Для понимания причин сложившейся ситуации следует дать небольшой исторический экскурс.
Еще Г. Ф. В. Гегель знал о финикийских мыслителях. Он даже цитирует Санхунйатона, однако не зачисляет его в «настоящие» философы. При этом он на тех же основаниях не зачисляет в философы всех индийских мыслителей, а также «отцов церкви и схоластов». Причина – религиозный характер их учений. Получается, что Гегель ставит знак равенства между Санхунйатоном и теми же философами древней Индии:
«Нас не касается также и философия, которую мы находим в той или другой религии. Не только в индусской религии, но и у отцов церкви и схоластиков мы находим глубокие спекулятивные мысли о природе Бога. В истории догматики важно и интересно знакомиться с такими мыслями, но в историю философии они не входят (...) Отношение философии к своему предмету принимает форму мыслящего сознания, отношение же религии не таково. Так как эти две сферы столь близко родственны между собой, в истории философии установилась старинная традиция говорить о персидской, индусской и т. д. философиях. (…) В персидской и индусской религиях высказаны очень глубокие, возвышенные спекулятивные мысли. (…) Эти определения гораздо ближе к мысли [чем обычные мифы], они – не только образы. Но и такие мифы не касаются философии; в них первой, перевешивающей является не мысль, а форма мифа. Во всех религиях мы находим это колебание между образом и мыслью, и такая смесь лежит еще вне философии.
Так же обстояло дело у финикиян в Космогонии Санхунйатона. Эти фрагменты, находящиеся у Евсевия (Praep. Evang., I, 10), взяты из греческого перевода Санхунйатона, сделанного с финикийского языка грамматиком Филоном Библским. Филон жил при Веспасиане и приписывает Санхунйатону глубокую древность. В этом отрывке мы читаем:
„Началом вещей являются хаос, в котором элементы существовали неразвито и смешанно, и дух воздуха. Последний оплодотворил хаос и породил с ним илистое вещество, тину, содержавшую в себе живые силы и семена животных. Благодаря смешению ила с материей хаоса и возникшему отсюда брожению элементы отделились друг от друга. Огненные части поднялись ввысь и образовали звезды. Благодаря влиянию последних на воздух были порождены облака. Земля сделалась плодородной. Из смешения воды с землею, перешедшего, благодаря илу, в гниение, возникли животные; они были несовершенны и лишены ощущений. Эти животные породили, в свою очередь, других животных, которые были более совершенны и одарены чувствами. Грохотание грома во время грозы пробудило к жизни первых животных, дремавших в своих семенных покровах”» [117, с. 85, 62, 63, 81, 82].
– Пожалуй, основное замечание здесь: где, собственно, Гегель нашел в этом натурфилософском тексте религиозные мифологические образы? Р. Тарнас в своей книге «История западного мышления» утверждает: «В начале VI в. до Р. Х. в Милете начался великий сдвиг. Именно здесь Фалес и его последователи Анаксимандр и Анаксимен (…) дополнили прежнее традиционное мифологическое понимание более безличными и концептуальными объяснениями, основанными на наблюдении за природными явлениями» [141, с. 21]. По нашему мнению, как раз текст из Санхунйатона полностью подходит под это определение «более безличные и концептуальные объяснения, основанные на наблюдении за природными явлениями». Гегель также не счел для себя интересными вольнодумные и тоже сугубо рационалистические заявления Санхунйатона о богах и религии, об обществе и его истории. Но Гегель, по крайней мере, писал о финикийцах.
Однако затем все изменилось. Даже Б. А. Тураев, чья работа «Остатки финикийской литературы» остается основным русскоязычным источником о Санхунйатоне, отрицал его авторство в отношении того самого литературного текста, которому и посвящена указанная работа! Аргументация Б. А. Тураева здесь по-своему типична: «Евсевий разделяет веру в его (Санхунйатона. – И. Р.) глубокую древность. Для него, как и для его современников, имена Санхунйатона и Филона по отношению к данному труду неотделимы и не возбуждают сомнений. Мы уже a priori (Здесь и далее выделено мной. – И. Р.) не можем представлять себе дело в таком виде. Если бы даже не было сомнений в существовании древнего финикийского исторического произведения, ходившего под именем Санхунйатона, то и в таком случае авторство последнего было бы для нас более чем сомнительным уже ввиду общих всему древнему Востоку представлений о литературной собственности. Книги Соломоновы и Псалмы евреев, дидактическая литература египтян, возводившаяся к Птахотну и другим авторитетам древности, являются в данном случае наилучшими иллюстрациями.
Но у нас насчет Санхунйатона возникают вполне законные сомнения и помимо этих априорных соображений (Т. е. на первом месте все-таки стоят “априорные соображения” – убеждение, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда». – И. Р.). Прежде всего их возбуждает самая история происхождения труда, как она рассказана Филоном в его предисловии. Египетский бог грамоты Тот, здесь, конечно, человек – изобретатель письменности Таавт, занимался исследованием конечных причин и составил об этом трактат, но жрецы в лице Фабиона исказили последний аллегорическими мифами и скрыли подлинный рассказ. Санхунйатон отыскал последний в тайниках храмов и очистил от мифологических наслоений, потом жрецы снова старались исказить истину; но ее спас от этого Филон, убедившись после пересмотра всего мифологического материала, "не того, что у греков", в истинности взглядов Санхунйатона, труд которого он и решился перевести.
Здесь все странно и невероятно: и Тот, как евгемеристический автор финикийской мифологии, и сам евгемеризм, как исконное направление в мифологии, и сокрытие жрецами неудобной для них истины, и все перипетии ее нового появления на свет, столь напоминающие евгемерову Панхею и другие фикции этого рода. Не менее невероятно и то, что рассказывает Порфирий о каком-то жреце Иеговы Йеромбале, служившем для Санхунйатона в тех местах его труда, где приходилось говорить о евреях, а также о посвящении книги царю Берита Абельбалу (Помилуйте, но уж царь-то чем невероятен?! – И. Р.). Точно также данные о родине Санхунйатона страдают разногласием: он то из Берита, то из Тира, то сидонянин («сидонянин» часто значило «финикиец» вообще, а жить человек может сначала в одном, затем в другом городе. – И. Р.). Все это убеждает нас в том, что Санхунйатон – фикция, придуманная Филоном для большего авторитета его произведения, но в то же время дает понять, что эта фикция опиралась на имя, пользовавшееся известностью и, вероятно, имевшее носителем какого-либо финикийского мудреца древности» [35, с. 3-4].
Получается, что помимо фиктивного Санхунйатона «вероятно» существовал и некий реальный Санхунйатон – древний финикийский мудрец, память о мудрости которого сохранялась на протяжении тысячи лет. Но при этом «невероятно», чтобы эта мудрость имела что-либо общее с текстом Филона из Библа. По сути Б. А. Тураев лишь пересказывал наиболее авторитетное мнение западных исследователей. Мне представляется, что у подобных толкователей возникают большие проблемы с «бритвой Оккама».
Еще печальнее, что это мнение о Филоне в чуть более мягкой форме повторил и И. Ш. Шифман: «Еще в доэлинистическое время в Финикии предпринимались попытки систематизации мифов и создания своего рода священного писания. Наиболее значительное из таких сочинений традиция связывает с именем Санхонйатона (…) Материалы, автором которых считается Санхонйатон, дошли в изложении грекоязычного пистеля кон. 1 – нач. 2 вв. н. э. Филона Библского (…) У Филона финикийская мифологическая традиция подверглась обработке в духе вульгаризированных идей греческой философии о первоэлементах мироздания и его развитии» [140, с. 458-459].
Неудивительно, что многие авторы вообще не считали нужным упоминать о Санхунйатоне. Так, М. И. Шахнович писал: «У Филона Библского вся история финикийской культуры изображается как деяния подобных героев. Огромный список их сопровождается указаниями, кто из них научил сооружать шалаши, делать крышу, устраивать заборы, изготовлять серп и копье, строить судно, чертить буквы, употреблять соль и т. д. (…) Филон Библский считал финикийские буквы космическими элементами» [138, с. 91, 191]. Иначе говоря, Филон был лжецом-мистификатором, выдумавшим какого-то древнего Санхунйатона, которого он якобы перевел.
Это и есть тот самый гиперкритицизм. Впрочем, он касался далеко не только финикийцев. Тот же М. Беленький в упомянутой книге 1977 года заявляет: «Возможно, за несколькими евангельскими персонажами действительно скрываются исторические личности. Ведь кухня богов находится не на небе, а на земле. Однако евангельский Иисус Христос – только миф, в основном построенный по мессианским образцам Ветхого завета» [130, с. 108]. А, скажем, О. Нейгебауэр заявлял, что «традиционные рассказы об открытиях, сделанных Фалесом или Пифагором, следует отбросить как совершенно неисторические» [134, с. 149].
Ю. Б. Циркин резонно недоумевает: «На табличках, содержащих угаритские поэмы, имеются пометки, согласно которым эти поэмы записал писец Илимилку под диктовку верховного жреца Аттинпарлану и сами таблички с текстами подарены царем Никмадду храму бога Балу. Таким образом, в ханаанейско-аморейской культурной среде (еще во втором тысячелетии до н. э. – И. Р.) были люди, которые записывали древние мифологические повествования, и имена этих людей сохранялись для потомков. Но если историчность Илимилку и Аттинпарлану не подвергается сомнению, то почему надо сомневаться в существовании Санхунйатона? Тем более что помимо Филона и Евсевия об этом человеке говорят и другие авторы, причем их добросовестность не подлежит сомнению» [161, с. 28-29].
Суть гиперкритической «методологии» – в произвольном отрицании достоверности исторических источников, которые почему-либо не нравятся «исследователю». Аргументирует он это некими «априорными» суждениями, а также словечками «вряд ли», «невероятно», «невозможно представить, что…» и т. п. Причем реальные причины нелюбви к тем или иным источникам у гиперкритиков могут быть тоже самыми произвольными («априорными»), например, некие расистские убеждения, пережитое накануне сексуальное разочарование и т. д. Могучее оружие гиперкритиков – мода. Как известно, ученые очень чувствительны к научной моде: ведь от следования ей напрямую зависит успех защиты твоей диссертации. Соответственно, если стало немодным ссылаться на какой-либо источник как «сомнительный», то он может выпасть из научного оборота на многие десятки лет. И тем самым будет обеднена и извращена история человечества. Гиперкритицизм – это мошенничество с Вечностью. Не люблю и не уважаю гиперкритиков.
Незамутненно яркий пример того, как не надо делать – книга «Пифагор и его школа». Ее автор Л. Я. Жмудь заранее убежден в том, что «греки не могли заимствовать философию и науку в готовом виде (как это сделали, например, римляне) по той простой причине, что в VI в. на Востоке не было ни того, ни другого» [137, с. 60]. Но это, так сказать, общее априорное утверждение. Куда круче достается самому Пифагору: «И до и после Пифагора в Египте побывали многие греки. Но в случае с Пифагором этот факт не подтверждается той частью ранней традиции, которой можно доверять (Здесь и далее выделено мной. – И. Р.). Соседство Ферекида и Пифагора в легендарной традиции не должно нас смущать: она сближала персонажей по определенному признаку – наличию „чудесных” историй (...) Несмотря на древность традиции, сближающей Ферекида и Пифагора, она, скорее всего, неисторична. В пифагореизме едва ли найдутся черты, свидетельствующие о близости его основателя к Ферекиду. Учение метемпсихоза, которое приписывает Ферекиду Суда, - это поздняя выдумка, призванная объяснить его сближение с Пифагором (...) Итак, ничего определенного об учителях Пифагора сказать нельзя» [137, с. 63, 52].
Все гиперкритики мошенничают одинаково: они убеждены, что даже самое кричащее несоответствие исторических источников их завиральным гипотезам «не должно нас смущать». Если источник не соответствует твоим сегодняшним утренним представлениям, то тем хуже для источника. Объяви, что ты ему не доверяешь, что он «вряд ли» истинен, что это – «поздняя выдумка». И все сразу поймут, что ты объективный современный исследователь. Правда, возникает маленький «технический» вопрос: а как быть, если встретились два джигита-гиперкритика, доверяющие разным источникам? – Ответ прост: из них прав тот, кого поддерживает большинство членов соответствующего ученого совета. Впрочем, многие члены совета могут про себя думать, что об истории человечества при таких методах исследования вообще «ничего определенного сказать нельзя».
Кажется, пора переходить к собственным конструктивным предложениям. По моему мнению, любое изучение истории должно быть основано на двух взаимодополняющих принципах: презумпции доверия к источникам и наибольшей полноты содержания.
Принцип презумпции доверия к историческим источникам – это обращенный в прошлое принцип доверия к людям. Да, люди часто врут. Есть даже выражение: «врет, как очевидец». Тем не менее, судебные решения повсюду принимают на основании свидетельских показаний. Их сравнивают между собой. При этом любые свидетельские показания считаются истинными, пока суд не установит обратное на основе прямо противоречащих им других показаний. Политики врут даже чаще обычных людей. И все же можно, например, в деталях проследить историю преступлений сталинского режима на основе одних только статей в сталинской газете «Правда». Этот же принцип применяется в судах и в отношении документов и данных экспертизы. Правда, суд не принимает доказательства, полученные незаконным путем, с нарушением прав человека. У историков нет таких ограничений. Главное, из-за чего источник не может быть использован – подтвержденные более надежными источниками данные о том, что данный источник является фальшивкой. Любое реальное свидетельство исторического источника лучше, чем нагромождение взятых «с потолка» гипотез.
Понятно, что в историческом исследовании мы даже чаще, чем в суде, сталкиваемся с недостаточностью информации. И здесь аналогии с судом заканчиваются. Суд не может (во всяком случае, не должен) принимать решение на основе недоказанных гипотез. Историк же имеет право высказывать свои гипотезы, свои реконструкции прошлого. Ведь по большому счету мы имеем дело только с нашими субъективными реконструкциями прошлого. Но тогда возникает вопрос: а чем же в таком случае эта позиция отличается от произвола гиперкритиков? У них ведь тоже – свое субъективное видение… – Во-первых, если бы гиперкритики признавали, что их медитации на тему доверия к разным источникам – не научная истина, а всего лишь субъективные реконструкции, это было бы еще терпимо. Тогда следовало бы открыто заявить, что каждый джигит имеет равное право на свой личный вариант истории, а объективную истину знает лишь Аллах. И по большому счету это так и есть.
Однако без договоренности о некоем общем объективном критерии истины история как наука и как сообщество людей вообще невозможна. А если люди в итоге договариваются, что есть истина в суде, то они, вероятно, могут договориться, что считать исторической истиной. Разумеется, так же, как порою пересматривают и дополняют принципы судопроизводства, может пересматриваться и конвенция о критериях исторической истины. Но вряд ли кто-либо будет спорить, что такая конвенция в принципе необходима. И, по нашему мнению, такая конвенция должна быть основана как раз на принципе доверия к источникам.
Второй принцип «конвенции об исторической истине» – принцип, на основе которого мы среди разных возможных версий выбираем наиболее правдоподобную. Следует договориться считать самой правдоподобной самую содержательную из версий.
Это – принцип наибольшей полноты содержания. Он основан на убеждении в том, что экзистенциальной обязанностью каждого человека является борьба с мировой энтропией – разрушением, смертью, ложью и невежеством. Смерть плоха именно потому, что разрывает наши связи с тем, что нам в этом мире дорого. И это – факт. Какой бы прекрасной ни была загробная жизнь (что как раз не факт), разрыв связей с этим миром есть проявление мировой энтропии в этом мире. Наша память как раз и обеспечивает нашу связь с этой реальностью. Человек без памяти – вообще не личность. А история – коллективная память человечества.
Чем больше мы помним, тем лучше для нас, тем больше связей с этим миром мы устанавливаем. Это значит, что из возможных исторических версий следует выбирать такую, которая непротиворечиво связывает между собой наибольшее количество исторических фактов. Иначе говоря, среди разных объяснений следует выбирать то, которое непротиворечиво связывает воедино наибольшее количество разнообразных сведений из разнообразных исторических источников.
Вся методология данной работы построена на этих двух принципах. По-моему, они определяют простые критерии подхода к историческим источникам и отбора исторических гипотез.
Соответственно, критика может вестись по двум параметрам: во-первых, избранная методология порочна; во-вторых, сам автор в своем исследовании нарушает собственные методологические принципы. Какие-либо иные варианты критики вряд ли могут считаться конструктивными.
Структура работы построена в соответствии с ее целями и методами. Сначала речь пойдет о взаимосвязанности всех аспектов материальной и духовной культуры финикийского общества. Потом будет показано воздействие финикийской культуры на соседние народы – евреев и греков. И, наконец, на основе собранных исторических фактов и философских текстов финикийская философия будет проанализирована как взаимосвязанная система в ее взаимодействии со всей мировой культурой.