Тесля А.А. Ordinary Man (о «Дневнике» Сэмюэля Пипса).

О «Дневнике» Сэмюэля Пипса[1]

С каких пор люди стали вести дневники? Видимо, не очень давно – во всяком случае, записи Монтеня, ведшиеся им во время поездки по Германии и Италии, мало напоминают то, что мы привыкли называть «дневником». Старые «дневники» – это преимущественно записи, наподобие тех заметок, что делались на полях, вставных листах или форзацах Библий и Псалтырей, как это делал еще Аракчеев, записывая «достопамятные дни», или «поденные записи», в связи с которыми сразу вспоминаются камер-фурьерские журналы или дневники Николая II. Собственно дневник, в том смысле, в каком преимущественно употребляется это слово в нашей литературной культуре, появляется не столько в связи с открытием субъективности – на таком основании мы сталкиваемся с удивительно недневниковыми записями помянутого Монтеня – а с интимностью: важно не фиксация видимого, а запечатление виденного, интимного переживания, личного образа – для памяти не столько о событии, сколько о моем восприятии его. В дневнике мы храним память не о прошлом, как ньютоновском абсолютном времени, но о моем прошлом – это то место, где мы можем встретить себя или другого, того, чей дневник мы читаем, в его проживании жизни. И тем любопытнее, как быстро – в готовой, знакомой нам по сей день форме, появляется дневник – читая записи Пипса, большого человека в Британском Адмиралтействе 1660-х – 1680-х гг., мы уже находимся в том же пространстве дневника, что и открывая дневники XIX века – звездного времени дневников и мемуаров, чья неспешность и основательность с одновременным открытием историчности покровительствовали тяге к фиксации своей жизни (когда индивидуальность стала широкодоступной – по аналогии с тем, как фотография сделала доступной запечатление своего облика, сменив портретное искусство прошлых трех-четырех столетий).

То, что делает дневник Пипса столь интересным – откровенность и темпераментность рассказчика. Правда, откровенность эта зачастую невысокого качества, проистекающая из самодовольства:

«…Говорил с женой о том, как жалко и убого все, что делают сэр У. Пенн и прочие наши знакомые, в сравнении с тем, что делаем мы» (стр. 110 – 111, 22 февраля 1667).

Пипс нравится самому себе и с радостью фиксирует свои поступки и свои мысли, а если и осуждает их, то как правило неглубоко и ненадолго; моральная и религиозная оценка, которую он время от времени считает обязанным давать самому себе – наиболее внешние и формальные пассажи дневника, это некий ритуал, который Пипс должен совершить, но особенно глубоко не вникая – зачем и для чего. А вот цинизм, к которому он в целом не склонен, удается ему гораздо лучше, приправляемый ироничным взглядом на самого себя:

«Сегодня сэр У. Баттен, который занемог уже дней пять назад, очень плох, настолько, что многие боятся, как бы не преставился; я же никак не пойму, что выгодней мне: чтобы он помер, ибо человек он плохой, или чтобы выжил – могут ведь вместо него и кого похуже назначить» (стр. 109, 7 февраля 1665).

Рассказчик, быстро делая карьеру и имея все больше возможностей видеть двор и самого короля, год от года возвращается к одному и тому же наблюдению, не в силах, видимо, смириться с ним – король и его брат, герцог Йоркский (будущий Яков II), увиденные вблизи, оказываются обыкновенными людьми: 

«…да простит мне Бог, хоть я и питаю к ним самые верноподданнические чувства, тем не менее чем больше наблюдаешь за ними со стороны, тем меньше разницы находишь между ними и другими людьми, хотя (благодарение Господу!) оба они – принцы не только по крови, но и по духу» (стр. 137 – 138, 26 июля 1665).

Впрочем, от близости ко двору не меняется и натура самого Пипса, так и остающегося малость «круглоголовым» среди «кавалеров», прославляющего бережливость и осмотрительность и неспособного устоять при возможности выгадать несколько шиллингов:

«Сегодня явился мистер Баттерсби, и разговор зашел о книге шутовских стишков под названием “Гудибрас”. “Надо будет обязательно ее поискать”, – сказал я себе – и обнаружил ее в Темпле по цене 2 шиллинга 6 пенсов. Оказалось, однако, что поэма эта столь глупа, идущий в поход пресвитерианский судья предстает в ней столь издевательском виде, что мне стыдно, что я за нее взялся, и, встретившись за обедом с мистером Таунсендом, я продал ее ему за 18 шиллингов» (стр. 144, 26 декабря 1662).

Пипс позволяет нам увидеть, как флиртовал и ухаживал джентльмен в те годы – перед нами целая галерея его любовных приключений: со служанками, горничными, с женами друзей и просителей:

«Шел в направлении Уайтхолла, но почувствовал усталость и свернул в церковь Святого Дунстана, где послушал толковую проповедь местного проповедника. Стоял подле хорошенькой, скромной девушки, все время пытался взять ее за руку, хотел прикоснуться, однако она не давалась и отступала все дальше и дальше, пока наконец не достала из кармана булавки, чтобы уколоть меня, если я дотронусь до нее вновь. Увидев это, я воздержался от дальнейших попыток, довольный тем, что вовремя разгадал ее замысел. Тут взгляд мой упал на другую хорошенькую служанку, сидевшую от меня неподалеку; обратила на меня внимание и она. Подошел к ней и взял ее за руку; руку отняла, однако не сразу. Но тут проповедь кончилась, а с ней и мое любовное приключение» (стр. 80, 18 августа 1667).

Мы видим влюбленного Пипса – причем дважды: в свою жену и в ее компаньонку. Подозревая жену в интрижке с учителем танцев, он не находит себе места, а записи его внезапно получают несвойственную в целом дневнику рефлексивность:

«Встал обуреваемый вчерашними тревогами и сомнениями, за что меня следовало бы изрядно поколотить, ведь не секрет: самому мне ничего не стоит изменить ей, поддаваясь даже самому ничтожному искушению, а потому обвинять ее в легкомыслии я не вправе. Да простит мне Господь мой грех и мою безумную ревность. После обеда вновь явился Пемблтон [учитель танцев – А.Т.]; сослался на дела, чтобы только его не видеть» (стр. 159, 16 мая 1663).

История с Деб – грустная история влюбленности немолодого мужчины в компаньонку своей жены. Все так и ограничилось довольно, правда, вольными ласками – увидевшая их жена заставила выгнать Деб из дома, а Пипс все пытается встретиться с ней, случайно замечает на улице, теряет и вновь находит, назначает встречу в Вестминстере и напрасно ждет два часа и заканчивает дневник по причине ослабшего зрения, собираясь в дальнейшем диктовать свои записи:

 «…придется довольствоваться в своих воспоминаниях лишь тем, что потребно знать всему миру; ежели случится нечто имеющее касательство ко мне одному (что маловероятно, ибо любовь моя к Деб миновала, а слабеющее зрение лишает меня всех прочих радостей жизни), то вынужден буду собственноручно ставить зашифрованные пометы на полях» (стр. 178 – 179, 31 мая 1669).

Дневников Сэмюэля Пипса и Джона Эвелина, его друга и приятеля, явно не хватает в русскоязычной литературе – и публикация замечательного перевода А. Ливенганта, снабдившего текст постраничными примечаниями и общим указателем упоминаемых в тексте лиц, не восполняет данный недостаток вполне. Скорее, она образует самостоятельный текст – выписки Ливенганта, расклассифицированные подобно карточкам в картотеке исследователя по темам, и тем самым разрывающие структуру дневника, в его непрерывности, смешении тем, значимого и незначительного, размышлений и суеты. Перед нами в итоге оказывается любопытная книга о временах Реставрации – но образ дневника русскоязычному читателю приходится собирать самостоятельно, противодействуя упорядочивающему действию переводчика. И сам Пипс нам в этом союзник – его записи столь непосредственны, в них постоянны переходы и переклички разных тем и сюжетов в пределах одной фразы, что никакое внешнее упорядочивание не способно довести до конца «нормализацию» текста; он продолжает подсказывать нам свою изначальную структуру – бесструктурность.