году старшого сына Ярослава Мудрого Владимира, в Новгороде стал княжить его сын Ростислав[49].

Детально обосновать версию о бегстве Ростислава из Новгорода, существовавшую в науке со времен Н.М. Карамзина, попытался И.М. Троцкий. По мнению ученого «после Владимира Ярославича: с 1052 по 1054 г. в Новгороде [княжит – М.Ж.] – Изяслав; в 1054 г. он уходит в Киев, оставляя в Новгороде Остромира. Остромир… умер, вероятно, в 1060 г. Этим объясняется появление в 1061 г. в Новгороде Ростислава: его воеводой и, вероятно, ментором, был Вышата, сын Остромира, который при жизни отца едва ли бы  захотел отнять у последнего Новгород. С 1061 г. по 1064 г. в Новгороде сидит Ростислав Владимирович»[50].

Несколько иначе подошел к решению этого вопроса И.Я. Фроянов, который отметил, что гипотеза И.М. Троцкого противоречива: с одной стороны тот находит заслуживающим доверия указанное выше известие В.Н. Татищева, с другой – его конкретные построения не соответствуют ему[51], ведь по Татищеву Ростислав начал княжить в Новгороде сразу после смерти отца, в то время как согласно схеме И.М. Троцкого это происходит лишь в 1061-м году. В этой связи И.Я. Фроянов высказал предположение, согласно которому «в летописном рассказе слились воедино, под одним годом, происшествия, случившиеся в разное время: бегство Ростислава из Новгорода и борьба его за Тмутаракань»[52], причем первое событие произошло «где-то между 1052 и 1054 гг.»[53].

Как бы ни решался вопрос о времени бегства Ростислава, сам факт того, что бежал он именно из Новгорода, нам видится вполне доказанным. При этом нельзя не согласиться с мнением И.М. Троцкого о его насильственном характере и о том, что перед нами первое свидетельство «о непосредственной воле новгородцев в деле выбора князя»[54].

Итак, судя по всему, мы имеем дело с первым зафиксированным источниками случаем изгнания новгородцами неугодного и князя. При этом обращает на себя внимание заурядность соответствующего летописного известия, позволяющая утверждать, что событие это по нормам того времени явилось совершенно «законным». Дальнейшие события полностью подтверждают это.

Повесть временных лет сообщает интересные данные еще об одном новгородском князе близкого времени – Мстиславе Изяславиче:

И по преставлении Володимеровѣв Новѣгородѣ, Изяславъ посади сына своего Мьстислава; и побѣдиша на Черехи; бѣжа къ Кыеву, и по взятьи города преста рать[55]

Комментируя это летописное известие, И.Я. Фроянов высказал предположение, согласно которому бегство князя было вызвано не просто его поражением в битве: «Побежденный князь бежал с поля боя. Это – простейшее, лежащее на поверхности объяснение. Но резонно и другое: Мстислав вынужден был удалиться, опасаясь гнева новгородцев, вызванного его поражением в битве. В этом случае бегство князя было равносильно изгнанию»[56]. На наш взгляд, это вполне обоснованное заключение.

Важные события происходят в Новгороде в 6579 /1071 году[57]:

Сице бѣволхвъ всталъ при ГлѣбѣНовѣгородѣ; глаголеть бо людемъ,  творяся акы Богъ, [и] многы прельсти, мало не всего града, глаголящеть бо, яко «Провѣдь вся» и хуля вѣру хрестьянскую, глаголашеть бо, яко «Переиду по Волхову предъ всѣми». И бысть мятежь в градѣ, и вси яша ему вѣру, и хотяху погубити епископа. Епископъ же вземъ крестъ и облекъся в ризы, ста, рек: «Иже хощеть вѣру яти волхву, то да идеть за нь, аще ли вѣруеть кто, то ко кресту да идеть». И раздѣлишася надвое: князь бо Глѣбъ и дружина его идоша и сташа оу епископа,  а людье вси идоша за волхва. И бысть мятежь великъ межи ими. Глѣбъ же возма топоръ подъ скутом, приде к волхву и рече ему:  «То вѣси ли, что утро хощеть быти, и что ли до вечера?» Он же рече: «Проповѣжь вся» И рече Глѣбъ: «Товѣси ли, что [ти] хощеть бъıти десь?». «Чюдеса велика створю», рече. Глѣбъ же вынемь топоръ, ростяи. И паде мертвъ, и людье разидошася. Он же погыбе тѣломь, и душею предавъся дьяволу[58]

Здесь очень интересно то, что весь город поддержал волхва, а за епископа выступил лишь пришлый князь со своей (также, вероятно, в основном пришлой) дружиной. Религиозный протест здесь сомкнулся с политической борьбой за новгородскую независимость: все новгородцы, как ясно указывает летописец, без различия своего социального положения, выступили против князя – киевского наместника и Христианства, бывшего в их глазах идеологическим обоснованием киевской власти. Видеть в этих событиях проявление «классовой борьбы» как то нередко имело место в советской историографии (см. работы, указанные в примечании 57) нет оснований. Налицо противостояние всей новгородской общины, действующей как целое, и киевского административного аппарата[59], что, разумеется, не отменяет того факта, что катализатором выступления могли стать засушливые годы, фиксируемые дендрохронологией[60] и сопровождавшая их «языческая реакция».

Что касается вопроса о «законности»/«незаконности» данных событий, то здесь сказать что-то однозначное весьма непросто: дело в том, что здесь столкнулись несколько, если так можно выразиться «правовых моделей». С одной стороны языческая «модель», требующая для прекращения засухи человеческого жертвоприношения[61] столкнулась с «моделью» христианской[62].  При этом симпатии летописцев по определению были на стороне последней. С другой стороны, столкнулись право рождающегося города-государства, стремящегося к независимости (для чего, как мы уже видели, с его точки зрения были оправданы любые средства. В т.ч. и «мятеж»), с другой – право Киева, воспринимавшего всю страну в качестве подвластной себе. С точки зрения политических и правовых притязаний Новгорода горожане действовали вполне «законно». С точки зрения Киева и христианской церкви, бывшей в тот период еще в значительной степени инструментом киевской политики, – нет.

Любопытна дальнейшая судьба князя Глеба и спасенного им епископа. Вскоре после разобранных событий[63] новгородцы

Глѣба, и выгнашя из града, и бѣжа за Волокъ, и убишя и Чюдь[64]

Перед нами первый достоверно известный случай (в отличие от двух разобранных ранее и гипотетичных ситуаций) изгнания новгородцами своего князя, причем изгнания, имевшего место, по всей видимости, в результате, опять-таки, каких-то «чрезвычайных» акций новгородской общины[65], подобных, возможно, ситуации 1071-го года или последующим событиям 1136-го года. При этом отметим, что изгнание новгородцами Глеба в летописи изображено в качестве достаточно заурядного события, что указывает на его «законность».

В очень близкое время – в 1077-м году – летопись указывает и смерть епископа Феодора[66], причем в другом месте называет и причину его смерти:

А Феодора свои песъ уяде и с того умре[67]

И.Я. Фроянов предположил, что смерть епископа Федора может быть связана с изгнанием из города князя Глеба и сопровождавшей его смутой[68]. Разумеется, это лишь предположение, но совпадение времени изгнания из города князя и гибели епископа наводит на соответствующие мысли[69]. Если догадка И.Я. Фроянова верна, то перед нами первый случай вмешательства веча не только в политическое, но и в церковное управление в городе. Как бы то ни было, первый достоверный случай изгнания новгородцами неугодного им князя налицо.

Второй такой случай произойдет в 6603/1095 году, когда

сего же лѣта исходяща, иде Давыдъ Святославичь из Новагорода Смолиньску; Новгородци же идоша Ростову по Мьстислава Володимерича. [И] поемше ведоша и Новугороду, а Давыдови рекоша:  «Не ходи к нам». [И] пошедъ Давыдъ, воротисяСмолиньску, и сѣде Смолиньскѣ, а Мьстиславъ Новѣгородѣсѣде[70]

Здесь впервые новгородцы мало того, что изгоняют одного неугодного им князя, но и приглашают княжить в Новгород другого, не считаясь при этом с мнением Киева[71]. И летописец описывает эти их действия как совершенно правомерные.

Подведем некоторые итоги. Период второй половины X-XI вв. характеризуется следующими чертами в развитии практики коллективных социально-политических акций новгородцев:

1) Подобные акции становятся регулярными и постепенно начинают охватывать достаточно широкий круг вопросов:

- борьбу за независимость от Киева;

- борьбу против власти неугодных князей;

- призвание в город угодных князей;

- вопросы ведения войны;

- сборы средств на нужды городской общины;

- вопросы церковного управления (этот пункт для данного периода под вопросом) и т.д. Видимо, в круг «коллегиально» решаемых новгородцами вопросов входили все важные для города дела. Важно подчеркнуть, что в источниках ни разу не сказано о том, что данные акции предпринимали только лишь верхи новгородского общества. Напротив: в источниках новгородская община этого времени предстает как единое целое связанное общими интересами.

2) Вырабатываются определенные представления о «законности» подобных акций. Очевидно, их должно было санкционировать вече в соответствии с принятыми в указанный период нормами вечевой законности, которые в источниках, к сожалению, четко не описаны, но по некоторым их намекам мы можем понять, что они существовали (события в Новгороде 1016-го года). В случае если какая-то часть новгородцев предпринимала действия, на совершение которых была необходима санкция веча, произвольно, то они могли рассматриваться как «незаконные» и караться соответствующим образом.

Опубликовано в: Новгородика – 2010. Вечевой Новгород: материалы Международной научно-практической конференции 20-22 сентября 2010 г. Ч. 1 / Сост. Д.Б. Терешкина. Великий Новгород, 2011. С. 73-91.