Тесля А.А. Изобретательность и добродетель.

Пикард, Л. Викторианский Лондон / Пер. с англ. В. Кулагиной-Ярцевой, Н. Кротовской и М. Бурмистровой. – М.: Издательство Ольги Морозовой, 2011. – 528.

В последние десятилетия появилась масса работ посвященных ранее относительно малозаметной теме – «повседневной жизни» прошлых эпох. Разумеется, как и в случае любой популярной темы, ей посвящены работы самого разнообразного качества и глубины – от поверхностных обозрений, собирающих свои сведения из вторых и третьих рук, дающих популярные обзоры по широко известным источникам, до глубоких оригинальных исследований.

Работа Лайзы Пикард принадлежит скорее ко второй группе – достаточно популярная по стилю изложения, она в то же время представляет собой исследование, выполненное на основе оригинальных, в том числе и архивных документов, представляя собой попытку дать целостное описание повседневной жизни Лондона с 1840 по 1870 г. – в викторианскую эпоху. В центре ее внимания – жизнь низших и средних классов, тогда как образ жизни высших классов очерчен достаточно бегло и на то есть основательные причины: во-первых, именно о высших классов мы знаем более всего, и во многом именно их образ жизни определяет наш образ того времени, ведь они чаще всего попадали в поле зрения как современников (считавших достойным запечатления многое из того, что – относись оно к нижестоящим классам – считалось не имеющим значения), так и в исследования историков, предметы исследования которых естественным образом диктуются полнотой и сохранностью источников. Однако есть и вторая причина, относящаяся уже непосредственно к теме исследования Пикард – высшее общество было в то же время наименее городским – город не был постоянной средой его существования, и описание, скованное городскими рамками, оказалось бы наименее адекватным попытке ухватить образ жизни аристократии, пространство существования которой сильно отличалось от большинства современников, прочно привязанных к своему месту обитания.

Город в собственном смысле слова, видимо, создается средним классом – булочниками, мясниками, бакалейщиками, оптовыми торговцами и клерками – теми, кто обосновывается прочно и надолго. Высший класс слишком подвижен, город для него – только одна из остановок, «резиденция», но не дом: аристократ перемещается из города в сельское поместье, из одного поместья в другое: его кочевье зачастую имеет свой цикл, как у степняка, но как и у степняка оно непрерывно. Низшие классы общества, напротив, не могут стать оседлыми – их гонит нужда, заставляя перебираться в город, а итогом зачастую становится или эмиграция, или Лондон – двухмиллионный, невероятный по меркам того времени, мегаполис, вбирающий в себя нуждающихся со всей Британии.

Викторианцы были склонны делить общество на классы – впрочем, эта склонность в достаточной мере объясняется самими реалиями жизни, когда каждый класс имел свой, ярко выраженный образ и манеру поведения, причем различия определялись не только и зачастую не столько имущественным статусом. Доход одного миллиона представителей среднего класса был менее £ 100 в год, равно как и у семи миллионов, причисленных к низшему классу – но как бы ни был низок достаток клерка, его всегда можно было отличить по цилиндру, обязательному элементу мужского гардероба, и фраку, с 1860-х вытесняемому сюртуком, независимо от меры поношенности и потертости этих элементов гардероба. Кстати, этим отчасти объясняются удивляющие нас в музеях размеры одежды – переходя от одних хозяев к другим через руки старьевщиков, одежда подвергалась регулярным ушиваниям, призванным спасти ее внешний вид. Огромные лондонские секон-хенды восходят к той поре – вместе с характерной карикатурой еврея-старьевщика, с «тиарой» на голове: нахлобученными друг на друга цилиндрами, одновременно уберегавшимися от риска быть безнадежно измятыми в тележке и служащими броской вывеской бродячему коммерсанту. Семья среднего класса, с самыми ограниченными средствами, нанимала служанку, поскольку недопустимым было для леди заниматься ручным трудом: внимание к рукам персонажей викторианских романов вполне обоснованно – если по одежде можно было обмануться, то руки выдавали род занятий ее обладательницы.

За сто пятьдесят лет, отделяющие нас от времени, описываемого Пикард, многие вещи изменились не слишком – тем большее удивление вызывают некоторые черты, которые для нас с трудом вмещаются в одно пространство с привычными или во всяком случае знакомыми деталями. Так, например:

«Неутомимый турист из Манчестера отправился посмотреть Лондон. После двухнедельного похода, когда он проходил по двадцать миль в день, он записывает в дневнике как событие, достойное упоминания: “Вымыл ноги и сменил носки”» (стр. 257).

Современники, правда, сетуют, но пытаются воздействовать исключительно силой убеждения, на привычку англичан чистить зубы раз в две недели; зубные щетки хоть и появились, но основным был все еще обычай жевать зубочистку, пока не растреплется кончик.

Обнаженные или полуобнаженные женские статуи вызывали большое любопытство – по крайней мере у провинциалов из Ньюкасла (стр. 329 – 330): так что, можно полагать, богатые лепниной фасады особняков и доходных домов, типичные для любого крупного европейского города 1850 – 1890-х гг., вызывали живую реакцию и любопытство, далекое от архитектурного. Зато в целый скандал вылилась установка в Хрустальном дворце в Сиднеме копий с античных статуй, представлявших обнаженную мужскую натуру – собрание епископов во главе с архиепископом Кентерберийским потребовало за месяц до открытия недопустить подобного зрелища:

«Если подумать, у епископов были основания для протеста. Женскую анатомию выше талии можно было разглядывать каждый вечер в опере и во всех общественных зданиях Уайтхолла. Мужчины могли видеть обнаженных проституток, но у женщин не было подобной возможности. Респектабельные супруги вступали в супружескую связь одетыми в длинные ночные рубашки. Женщины могли не иметь понятия о том, как выглядит мужской пенис. После того, как они видели – а представшие их взорам замечательные образчики покоились на изящно вьющихся лобковых волосах, - у них могли появиться новые искушения, но впрочем, вряд ли увиденное могло ввести их в грех» (стр. 341 – 342).

Социальные границы – это ведь в первую очередь границы «оптического», определяющие то, что окажется для нас «видимым», а что окажется в сфере неразличимости: и потому, пожалуй, викторианство сейчас ассоциируется в первую очередь со странным для нас «устройством чувственного», обнажая историчность интимного. Пикард, стремясь описать то, что не попадало в образ эпохи, создает великолепный реальный комментарий сказанного и умолчанного к романам Диккенса, Теккерея и Троллопа – восстанавливая неназываемое. Викторианская эпоха удивляет сочетанием изобретательности, постоянной готовности к новым решениям и подходам, к оригинальным проектам – с консерватизмом социального устройства: иллюзия нейтральности «техники» в то время кажется подтверждаемой практикой. Для того чтобы новаторское и одновременно ограниченное в своем утопическом рационализме мышление нашло широкий выход в социальную сферу, потребовался катастрофический опыт «Мировой войны», тогда еще не требовавшей порядкового номера.