Великая Отечественная война (1941–1945).

14 февраля 1941 года старший лейтенант Чиняков стал заместителем командира 2 эскадрильи[i]. 22 июня 1941 года в 3 часа 25 минут прозвучал сигнал: «Общая тревога по флоту!». Адмирал Н. Г. Кузнецов приказал привести все флоты в состояние боевой готовности, в результате чего в первый день войны ВМФ не потерял ни одного корабля и ни одного самолета морской авиации[ii]. С самого начала Великой Отечественной войны каждый день Павел Игнатьевич с товарищами многократно поднимался в воздух и штурмовал авиаколонны, обозы и живую силу противника, рассеивал жуткие психические атаки немецких колонн на побережье Балтийского моря, охранял русский транспорт от немецких налетов. Летчики садились, наскоро перекусывали в ожидании пополнения бензина и патронов, и вновь поднимались в воздух. Еду часто приносили прямо к самолету. Бывало, что совершали по пять – шесть взлетов в день, седьмой доводил до полного изнеможения, – обессиленных летчиков вытаскивали из кабины[iii]. «Зима 1940/41 года на Балтике выдалась на редкость удачной. Солнечные дни, звездные ночи, — с ноября по март погода в основном стояла хорошая. Это радовало летчиков», – вспоминал Василий Голубев.

Боевого офицера не оставляло самообладание при любых неожиданностях: он сражался один против шестерых и более вражеских самолетов до тех пор, пока не расходовал последний патрон, и выводил машину на посадку при самых  непредсказуемых поломках самолета.«14.08.41. Старший лейтенант Чиняков, находясь в условиях один против 6 самолетов Ме–109, не ушел без боя, а произвел отход с боем до полного израсходования своих патронов. При подходе к аэродрому заклинило мотор, но товарищ Чиняков не растерялся и хорошо произвел посадку на аэродроме (из наградного листа 2 Ордена Красного знамени).

«Отличные результаты. Отличный летчик–истребитель», – отзывалось о нем командование, характеризуя Павла Игнатьевича как тактичного, грамотного и бесстрашного офицера.

В 1941 году Чиняков сбил немецкий самолет хенкель (Hs 126), производивший разведку нашей территории, и мессершмит (Ме–109). В воздушном бою его дважды ранило в обе ноги осколками снарядов. 25 сентября 1941 года Павел Игнатьевич Чиняков был представлен к награде, – второму ордену Красного знамени за отлично выполненное задание командования, мужество и отвагу (странным образом документы оказались потеряны: в 1982 году из Главного управления кадров Минобороны на запрос ответили, что наградного листа не обнаружено. Представление к награде хранится в личном деле Центрального Архива ВМФ в Гатчине). В ноябре 1941 года Павлу Игнатьевичу Чинякову присвоили воинское звание капитана. С 20 ноября 1941 года гвардии капитан Чиняков был назначен заместителем командира 1 авиационной эскадрильи[iv]. В декабре он вступил в ряды ВКП (б). 16 декабря 1941 года отец был награжден третьим орденом Красного Знамени

Пламя войны разгоралось. Чиняков был заместителем командира лучшей по подготовке 1 авиационной эскадрильи[v], сформированной в Моздоке, – «северной столице Осетии». Летчика отмечали как хорошего организатора, заботливого командира, щадившего жизнь своих подчиненных и не желавшего рисковать ею без необходимости. Из–за этого временами возникали резкие споры с вышестоящим начальством. Однажды он наотрез отказался предоставить членов экипажа своей эскадрильи для сопровождения самолета ЛИ 2, не желая выполнять необдуманное решение высшего по званию. Павел Игнатьевич объяснил, что не поведет людей на верную смерть. Заслуженного офицера обвинили в трусости, но ради спасения жизни летчиков он сознательно пошел на это оскорбление.

Поскольку раций на самолетах либо не было, либо ими пользоваться было невозможно, то на каждый день в районе полетов устанавливался сигнал «Я свой» на данный день. Обычно этот сигнал состоял из двух левых или правых покачиваний крыльями либо из пуска зеленой или красной ракеты. Командиры вынуждены были давать сигналы разноцветными ракетами и приказывали уложить в том или ином направлении указательные узкие, длинные полотнища (зимой – красного цвета), определяя высоту и направление полета. Судьбу боя в начале войны решали глазомер, умение и находчивость летчиков[vi].

В начале Великой Отечественной войны музейные ценности из Екатерининского дворца в Царском Селе были вывезены в Новосибирск. Знаменитый Янтарный кабинет решили не трогать из–за хрупкости отделки и произвели консервацию янтарных панно на месте, оклеив их сначала бумагой, затем марлей и ватой. Это оказалось роковой ошибкой, предопределившей трагическую судьбу шедевра, поскольку гитлеровцы, ограбив Екатерининский дворец, похитили и Янтарную комнату. С января 1942 года до весны 1944 она была выставлена для обзора в Королевском замке Кёнигсберга (Калининграда) и затем бесследно исчезла.

В штаб полка, в котором служил отец, поступили сведения о том, что уходит немецкий состав, который предположительно увозит панно Янтарной комнаты. Немцы специально выбрали день, когда стояла низкая облачность, на землю пал густой туман, – самолеты обледеневали, едва успев подняться, становились тяжелыми, неповоротливыми, тем самым увеличивалась опасность при полете. Тем не менее эскадрилья П. И. Чинякова вылетела на поиск и обнаружила поезд, хорошо защищенный зенитными батареями и авиацией. После нескольких попыток штурмовать немецкий состав летчикам пришлось вернуться: подвела погода и неисправные пулеметы. Янтарная комната навсегда была потеряна для России.

Отец так рассказывал об этом эпизоде: «В конце 1941 года командир 71 авиационного истребительного полка Коронец[vii] сообщил мне, что наше советское соединение, кажется, кавалерийское, наступало в районе Лисино, что южнее Ленинграда,  и поступило сообщение от партизан, что немцы спешат вывезти советское «добро» (как он выразился), надо срочно разведать железную дорогу Гатчина–Кингисепп. Но погода стояла «Балтийская», – облачность сплошная, до 50 метров, штиль, туманная дымка, видимость  плохая. Разведчики лететь не могут. Командующий ВВС КБФ спрашивает: «Может кто–либо по желанию выполнить это задание??!» С такими словами обратился ко мне Коронец. Но я промолчал. Потом он, обращаясь ко мне, сказал: «Можешь ты слетать, ведь «добро» вывозят?!» Я ответил, что в таких метеоусловиях в районе Копорье–Котлы, где превышение местности[viii], просто лететь невозможно, тем более, если звеном, – ведомых потеряешь[ix]. «Если командующий (Самохин)[x] разрешит, – я один слетаю». Коронец подумал, ушел в штаб полка, потом пришел и сказал: «Одному не разрешает. – И добавил: Если слетаете, Героя дам». Я ему ответил: «Хорошо, слетаю парой». Позвал летчика Ивана Голосова[xi] и сказал: «Иван, слетаем!» Но Голосов мне возразил: «А если – воздушный бой??! Что мы двое сделаем? Давайте возьмем третьего, Ивана Цапова[xii]». И сразу же я рассказал, как мы пойдем, где есть препятствия, и каким образом будем производить полет. Через десять минут мы были в воздухе. Вылетели мы с аэродрома из Кронштадта, пошли в направлении озера Гороволдай, Лубенское озеро, Копорье, – затем на юг по лесному массиву в направлении Волосова, южнее Волосова, километрах в 15–20 мы обстреляли группу людей, шедших, как я подумал, с Мшинской, затем пошли по железной дороге в направлении Гатчины. Никаких поездов мы не видели, и только около станции Елизаветино (примерно) шел поезд на запад. Я завел так Голосова, чтобы он сбросил бомбы (две по 100 килограмм) прямо на путь перед паровозом. Затем мы развернулись, снова зашли навстречу поезду, я завел Цапова, шедшего у меня справа, чтобы он выпустил реактивные снаряды по составу (восемь РС – 82). А потом минут 10–15, как по полигону, стреляли из пулеметов по составу, но так как облачность «по земле» [то есть густой туман стелился по земле, словно одеяло, не позволяя ничего рассмотреть – автор], как мы выражались, стрелять было неудобно. И только, когда я увидел трассирующие снаряды, прошедшие у меня между плоскостей (самолет И 153), и почувствовал сильную вибрацию самолета, я дал сигнал эволюцией[xiii] самолетам идти за мной. Взял курс, конечно, не по компасу, а под углом к железной дороге на свою территорию. И мы вышли точно на западную часть острова Котлин, т.е. Кронштадт. Сели мы нормально, если не считать, что все «промазали» далеко за посадочное (т.е. Т)[xiv]. И оказалось, что мы так обледенели, что два дня обивали лед с самолетов. Я послал Ивана Голосова докладывать в штаб. Он доложил, что мы «наделали», и командир полка Коронец в заключение добавил: «Тудыть вашу тудыть». По радио я слышал, что партизаны Приморья рассказывали события на этой дороге. И один из них в это время жил и работал в сельпо в Волосове, а фамилию его я забыл. Так мне интересно, что случилось, и что мы сделали с поездом. Трудно установить, было это днем около 12 часов, а число я помнил все время, а теперь забыл. А потом выяснилось, что все соединение, которое наступало под Лисиным, попало в беду. Летчик Голосов погиб, а Иван Цапов жив и еще служит». [Из письма 25. 02. 1977 г.]. По воспоминаниям В. Ф. Голубева, командир 71–го полка подполковник Алексей Васильевич Коронец был одним из самых любимых и отважных командиров авиации на Балтике: суровый, но справедливый, прямой, не выносивший бахвальства[xv].

О сходном эпизоде рассказал известный балтийский летчик Иван Иванович Цапов: «В начале первой военной зимы туманы и низкая облачность часто сводили на нет усилия воздушных разведчиков. Решили «привязать» истребители к железнодорожным рельсам по узлу: Петергоф – Веймар – Красногвардейск. Ведущего определили сразу – капитана П. Чинякова, участника советско – финляндской войны. Но кого послать ведомыми?   Ведь, с одной стороны, надо ни на метр не отходить от ведущего, чтобы не потерять его, с другой – не столкнуться с ним. Вызвались лететь Цапов и Марков.

Летели бреющим. На перегоне между Веймарном и станцией Волосово обнаружили большой железнодорожный состав. Еще на земле лётчики условились: главный удар наносит Цапов, на «Чайке» которого имелись реактивные снаряды. Но видимость была почти нулевая, высота полёта около 30 – 40 метров. Да и времени нет для перестроения. Решили действовать немедленно. Чиняков и Марков атаковали вагоны и платформы пулеметами, а Цапов залпом четырех «эрэсов» взорвал паровоз. Эшелон вместе с вооружением, техникой и людьми сошёл с рельсов и рухнул с насыпи.

При возвращении началось сильнейшее обледенение. Самолёты трясло. На машине Цапова правые крылья словно собирались сложиться. Истребитель плохо слушался рулей управления. При посадке под тяжестью льда «Чайка» едва не грохнулась наземь. Заходить пришлось на повышенной скорости. При осмотре на аэродроме инженер полка обнаружил, что стальная расчалка на истребителе, не выдержав перегрузки, лопнула. В результате и нарушилось положение крыльев»[xvi].

В звене за год бесстрашных и успешных полетов потерь не было, Павел Игнатьевич сбил еще два самолета (ФД–21 и Ме 109). В сентябре 1942 года офицер был представлен к званию майора, однако ему в этом было отказано из–за личных недостатков (пререканий с вышестоящими командирами). Рассудительность и хладнокровную осторожность недоброжелатели старались представить как трусость: «При получении боевых заданий опасается малого количества самолетов, что морально влияет на отдельных летчиков». Незаслуженные выговоры и уколы горячий офицер переживал болезненно, но все старался терпеть в эти тяжелые для всех годы было не до личных обид. Полк был преобразован в 71[xvii] авиационный.

Моздок. 1942–1943 годы.

В начале войны ночью могли летать только очень опытные пилоты, «ночников» в частях либо не было, либо было мало. Павел Игнатьевич летал ночью и готовил других: «Ты, главное, садись на луч прожектора, а не под него, – и все будет нормально», – говорил он Ивану Ивановичу Цапову[xviii].

Не обходилось и без курьезов: однажды командир сел в самолет, не заметив, что кран в бензобаке остался закрытым, – запустил мотор, и самолет пошел на взлет, пробежал по полосе, но вместо взлета носом ткнулся в барьер в конце взлетной полосы.

После очередного воздушного боя Павел Игнатьевич вел самолет на базу, но почувствовал, что дотянуть не сможет, и совершил вынужденную посадку на крошечном аэродроме почти в центре Ленинграда. Сразу же после приземления отвалились крылья: возможно, вследствие перегрузок во время боевых действий при посадке за счет ударной нагрузки от шасси по местам пластической деформации крыльев прошли трещины, и плоскости разрушились.

Был случай, когда в Первую эскадрилью приехал генерал и, закончив дела, потребовал отвезти его к месту назначения. Летчик, которому было поручено это задание, несколько раз просил, чтобы генерал пристегнулся, но тот в крайне грубой, оскорбительной форме отказался это сделать, бравируя своей смелостью и опытностью. Обиженный и раздраженный летчик не удержался и, желая проучить начальника, в воздухе неожиданно сделал «бочку», повернув самолет вокруг своей оси. При посадке вид у своенравного генерала оказался ниже всякой критики, но и остроумцу грозил трибунал. Как–то дело замяли. Был ли автором этой шутки отец или его подчиненный точно сказать трудно, но такой случай был в его эскадрилье.

Были и горькие моменты: один из лучших летчиков эскадрильи угнал к немцам самолет новой разработки. Павла Игнатьевича неоднократно вызывали и допрашивали в СМЕРШ–е. К счастью, он был оправдан, хотя пережил очень тяжелые часы. Подобный случай описывает в своих воспоминаниях летчик–балтиец Анатолий Иванович Лашкевич[xix]. Пилот уже на посадке исчез, все решили, он ушел к немцам. Впоследствии оказалось, что самолет сбили, а летчик попал в плен. В конце 1941 – начале 1942 года произошли два события: командир звена К., перегоняя самолет из ремонтных мастерских, взял на борт жену и ушел к немцам. Летчик С. во время штурма вражеского аэродрома приземлился у немцев и затем работал осведомителем в плену[xx].

Не обходилось и без ошибок: «Мой хороший товарищ капитан Чиняков из 10 гиап (бывший 71 й иап), уже летая на ЛА–5, тоже допустил такую же ошибку, что и я. Он вел четверку. При подходе к своим торпедным катерам они обнаружили пару ФВ–190. Чиняков передал по радио ведомым: «Вижу самолеты противника». И на этом ограничился. Ведущий второй пары самостоятельно, без предупреждения командира группы, пошел в атаку. Во время боя на помощь паре ФВ–190 пришла еще четверка. Вполне возможно, что пара была лишь приманкой. В бою с превосходящими силами ведущий нашей пары был сбит»[xxi]. Конечно, здесь нужно отметить и своеволие ведущего, который не предупредил командира о своих действиях.

По впечатлениям своей работы в качестве военного корреспондента в 3 Гвардейском истребительном авиационном полку под Ленинградом в 1942 году Николай Корнеевич Чуковский написал книгу «Балтийское небо», по мотивам которой в 1960 году режиссером Владимиром Яковлевичем Венгеровым был снят замечательный двухсерийный художественный фильм о том, как советские летчики защищали блокадный Ленинград.

В Ленинграде в «зиму 1941/ 1942 жители… держали экзамен на человеческое достоинство и экзаменовались у голода. Экзаменатор оказался беспощаден, а ученики оказались плохо подготовлены. <…> Голод начался в Ленинграде уже с осени — в сентябре служащие стали получать по 200 грамм хлеба — и встречен был нами стойко. Люди недоедали и помнили, что рядом с ними такие же люди, которые недоедают так же, как они, а может быть еще и больше. Даже с сосе­дом, не говоря уже о близком знакомом или друге, делились всем, чем могли: последним сахаром, скудной порцией каши, кусочком слу­чайно полученного белого хлеба. Было немыс­лимо есть самому и видеть рядом голодного; если на чью–нибудь долю случайно выпадали крохи чего–то вкусного, его микроскопическими порциями делили в дружеском кругу, сплошь и рядом обделяя себя. Желудку было голодно, но сердцу было сыто.

Время шло, принося с собой только ухуд­шение. 200 граммов хлеба давно были заме­нены голодной нормой 125 граммов, по карточкам почти ничего не давали. Голод не грозил; он как хозяин распоряжался людьми, тысячами выводя из строя слабых и нежизнеспособных; укладывая в постель тех, кто еще боролся за жизнь, ожесточая самых крепких, хотевших выжить во что бы то ни стало. Люди вдруг догадались, что они будут более сыты, если никому не будут уделять от своего, а кое–что и прихватят у соседа. Кончилась совместная еда и угощение друг друга: каждый норовил теперь есть в одиночку, таясь от соседей. Тут был и человеческий стыд за себя, и животное озлобление на того, кто может захотеть кусо­чек от твоей порции. Каждый кусок съестного превратился в бесценное сокровище: это со­кровище начали прятать и не спускать с него глаз, боясь, чтобы им не завладел сосед. Люди, от века ничего не запиравшие, убирали хлеб под замок или всюду носили его с собой: если мало осталось в Ленинграде таких, кто не таскал — в большей или меньшей степени — съестного у соседей и близких, то, ручаюсь, не было ни одного человека, который никого не заподозрил в том, что его обкрадывают. В од­ной своей юношеской драме Клейст назвал подозрение душевной проказой — Ленинград в эту жестокую зиму был сплошной колонией прокаженных. Старая и длительная дружба,давнишнее знакомство с человеком, в нрав­ственных качествах которого вы были уве­рены — ничто не спасало от подозрения в том, что ты украл. Рвались и рушились старые, ка­залось бы, такие прочные отношения, прино­сившие когда–то мир и радость: в страшной борьбе за жизнь каждый почувствовал себя одним и одиноким: рядом стояли враги, ги­бель которых была лишним шансом на соб­ственную жизнь и победу»[xxii]. В эти годы Анна Андреевна Ахматова писала:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Во время блокады, длившейся с 8 сентября 1941 года по 18 января 1943 года, митрополит Ленинградский (будущий патриарх) Алексий (Симанский) неотступно пребывал в осажденном Ленинграде. Он постоянно совершал богослужения в кафедральном соборе один, без диакона, читал помянник о «всех от глада и язв скончавшихся» и каждый вечер служил молебен святителю Николаю, обходя с чудотворной иконой собор, в котором в то время и жил.

Обессиленные от мучительного голода люди брели в собор, где архипастырь осажденного города поддерживал и утешал страдальцев укрепляя в них веру в скорую победу, утешая надеждой на Покров Божией Матери и небесное предстательство покровителя Ленинграда — святого Александра Невского. Известен случай, когда женщина полностью отдавала свой паек детям, а сама жила только тем, что ежедневно причащалась[xxiii]. Господь укрепил ее, и она с семьей смогла пережить страшные дни.

В конце декабря 1942 года гвардии капитана Павла Чинякова направили на трехмесячные Курсы усовершенствования начальственного состава[xxiv] слушателем командного отделения. По окончании курсов в марте 1943 года он поступил в распоряжение Тихоокеанского флота[xxv] командиром 1 авиационной эскадрильи (можно высказать осторожное предположение, что его направили служить на Дальний Восток до тех пор, пока не забудется происшествие с угнанным самолетом). По дороге к месту нового назначения Павел Игнатьевич заехал за семьей, эвакуированной в город Кзыл–Орду в Казахстане. Интересен случай, характеризующий власть в те годы. В городе разместили несколько семей военных летчиков. Чтобы выехать, нужно было по специальному вызову купить билеты у начальника железнодорожной станции. Начальник продавал билеты исключительно за взятку, в качестве которой служил мешок муки. Измученные вымогателем, полуголодные женщины написали жалобу в Ставку. Вскоре из Москвы приехала специальная комиссия. Вызвали мародера–железнодорожника и вручили ему вначале мешок с мукой, а после этого – приказ о расстреле.

   В 1943 году в подразделении, подведомственном Павлу Игнатьевичу Чинякову, случилось две катастрофы, несколько поломок, даже пожар на самолете. Начальство было недовольно тем, как свободно держится Павел в воздухе, не всегда соблюдает правила (он летал на предельной скорости с открытым фонарем – для лучшего обзора, снижаясь до бреющего полета). Характеристики комэска в этот период были двоякие: с одной стороны, его обвиняли в плохой организации службы и небрежности, в грубости по отношению к солдатам. С другой – отмечали высокий профессионализм, энергичность, заботу о подчиненных. Был эпизод, когда противник напал на аэродром, и Павел Игнатьевич отдал молоденькому солдату аэродрома приказ, который тот, испугавшись, отказался выполнить. Капитан пригрозил пистолетом, а юноша написал на него донос. Во время боевых действий подобный отказ мог кончиться плохо для солдата, но отец его пожалел: «Что с мальчишки возьмешь!» В результате Павла перевели на должность командира  авиационной эскадрильи, оснащенной самолетами И 153 и И 15.

1943 год. В самолете.

В марте 1944 года гвардии капитана Чинякова вновь перевели на Балтику заместителем командира 1 авиационной эскадрильи[xxvi].

Февраль 1943 года.

К этому времени он уже получил ранение в голову, имел три ордена Красного знамени. Смелый, строгий, подтянутый, ответственный командир в очередной раз был представлен к званию майора, но – вновь без последствий. Горел костер войны, наши отважные летчики продолжали летать и побеждать, сбивая самолеты противника и приводя в ужас немецких пилотов. В мае 1944 года Павел Игнатьевич вылетел в составе четырех Ла 5 на задание, на высоте 1500 метров они встретили до тридцати бомбардировщиков юнкерсов (Ю 87) и пятнадцать фокке–вульфов (ФВ 190). Не раздумывая, командир вступил в воздушный бой с более, чем десятикратно, превосходящими его силами противника, и, увлекая своим мужеством ведомых, – вышел из боя победителем, сбив два вражеских самолета. В тот же день вечером он сбил третий – им оказался ФВ 190.

Летчики отражали налеты бомбардировщиков над окрестностями Ленинграда, вступали в бой с группами самолетов втрое, а часто и более превосходившими их количественно. Сбивали, – и побеждали. Немцы не решались вылетать не только поодиночке, но и группами малого состава. Сталинские соколы не только сами воевали, но и обеспечивали победу морскому флоту: так, 30 мая 1944 года гвардии капитан Чиняков вылетел с задачей – навести наши катера на корабли противника, прикрывая их на переходе. В составе четырех Ла–5 он подвел наши катера к кораблям противника, вступил в воздушный бой с восемью вражескими самолетами, сбил один фоккер лично и обеспечил победу своему ведомому. Благодаря мужеству командира и отличному взаимодействию с катерами ведущей группы самолетов, торпедники потопили четыре корабля противника и сами без повреждений возвратились на свою базу.

Но не всегда обходилось без потерь: однажды в очередной раз четыре Ла–5 вылетели на прикрытие торпедных катеров в Нарвском заливе. Им пришлось завязать бой с восемнадцатью фоккерами. Во время боя один из ведомых слишком увлекся погоней и не заметил, что за ним бросились четыре фокке–вульфа, один из которых подбил самолет нашего летчика. Бой разгорался, Павел Игнатьевич сбил одну из вражеских машин. Вскоре с земли поднялось в воздух еще одно звено, и окончательная победа была одержана.

21 июня 1944 года четыре Ла–5 из 3–гогвардейского истребительного авиационного полка  защищали с воздуха переход помаршруту от острова Нерва до острова Лавансаари. Внезапно они они были атакованы сверху незаметными из–за облачности четырьмя фоккерами. Два русских самолета сбили сразу. Чиняков ушел, но у него нехватило горючего, отчего пришлось производить посадку на воду в районе острова Сейскар. Четвертый летчик посадил машину на фюзеляж (то есть на сам корпус самолета) и остался жив.

Павел Игнатьевич рассказывал об этом эпизоде:он попытался открыть люк, но при ударе о воду фонарь заклинило, и люк не открывался. Самолет с пустыми баками и деревянными плоскостями уже начал тонуть, но некоторое время еще мог держаться на воде. Отец схватился за основную правую ручку, дернул что было силы. Жить так хотелось, что он согнул стальную ручку в палец толщиной. Безуспешно. Запасная ручка тоже отказала. Силы оставили его, и Павел понял, что погибает. В тот момент он за секунду вспомнил свою жизнь, ярко предстало пред внутренним зрением детство. Павел Игнатьевич увидел перед собой мать, Наталью Егоровну. Она спросила его: «Павел, ты все сделал?» Отец повторно рванул вторую, запасную, ручку, после чего фонарь неожиданно встал на рельсы, и люк открылся. Самолет медленно погружался в воду, но Павел успел пробежать по поверхности крыла, прыгнуть в воду и отплыть, чтобы не погибнуть вместе с тонущей машиной. Он даже успел снять с себя ботинки. Два часа летчик плавал в ледяных волнах, наглотался воды и уже выбивался из сил, но на его счастье мимо проходил сторожевой катер. С катера кинули трос, за который отец ухватился одной рукой так крепко, что на палубе пальцы пришлось разгибать кортиком.

За два месяца 1944 года заместитель командира 3 эскадрильи[xxvii] П. И. Чиняков лично сбил четыре самолета противника, и  18 июля 1944 года был в четвертый раз награжден орденом Красного Знамени, а затем 3 ноября – орденом Красной Звезды. Вновь 30 ноября 1944 года его представили к званию майора, и вновь был получен отказ. До конца 1945 года гвардии капитан был в должности заместителя командира 3 эскадрильи 1 учебного полка[xxviii]. Его эскадрилья претендовала на первое место в полку, летала без аварий и поломок. Помимо орденов Павла Игнатьевича Чинякова награждали медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией». В воздушных боях Павел Игнатьевич сбил лично семь (восьмой не подтвержденный) самолетов противника (25. 07. 1941 – Хе 126, 21. 09. 1941 – Ме 109, 16. 05. 1944 – Ю 87, 26. 05. 1944 – ФВ 190, 28. 05. 1944 – ФВ 190, 30. 05. 1944 – ФВ 190, 5. 08. 1944 – два Ю 87 (один не подтвержденный) и четыре самолета в группе (27. 03. 1942 – ФД 21, обеспечил три победы ведомым)[xxix]. У него был хороший ведомый, с которым они долго летали – молодой летчик двадцати четырех лет. Одерживая победы в бою, Чиняков поддерживал и помогал сбивать вражеские самолеты и своим ведомым, – юноша имел много наград за победы в воздушных боях, но огорчался тем, что его не повышали в должности, и почти перед концом войны решил перейти в сухопутную авиацию. Павел уговаривал младшего друга потерпеть, пойти учиться после окончания войны, но летчик поступил по–своему. Перед самой победой его сбили над Берлином.

Наступила долгожданная победа. 24 мая 1945 года на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии И. В. Сталин произнес заключительный тост:

«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.

Я, как представитель нашего Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура»).

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, общеполитический здравый смысл и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–42 годы, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Карело–Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Какой–нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду.

Но русский народ на это не пошел, русский народ не пошел на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству. Повторяю, у нас были ошибки, первые два года наша армия вынуждена была отступать, выходило так, что не овладели событиями, не совладали с создавшимся положением. Однако русский народ верил, терпел, выжидал и надеялся, что мы все–таки с событиями справимся.

Вот за это доверие нашему правительству, которое русский народ нам оказал, спасибо ему великое!

За здоровье русского народа! (Бурные, долго несмолкаемые аплодисменты)[xxx].

После окончания войны Павел Игнатьевич продолжал служить заместителем командира эскадрильи[xxxi], затем – командиром 2 авиационной эскадрильи[xxxii]. Лишь в ноябре 1946 года ему, наконец, присвоили звание майора.

Эскадрилья летала ровно, почти без происшествий. Экипаж П. И. Чинякова занимал первое место, в нем исключительно редко случались аварии и поломки. По–прежнему Павел минимально занимался общественно–политической работой, – только в пределах необходимого офицеру. Временами он срывался, горячился, вступал в споры с руководством, что, безусловно, не проходило для него без последствий.

Документальные свидетельства вновь противоречивы: отца обвиняли одновременно в некорректном обращении как с подчиненными (причем, обвиняя в панибратстве, – отмечали заботу о людях; обличая в халатности, – находили его в то же время чрезмерно требовательным), так и со старшими по званию. Павел Игнатьевич глубоко переживал неприятности. Без ведома командования он побывал в отпуске в Москве и 23 сентября 1946 года написал прошение о демобилизации начальнику отдела кадров офицерского состава авиации ВМС подполковнику Ломоносову. В прошении он указал на свои боевые заслуги, ранения и награды во время войны, на длительную службу без семьи (в то время он служил в польском городе Кольберге (Колобжеге), на отсутствие служебного роста, Павел просил его демобилизовать или перевести в счет тысячников  (вероятно, 1000 летчиков–испытателей) в авиапромышленность.

В ноябре 1946 года гвардии капитан Павел Игнатьевич Чиняков повторно обратился с просьбой уволить его в запас, объясняя свою настойчивость тем, что в течение долгого времени был разлучен с семьей и не видел перспектив в изменении своего служебного положения. Однако в увольнении вновь было отказано, – отпускать опытного, заслуженного офицера не хотели. Время шло, а увольнения все не было. Павел нервничал. Отношения с руководством обострялись. Это не лучшим образом сказывалось на состоянии порядка в эскадрилье: появились отдельные случаи поломок, летных нарушений, вынужденные посадки. «Что за летчик, который не ломается?» – объяснялся с руководством комэск. Лишь в марте 1947 года П. И. Чинякова уволили в запас из 12 истребительного авиационного полка[xxxiii] по статье 43 «Положения о прохождении службы командного и начальственного состава РККА».

Павел Игнатьевич говорил, что в Отечественную войну большей частью выжили, во–первых, те, кто не пил, а во–вторых, зрелые люди: тридцати–сорокалетние. Быстрее гибла неосторожная, неопытная молодежь. Многих губили фронтовые сто грамм. Все военные годы Павел носил в левом нагрудном кармане подарок трехлетнего сына, – оловянную фигурку петушка, которую бережно хранил до конца своей жизни. Он был уверен, что детский дар спас ему жизнь. Впрочем, вероятно, действительно спас от шального осколка, поскольку петушок был несколько поврежден.