Тесля А.А. Центрально-Европейская Атлантида.

Шарый А., Шимов Я. Корни и корона: Очерки об Австро-Венгрии: судьба империи / Андрей Шарый, Ярослав Шимов. – М.: КоЛибри, 2011. – 448 с.

Ключевский, неприязненно относившийся к Бартеневу, говаривал, что тот – последний, посмертный любовник Екатерины II. Но если до такой напряженности чувства дело доходит редко, то, видимо, всякий историк имеет в прошлом свои особенные симпатии, как правило, совпадающие с предметом их изучения (или напротив – по принципу ненависти, обостряющей взгляд). Журналист Андрей Шарый и историк Ярослав Шимов написали замечательную книгу о том, что было Австро-Венгрией – не скрывая своей симпатии к этой уже почти как столетие несуществующей стране. Это не история страны, и не путеводитель – но мало что может быть приятнее и интереснее, чем побывав или собираясь ехать в страны, некогда бывшие частями единой империи, прочитать эту книгу, обнаруживая на ее страницах вековой давности фотографию того кафе, в котором довелось сидеть несколько месяцев назад – отмечая кое-какие изменения и то, что в сущности, мало что изменилось. Австро-Венгрия, которой давно официально не существует, явственно и скрыто проступает через новые государственные границы:

«Речь не только о том, что кварталы Братиславы, Нови-Сада, Триеста, Черновцов напоминают о венской архитектуре; не только о том что в любом почтенном ресторане Брно, Любляны, Граца, Львова вам приготовят блинчики примерно по одной и той же узнаваемой рецептуре; не только об общей традиции танцевальных балов, о сходстве кофейной культуры или о забавном проявлении новой ностальгии – портрете старого императора над барной стойкой. Эта связь огромной и динамично развивающейся европейской территории с навсегда минувшим и эфемернее, и мучительнее, и основательнее, и эмоциональнее, чем можно подумать, пролистав исторический роман или учебник истории» (стр. 15 – 16).

IGDA/G. Dagli Orti
ФРАНЦ ИОСИФ I

 Сами авторы называют свою книгу «своего рода биографией» – странной помесью жанров, популярной в последнее время, как если бы после Гоголя каждый второй писатель стал бы выпускать «поэму» прозой. Однако это именно тот случай, когда слово оказывается употребленным уместно – речь идет о попытке рассказать о жизни этой сложной и интересной страны, в которую влюбляешься медленно и, видимо, навсегда. Австро-Венгрии никогда не удавалось быть «первой» – даже в самых лучших случаях ей упорно доставалось утешительное определение «одна из первых». Она и возникла, и развивалась каждый раз от неудачи – в 1804 году Франц II, сознавая невозможность сохранить Священную Римскую империю, чей престол считался первым по престижу (и единственным по-настоящему императорским: ее владыка был единственным императором Западного мира, Христианским монархом, диаконом св. Петра), дал конгломерату владений, находившихся под его личной властью, название Австрийской империи и стал Францем I. Кстати, этому же монарху – восшедшему на престол в 1792 г. и правившему империей почти весь период революционных, а затем и наполеоновских войн, тестю Наполеона – удалось стать идеальным выразителем стиля бидермейер – буквально: «простодушного, обывательского господина Мейера», чему, в сущности, соответствовал и весь облик империи – не лишенной и соответствующей простодушной хитрости. Следующая масштабная неудача – поражение в войне с Пруссией – лишила Австрийскую империю возможности влиять на дела других германских государств; этот результат был закреплен провозглашением в Зеркальном зале Версаля 18 января 1871 г. Германской империи – а еще ранее, в 1867 г., вынудил Вену (после серии конституционных экспериментов 1860 – 1861 гг.) пойди на компромисс с Венгрией и создать двуединую монархию. Споры о том, было ли это соглашение с Венгрией разумным компромиссом или началом конца, предопределившим катастрофу 1918 г., идут по сей день. Но чем бы ни закончились споры – в которых если и возможна победа, то уж точно не за счет рациональных аргументов, давным-давно исчерпанных сторонами – именно последующие без малого пятьдесят лет создали тот узнаваемый облик, который у нас и сейчас ассоциируется с наследниками и родственниками Австро-Венгрии (зачастую предпочитающих, правда, не вспоминать о своем родстве).

Символ консерватизма, Австро-Венгрия на практике оказалось государством, вполне последовательно движущимся по пути либеральных преобразований. Ее неспешность и некоторая расхлябанность оборачивалась положительной стороной – спасением от иллюзий всеведущей бюрократии или всемогущей армейской машины, которым оказалась подвержена Германская империя. Социальный консерватизм – выражавшийся, в частности, в засилье аристократии, по прежнему игравшей решающую или уж точно одну из решающих ролей в определении государственной политики – удачно совмещался с интеллектуальным экспериментаторством: видимо, ощущение прочности быта давало возможность играть с мыслями о бытии.

Авторы рассказывают об империи, на протяжении большей части повествования неотделимой от «вечного» монарха – Франц-Иосифу довелось царствовать почти семьдесят лет и сам факт его существования превратился в один из главных факторов стабильности: казалось, до тех пор, пока Франц-Иосиф жив, ничего непоправимого не случится. Он стал символом постоянства в эпоху, как казалось современникам, в которую все меняется очень быстро. В каком-то смысле с его смертью закончилась и история Австро-Венгрии – последующие два года воспринимаются уже как агония, когда мало у кого сохраняется вера в возможность сохранить империю – а вместе с верой уходит и воля.

Повествование движется в двух планах – «большой истории», рассказывающей о внешней и внутренней политике империи, ее армии и дипломатах – и «истории малой»: в кратких рассказах о «подданных империи» и семи очерках о городах империи – Вене, Будапеште, Праге, Триесте, Сараево, Львове и маленьком городке Брук-ан-дер-Лейта, через который проходила граница между двумя части двуединой монархии: Транс- и Цислейтанией. Чередование планов и смена ритмов повествования позволяют разглядеть за портретом империи образы мест и людей, ее населявших, сделать ее образ одновременно сложным и представимым. И хоть история империи закончилась неудачей – но это не может быть поводом осудить без размышлений или хотя бы без сожаления опыт империи, ведь и всякой жизни, как известно, суждено закончиться смертью, но вряд ли это единственный ее итог.