Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I: биография. – М.: Захаров, 2010. – 320 с.
Переиздание после почти столетнего перерыва главного исторического труда великого князя Николая Михайловича[1] – неплохой повод осмыслить образы императора, которые сложились в историографии. Тем более что ко времени выхода первого издания основные позиции, существующие по сей день, уже успели выразиться вполне отчетливым образом.
Как оговаривается уже в предисловии, «мы не старались дать историю царствования императора Александра I»; цель автора – «дать опыт исторического исследования характера и деятельности Александра Павловича не только как государя и повелителя земли русской, но и как человека. <…> Не нам также решать вопрос, возвеличит или понизит предлагаемое историческое исследование образ благословенного монарха» (стр. 5, 6). Николай Михайлович стремится «нормализовать» облик императора, традиционно описываемого как «державный сфинкс», оплетенный мифами и образами, далекими от реальности, и которые он сам поддерживал или которым не мешал распространяться.
Пожалуй, значительным преимуществом биографа выступает его собственный опыт – большинство историков крайне далеки от тех проблем и от тех ситуаций, с которыми приходилось сталкиваться их героям, и тем более, мало шансов у обычного биографа иметь опыт власти и самоощущения, родственный императору. Великий князь благодаря своему происхождению и положению видит многое изнутри, опирается не только на архивные документы, но и на семейные предания, существует в атмосфере, родственной своему персонажу, который одновременно приходится ему довольно близким родственником. Николай Михайлович, как можно заметить, испытывает к своему герою сложные чувства – с одной стороны, несомненное восхищение той ролью, которую выпало играть Александру I в мировой истории и истории своей державы, и, что более важно, которой он оказался достоин; с другой – близость положения, ощущение собственной причастности позволяет биографу не только изучать, но и оценивать поступки и намерения державного родственника. Биография оказывается внутренне полемичной – планам и мечтам Александра Николай Михайлович противопоставляет тот образ государственной политики, который ему представляется верным. В некоторой степени это порождает анахронизмы – современная ситуация, текущие споры зачастую заменяют в глазах автора ситуацию, в которой находился его персонаж, а суждения обращены скорее к современникам, где Александр I выступает не как политик прошлого, но воплощением одной из современных позиций, тем более что изменчивость его политики позволяет последовательно представлять довольно широкий спектр мнений и подходов.
Характерно отношение Николая Михайловича к князю Адаму Чарторижскому. Во многом, будучи зависим от его мемуаров и считая в целом верным образ императора, данный мемуаристом, одним из немногих людей, видимо, действительно хорошо знавших Александра, он в то же время непрестанно полемизирует с ним по вопросу о Польше. Парадоксальным образом и мемуарист, и историк оказываются куда ближе друг к другу, чем к своему персонажу, несмотря на разницу во времени, поскольку оба уже пребывают в «веке национализмов», для Польши наступившим несколькими десятилетиями ранее, чем для России. Оба они недоумевают и скорбят о политике Александра I, причем мнение Чарторижского в конечном счете оказывается более благоприятным для императора, не становясь от этого менее неверным: великий князь видит в этой политике пренебрежение национальными интересами – создание Царства Польского, присоединение Финляндии, которой даруют конституцию и создают национальный парламент, тем самым закладывая проблемы для будущих поколений, привлечение на службу всевозможных «инородцев» – остзейские немцы и прочие выходцы из Европы, вторично, после времен Анны Иоанновны, наводнившие русскую службу, но на сей раз уже прочнее и куда менее склонные поддаваться ассимиляции. Чарторижский оценивает политику императору как противоречие между его желаниями – еще юношескими стремлениями исправить «несправедливость», «жестокость», совершенную Екатериной над Польшей, и национальными интересами, давлением общества, которым император не в силах пренебречь, что делает его непоследовательным, производящим впечатление «вероломного». И оба автора не способны уловить позицию императора – еще до-националистическую, в которой нет противоречия между императором всероссийским и королем польским, в котором опора на остзейцев не вступает в конфликт с «покровительством российскому дворянству». Император куда в большей мере человек XVIIIвека, чем друг его юности – и этот XVIII век, задержавшийся в России и странно преломившийся в атмосфере петербургского двора, куда сложнее, чем хрестоматийный образ «века Просвещения»: ведь для него одинаково характерны и масоны, и энциклопедисты, причем зачастую это одни и те же люди, а Кант серьезно изучает писания Сведенборга, приобретая за высокую цену собрание его сочинений (о чем как истый немец не преминет сокрушиться).
Однако именно в анализе религиозных взглядов императора Николай Михайлович продемонстрирует понимание куда большее, чем у большинства биографов императора. Он отметит, что «мистические» настроения Александра[2] не вызваны какими-либо отдельными внешними влияниями – Александр впитывает настроения эпохи, беседует с Голицыным и Кошелевым[3], впервые читает в поездке в Финляндию весной 1812 года Новый Завет, с удивлением открывая для себя этот текст – чтобы затем, в атмосфере невероятных событий 1812 – 1815 гг. обратиться к Апокалипсису и пережить «обращение» вполне в духе времени – в некое универсальное, надконфессиональное христианство, идущее поверх (не отменяя) конфессиональных отличий:
«Нам кажется вполне естественным, что развивавшийся в душе Александра мистицизм, начиная с годины Отечественной войны, довел его до создания Священного союза, а потому нечего искать посторонних вдохновителей ни в лице госпожи Крюденер, ни в князе Меттернихе, или вообще в ком-либо другом. Ведь, право, нельзя же отнять у Александра I инициативы и силы воли, которые он проявлял так часто во многих случаях своего бурного царствования» (стр. 176).
Особенный интерес представляет проделанный Николаем Михайловичем анализ «аракчеевщины» второй половины александровского царствования. В первую очередь великий князь отмечает, что основные решения, в том числе наиболее одиозное – военные поселения – приписывавшиеся обществом Аракчееву, в действительности принимались Александром, тогда как артиллерийский генерал был только их послушным исполнителем (не всегда, как в случае с теми же военными поселениями, согласный с решениями своего господина, но независимо от собственного мнения неуклонно проводивший их в жизнь). Образу «всевластного временщика» способствовала возникшая на рубеже 1810-х – 20-х годов императорская «фантазия прикрывать себя Аракчеевым, где только возможно». Николай Михайлович приводит особенно выразительный случай, когда ответ на обращение рижского генерал-губернатора Паулуччи к императору пришел ответ от Аракчеева, в котором тот уведомлял: «Милостивый государь мой, маркиз Филипп Осипович. Получа письмо Ваше со вложением прошения на Высочайшее Имя Государя Императора, по довольно внимательному рассмотрению, решился я одного не вручать Его Величеству и при сем оное Вам возвращаю», за чем следовала внушительная и выдержанная в резких «простоватых», свойственных стилю Аракчеева, выражениях отповедь: «ответ Аракчеева должен был невольно поразить зазнавшегося иностранца, не знавшего даже русского языка, и которому, вероятно, перевели на французский язык Аракчеевское послание». Однако в Военно-учетном архиве сохранился оригинал письма, написанный Александром – он был переписан Аракчеевым и отправлен уже за его подписью маркизу. Но Николай Михайлович далек от крайних выводов, к которым уже в наши дни пришел В.А. Томсинов, биограф Аракчеева[4], представляющего последнего своего рода ширмой для действий императора. Напротив, он подчеркивает, что с течением времени, особенно с 1822 г., император все меньше занимается делами – и фигура Аракчеева действительно становится ключевой и решающей, причем эта роль выпадает ему независимо от намерений императора. Ведь даже решаясь использовать его как «ширму», император все в меньшей степени имеет доступ к информации помимо Аракчеева – власть последнего усиливается в том числе и непроизвольно, поскольку он во многом определяет то, что станет известно императору.
Стараясь дать оценку царствования Александра Iв немногих словах, Николай Михайлович пишет:
«…Как правитель великой страны Александр I займет первенствующее место в летописях общей истории; как русский государь он был в полном расцвете своих блестящих дарований лишь в годину Отечественно войны, в другие же периоды двадцатичетырехлетнего царствования интересы России, к сожалению, отходили на второй план. Что же касается личности Александра Павловича как человека и простого смертного, то вряд ли облик его, так сильно очаровывавший современников, через сто лет беспристрастный исследователь признает столь же обаятельным» (стр. 6).
Во время Отечественной войны император сумел возвыситься над собственными мнениями, стремлениями и предрассудками – прислушаться среди разноречивого хора советников к тем, чьи суждения оправдались последующими событиями, отказаться от личного командования армией; смирив собственное нерасположение, назначить Кутузова главнокомандующим, как ранее принять решение о назначении в Москву Ростопчина, человека, к которому Александр вряд ли испытывал чувства более мягкие, чем презрение, смешанное с укорами совести. Биограф справедливо замечает:
«…гениальность Наполеона отразилась в нем, как на воде и придала ему то значение, которого он не имел бы, не будь этого отражения; может быть, это парадокс, но мы его допускаем» (стр. 306).
Умный, блистательный не во вред точности текст биографии императора уникален по плотности, выступая итогом многолетних исследований александровской эпохи – с некоторым, но вряд ли слишком большим, преувеличением позволительно сказать, что Николай Михайлович готовился к этой книге всю свою научную жизнь, создав предварительно серию исследований о современниках и самых близких к Александру людях: биографии Павла Строганова и императрицы Елизаветы Алексеевны. Такой текст получает феноменальную плотность – и говорит об эпохе уже самой формой изложения, передающий изящную легкость с одновременной жесткостью мысли, присущей этому красивому и жестокому времени.
[1] Первое издание вышло в 1912 г. К сожалению, в переиздании сняты почти все примечания, есть ряд непонятных редакторских вторжений в текст и исключен второй том – приложения, содержащие ранее неопубликованную переписку императора и некоторые другие архивные документы. Особенно странным представляется то обстоятельство, что исключение 2-го тома нигде не оговорено, а на четвертой полосе содержится вводящее в заблуждение указание: «Впервые опубликовано в двух томах в 1912 году издательством [sic! – редактор переиздания сумел перепутать типографию с издательством – А.Т.] “Экспедиция заготовления государственных бумаг”».
[2] Биограф, говоря о «религиозно-душевном состоянии, которое принято называть [выд. нами – А.Т.] мистицизмом», мудро дистанцируется от распространенного понятия, столь многозначного и расплывчатого, что его употребление не столько проясняет, сколько позволяет уже ничего не прояснять.
[3] Фигура последнего, далекая от публичности, не привлекала внимание современников, куда более привлеченных яркой саморекламой баронессы Крюденер, сделавшей много для упрочения представлений о ее роли в образовании «мистического умонастроения» монарха. О значении Кошелева куда более был осведомлен тот же Чарторижский, упоминая его вместе с Голицыным и объясняя специфические религиозные интересы последнего, появившиеся в 10-е годы, стремлением подладиться под императора [Чарторижский, А., кн. Воспоминания и письма. – М.: Захаров, 2010. С. 134].
[4] См.: Томсинов, В.А. Аракчеев. – М.: Молодая гвардия, 2005 (серия: «Жизнь замечательных людей»).