§ 3. Обеспечение белого духовенства: закон и традиция.

§ 3. Обеспечение белого духовенства: закон и традиция

Внимательный анализ законодательства позволяет утверждать, что вершители судеб России во все времена не слишком отягощали себя заботами о благосостоянии священно- и церковнослужителей. Автор Духовного регламента ограничился лишь кратким упоминанием о проблемах, связанных с обеспечением клириков. От прихожан требо­валось представить в консисторию сведения о количестве руги или земли, предназначенных церковникам, «за руками прихожан и за ру­кою ставленника, что он хощет быть доволен руги оныя или земли»^[1]. В то же время нельзя сказать, что нужды белого духовенства остались вовсе проигнорированными. В XIX в. на этот вопрос обратили более пристальное внимание. Так, Устав духовных консисторий предписы­вал церковному начальству следить за тем, «чтобы священнослужите­ли и причетники имели все способы содержания, какие для них опре­делены законами, и пользовались оными так, как установлено»^[2]. Поиски более богатых приходов, предпринимаемые некоторыми свя­щенниками, не находили поддержки у духовного начальства. Так, в 1862 г. прошение священника Ильи Ильинского с просьбой перевес­ти его из «беднейшего прихода Гимольского в другой получше при­ход» осталось без внимания консистории^[3]. В каждом приходе име­лись свои собственные способы обеспечения духовенства, которые в сочетании с древних времен были призваны решить материальные проблемы клира.

Земельные наделы стали наиболее стабильным источником до­ходов клириков. Хаотичное наделение церковников землей, суще­ствовавшее по воле прихожан на протяжении столетий, постепен­но начиная с XVII в. заменялось твердой, рациональной нормой закона^[4]. В XVIII в. этот процесс продолжился: елизаветинская, а затем и екатерининская межевые инструкции предписывали «к по­строенным во владельческих селениях после писцовых книг церк­вам, к которым земли не дано, а церковнослужители ругой не удо­вольствованы, а состоят на пашне», отводить участки не более 30 де­сятин^[5]. Это мероприятие позволяло не только изменить к лучшему имущественное положение священно- и церковнослужителей, но и уменьшить их зависимость от прихожан. В XIX—начале ХХ в. карты и планы генерального межевания не утратили свое значение и про­должали использоваться для решения вопросов, связанных с зе­мельным обеспечением духовенства. Так, храм в Брусенском прихо­де располагал лесной дачей, «с точностию означенной» на плане, составленном в 1784 г. Все это имело далеко идущие последствия, проявившиеся позднее. Лес в течение всего XIX и начала ХХ в. ис­пользовался для нужд строительства храмов, а также продавался по­сторонним лицам с использованием вырученных денег для потреб­ностей церкви^[6]. Российское законодательство XIX в. делит все зем­ли, находящиеся в ведении церковников, на две категории. Одна — «земли, принадлежащие им по прежним дачам и писцовым книгам», другая — «земли, отводимые к ним для довольствия от прихожан в установленной межевыми знаками пропорции»^[7]. Представление об обеих этих категориях земель унаследовано от предшествующего пе­риода и является законодательным закреплением существующей традиции обеспечения духовенства. Все отведенные к церкви земли составляли «неприкосновенную церковную собственность» и огра­ждались законом «от всяких посторонних притязаний»^[8].

Ситуация, сложившаяся к 1790-м гг., когда генеральное межева­ние в Олонецкой губернии завершилось^[9], явствует из ряда источни­ков. Прежде всего это ведомости о состоянии церковных приходов, в которых указывалось наличие или отсутствие в распоряжении при­ходского духовенства планов и карт отмежеванных к церкви земель. Мною обнаружены материалы судебных дел, связанных с посягатель­ством прихожан на земли духовенства^[10]. Карты генерального межева­ния неизбежно становились в этих случаях главными аргументами в судебных разбирательствах. Наконец, использованы межевые кни­ги^[11], хранящиеся в фонде Олонецкой казенной палаты (НА РК, ф. 4). Все перечисленные источники позволяют выявить ситуацию, сло­жившуюся в 49 приходах. Из них вообще не имелось земли в распоря­жении клира 16 приходов, располагали землей, но не имели планов и карт генерального межевания священно- и церковнослужители 26 приходов. И лишь белое духовенство 7 приходов легко могло предъя­вить планы. Итак, генеральное межевание не внесло существенных изменений в практику наделения приходского духовенства землей. Приведенные цифры отражают лишь то положение, которое сущест­вовало формально, на бумаге. В действительности в ряде случаев кре­стьяне отказывались признавать результаты генерального межевания, продолжая использовать отведенную церковникам землю для собст­венных нужд. Так, в Шуйском приходе церковная земля, фактически находящаяся в пользовании духовенства, составляла, как указывалось в ведомости о состоянии церковных приходов за 1802 г., «самую ма­лую часть», а отмежеванной землей, по данным того же источника, владели крестьяне^[12].

Межевание иногда приводило к открытым конфликтам между духо­венством и прихожанами. Судя по новейшим исследованиям, со вре­менем эти проявления недовольства лишь усиливались, владение цер­ковников землями «вызывало раздражение» северных крестьян^[13]. До­кументы Олонецкой епархии подтверждают эту закономерность. К плачевным результатам для клира привело размежевание церковных и крестьянских земель в Лоянском приходе. Как видно из сообщения Олонецкого духовного правления Олонецкой нижней расправе, земле­меры в 1788 г. «учинили прибавок» церковной земле, провели межу, на которой были «по указу и по инструкции столбы з гербами поставлены для вечных признаков». Вскоре после отъезда землемеров выяснилось, что крестьяне, «согласясь единогласно, приступили и выкосили нату­рою самосильно на церковной казенной и прежней писцовой вечного их владения земли лутчие места»^[14]. Аналогичный спор возник в 1819 г. и в Андомском погосте после «беззаконного», по мнению крестьян, из­ложенному ими в челобитной, отмежевания земли священнику Иакову Васильеву «с причетники». Крестьяне, отказываясь признавать резуль­таты межевания, писали, что «объявленные священник с причетники изстари без всяких церковной земли дач довольствованы были мир­скою приходскою ругою и доходами, а не от пашенной земли»⁴²³. В 1821 г. сходный случай имел место в Оштинском приходе Лодейно- польского уезда. Местные крестьяне решили отнять у духовенства не­задолго до этого отмежеванную к церкви землю. Как говорилось в про­шении церковников, прихожане, вооружившись «смертоносными ору­диями», «вторглись на самую середину земли», принадлежащей свя­щеннику, и засеяли ее⁴²⁴. В 1888 г. начался очередной этап конфликта между духовенством Ругозерского прихода и местными крестьянами. Источником спора стал отвод в 1833 г. к церкви дополнительного зе­мельного надела. Попытка пересмотреть итоги межевания в 1866 г. за­кончились удачей для крестьян: они вернули себе утраченную землю. Однако на этот раз причт не согласился с нововведениями, что и по­служило основой для судебного разбирательства^[15]. Из всех дел неясно, какие меры были приняты и чем завершились конфликты.

Примеров такого рода немного. Все эти случаи являются значи­мыми только с учетом того факта, что отмежевание к церкви в соот­ветствии с законодательством 30 или менее десятин земли оставалось довольно редким фактом. Поскольку межевание в Олонецкой губер­нии началось лишь в 1780-е гг., то гораздо большее значение при за­креплении участков за священно- и церковнослужителями имели пис­цовые книги. Так, в 1782 г., как видно из рапорта Олонецкой верхней расправы, к использованию именно этих документов прибегли свя­щенно- и церковнослужители Рождественской церкви в споре с кре­стьянами Пиркинского погоста из-за отмежеванной к церкви земли^[16]. Писцовые книги в качестве аргумента при судебном разбирательстве использовал и священник Вытегорского уезда Контужской волости Тимофей Никифоров, который обратился, как видно из челобитной, в Олонецкую нижнюю расправу с просьбой «дать выпись» о церков­ной земле «с писцовой 136 и 137(1628 и 1629. — М.П.) годов книг»^[17]. Аналогичные аргументы в спорах с церковниками использовала и противоположная сторона — крестьяне. Так, крестьяне деревни Ниж­ней Андроновской в 1777 г. указывали в прошении, что в их деревне «имеется тяглая земля, которая по писцовым 129 и 130(1621 и 1622. — М.П.) годов книгам значится крестьянская»^[18].

В моем распоряжении две группы документов, дающих священно- и церковнослужителям некоторую защиту от самоуправства крестьян в весьма существенном вопросе — обеспечении клира землей. Но бро­сается в глаза резкое различие. Невозможно не заметить, что резуль­таты генерального межевания оказались для церковников незначи­тельными. В ряде случаев там, где межевые знаки появились, кресть­яне проигнорировали результаты мероприятий. В подавляющем большинстве приходов не имелось ни планов, ни карт, а в некоторых, как говорилось выше, и самой «указной пропорции земли». Но ста­ринные писцовые книги оставались веским аргументом на протяже­нии всего изучаемого периода. Объяснение этого парадокса состоит в следующем. Во-первых, данные писцовых книг учитывались при ге­неральном межевании: «Инструкция межевым губернским канцеля­риям и провинциальным конторам» предписывала «ко всем церквам, которые состоят в действительном служении, церковные земли утвер­ждать по писцовым книгам и по дачам»^[19]. Во-вторых, использование писцовых книг в отличие от новоявленных карт генерального меже­вания сочеталось с обычно-правовыми нормами, в соответствии с ко­торыми давность владения являлась одним из основных критериев при решении земельных споров^[20].

Если необходимые документы отсутствовали — а это, повто­рюсь, подавляющее большинство случаев — вопрос о праве поль­зования церковной землей решался исключительно исходя из норм обычного права. Так, судя по указу Петрозаводской нижней расправы в 1787 г., после того как в Типиницкой волости разго­релся спор между церковниками и крестьянами, были допроше­ны старики, «имеющие себе веку от рождения шестидесяти и с лишком до девяноста лет». Они показали, что «земля поступила во владение церковнослужителям добровольно от общества кре­стьян и более следует ко владению церковнослужителям»^[21]. В са­мом конце XIX в. отмечается аналогичный способ решения зе­мельных проблем. При возникновении имущественного спора между причтом Яндебского прихода и местными жителями в 1892 г. были допрошены старожилы, которые дали показания в пользу церковников^[22]. Примечательно, что ссылка на давность владения принималась во внимание и в судебных органах. Круг источников здесь ограничен: северные крестьяне не любили вы­носить сор из избы и нередко решали земельные споры на сходах, минуя суд. Во всяком случае, неизвестный автор записки о «При­меченном образе правления в деревнях разного рода государст­венных крестьян» писал, что на сходах нередко «определяются прошении о завладении землей <...> которые еще в канцелярии неизвестны»^[23].

Нетрудно догадаться, что такой порядок решения дел сам по себе ставил священно- и церковнослужителей в зависимое от прихожан положение. В некоторых случаях крестьяне оставляли за собой и право перераспределения земли. Так, по данным ра­порта прапорщика Боровитинова, разбиравшего дело на месте, крестьяне Гонгинской выставки Винницкого погоста в 1774 г. пе­редали клиру своей церкви Мауринскую пустошь, которой преж­де владел крестьянин Евсей Ананьев. Пустошь была отведена «с согласия мирского и с платежа за владение оной пустоши в мир денег по двадцати копеек в год». Некоторое время спустя (срок в документе не указан) земля перешла в пользование крестьянина Михайлова «с соседи». Обжаловать решение «мира», который и передал землю, было для церковников непросто. Ведь земельные споры решались «по сущей справедливости и чистой христиан-

434

ской совести» на основании показаний местных крестьян^[24]. В XIX в. здесь по воле законодателя происходили существенные из­менения. В сенатском указе специально оговаривалось, что «зем­ли, отведенные церквам от прихожан для довольствия причтов, не подлежат отчуждению»; исключения «допускаются лишь в особо уважительных случаях»^[25]. Церковный причт становился «ближайшим охранителем» неприкосновенности приписанных к приходскому храму угодий^[26].

По материалам XVIII в. известны случаи, когда в пользование цер­ковников поступала тяглая земля. Это стало продолжением древней тра­диции, в соответствии с которой земельные участки выделялись духо­венству «миром» или церковными старостами. При этом клирики рас­сматривались крестьянами как «такие же члены общины, как и осталь- ные»^[27]. Существование сходного порядка наделения землей в изучае­мый период стало возможно благодаря специфическим чертам крестьян­ского правового сознания. «Ревизская душа, созданная законодательст­вом, — пишет С.П. Кавелин, — обратилась в податную фикцию, жизнен­ный смысл в которую со временем вложили сами плательщики. Под ре­визской душой стали понимать определенный земельный участок»^[28]. Следовательно, становилось возможным взимание подушной подати и с представителей белого духовенства. Так, в 1784 г. крестьяне Кондужской волости, как видно из челобитной, «сверх имеющейся церковной земли» «общим согласием» отвели выморочную землю священнику. Вскоре «за неплатеж оным священником всяких казенных податей» крестьяне этот участок обратно «обществом в мир взяли». Священник оправдывался, го­воря, что готов платить подать, но аргументы крестьян остались незыбле­мыми: «оная(земля. — М.П.) состоит тяглая, а не церковная, которая поде­лена по душам, в чем и ссылку имеют о церковной земле на писцовые книги». Суд, в который обратился священник, поддержал крестьян^[29].

В столь трудных условиях немаловажное значение имела собст­венная инициатива священно- и церковнослужителей — разработка ими новых земельных участков. По данным ведомости о состоянии церковных приходов, в XIX в. духовенство самостоятельно вводило новые земли в сельскохозяйственный оборот. Так, в Янгозерском приходе «нарочно отведенной церковной земли» не имелось, а «со­стояло» «по крепостям и разновидным писмам от прежних времен от 7176(1668. — М.П.) года данного священно- и церковнослужителям владеемых исвоими трудами упаханных по усеву ржаного в поле на 5 четвериков, а в дву по тому ж»^[30]. В Салменижском приходе, по дан­ным того же источника, у церковников не имелось никакой земли, кроме «своими трудами разработанной»^[31]. Изредка священно- и цер­ковнослужители покупали землю. Немногочисленность свидетельств, возможно, объясняется тем, что клирикам запрещалось приобретать участки крестьянской земли, усиливая социальное напряжение в приходах и вступая в судебные споры с прихожанами. Так, в 1775 г. епископ Олонецкий и Каргопольский, как видно из его резолюции, распорядился, «чтоб в вечное владение никто нигде земель впредь из священно- и церковнослужителей не покупал». Епископ разрешил лишь «за малоимением при церкви церковной земли» брать ее «указ­ным порядком» «из оброку»^[32]. Из резолюции неясно, какие цели пре­следовал епископ. В.И. Семевский считал подобные шаги составной

443

частью мероприятий, предшествующих генеральному межеванию^[33]. Мною обнаружен всего один случай покупки земли священно- и цер­ковнослужителями. Это вполне объяснимо: клирики приобретали зе­мельные участки только в тех случаях, если имеющаяся при церкви земля не позволяла им прокормить семейства. Определенное влияние оказывал запрет. Далеко не всегда церковники располагали необхо­димыми средствами. И все же в 1783 г., как видно из «купчей записи», священник Федор Васильев купил у крестьянина Оштинского погос­та Коселской выставки «по оценке и с публичного торга движимое и недвижимое имение» и, в частности, «в полях и в заполках, в сенных покосах четвертую часть всю без остатку». За этот участок священник обязывался платить «повсягодно подушных денег за одну душу»^[34].

Имеющиеся источники позволяют утверждать, что наряду с обыч­ными формами приобретения земельных участков, сближающими священно- и церковнослужителей с крестьянами, имелись и специ­фические, присущие только церковникам пути пополнения наделов. Например, земельные участки иногда доставались клиру от завещате­лей, не являющихся их родственниками и отдающих свои земли не конкретным клирикам, а приходской церкви. Так, судя по завеща­нию крестьянин Афанасий Ларионов отдал в 1787 г. свой участок «в дом Николы Чудотворца на вечное поминание» и велел «детям и вну­чатам, ни сродникам, ни племянникам никакими вымыслы не всту- паться»^[35]. Но завещания откладывались в фондах судебных учрежде­ний лишь в тех случаях, когда наследники нарушали волю покойного. Поэтому невозможно судить о том, насколько типичен этот путь по­полнения приписанной к церкви земли. Таким образом, земля, нахо­дящаяся в пользовании духовенства, имела разный статус. Это осо­бенно важно отметить потому, что в современных исследованиях не­редко фигурирует только одна разновидность находящейся в распо­ряжении духовенства земли — церковная земля, закрепленная за при­ходским храмом^[36]. Проведенное исследование позволяет увидеть бо­лее сложную картину.

Полученные от прихожан или отмежеванные землемерами участ­ки члены клира делили между собой в соответствии с должностями. В XVIII в. данный вопрос не оговорен в законодательстве, и церковни­ки руководствовались местными традициями. Здесь в моем распоря­жении имеются сведения, проникшие в материалы делопроизводства после того как пропорции во владении землей были нарушены, а кре­стьяне оказались неспособны уладить дело самостоятельно, без обра­щения в суд. Так, крестьяне Шунгского погоста указывали в проше­нии, направленном в 1778 г. в Олонецкий верхний суд, что в их при­ходе «землей священник с причетники владели по 1777 год каждой по частям, а во оном году в ноябре месяце у оных дьячок Иван Петров помре, то оного дьячка отданную ему миром землю означенный свя­щенник Иванов, не спрося мирских людей ко владению дозволения, взял себе и поныне пашет»^[37]. В 1781 г. аналогичное прошение посту­пило в Синод: крестьяне Остречинского погоста жаловались на свя­щенника Ивана Тихонова, который «из церковной земли себе само­вольно большую часть выделил»^[38]. В XIX в. церковное законодатель­ство закрепило сложившиеся традиции. Решение оказалось вполне предсказуемым: «Церковная земля <...> разделяется на участки раз­ного пространства соответственно назначению их членам причта, имеющим один пред другим преимущества по степеням духовного служения»^[39]. В начале ХХ в. отмечаются случаи, когда вся отведенная к церкви земля находилась в распоряжении местного священника, однако это исключение из правил. Так, в описании Немжинского прихода Лодейнопольского уезда говорится: «Землю владеет местный

450

священник»^[40], и никто из младших членов клира не имеет возможно­сти получать доход с отмежеванной к церкви земли.

Двойственный порядок приобретения церковной земли (покупка и получение в ходе межевания) имел еще одно важное последствие. На протяжении всего изучаемого периода он влиял на наследование угодий, находящихся во владении клириков. Священно- и церковнослужители свободно распоряжались теми земельными наделами, которые находи­лись в их индивидуальном владении: росчистями и прикупными земля­ми. Так, в 1789 г. пономарь церкви Николая Чудотворца Туломозерской волости, как видно из его завещания, оставил своему сыну, крестьянину Осипу Иванову, «пашенные земли и сенные покосы свои собственные и по закладным письмам»^[41]. Если же речь шла о церковной земле (писцо­вой или отмежеванной в ходе генерального межевания), то порядок на­следования был иным. Например, судя по прошению «дьячкова сына» Егора Кузмина из Ильинской выставки Водлозерского погоста проси­тель лишился права пользования церковной землей в 1781 г., после про­вала на экзамене у епископа, а церковная земля, которую он мог бы по­лучить, поступила в распоряжение другого, более квалифицированного и удачливого члена клира^[42]. Таким образом, приписанной к церкви зем­лей мог пользоваться только тот представитель духовенства, который на­ходился на должности в данном приходе. В противном случае необходи­мых земель могли лишиться «действительные» клирики.

Законодательство XIX—начала ХХ в. стояло на страже имуществен­ных прав приходского духовенства, жестко обязывая прихожан обеспе­чивать церковников землей в достаточном для ведения хозяйства разме­ре. В соответствии с законом, если владельцы добровольно не соглаша­лись отвести к церкви достаточное количество земли, полагалось «от ка­ждого владельца отрезывать участок земли в церковный удел по сораз­мерности его дачи к прочим владениям того прихода». Напротив, из­лишнюю землю полагалось оставлять во владении церковников. Все от­веденные к церкви земли полагалось отделять от помещичьих и кресть­янских «особыми окружными межами»^[43]. Получив причитающиеся по закону участки, местные священники и в конце XIX—начале ХХ в. зани­мались сельским хозяйством, которое оставалось для них важным источ­ником средств к существованию. В XIX—начале ХХ в. порядок наделе­ния церковников земельными наделами, доставшийся в наследство от предшествующего периода, сохранялся во вполне узнаваемом виде. При этом сами представители духовенства, в особенности его низшее звено — дьячки и пономари, рассматривали хлебопашество как вполне приемле­мый, обычный и стабильный источник своих доходов. Как говорилось в отчетах благочинных, «материальный быт духовенства довольно сносен

454

<.. .> причты пользуются выгодами от церковной земли»^[44].

В том случае если количество имеющейся в распоряжении причта зем­ли оказывалось недостаточным, это вызывало беспокойство местного ду­ховного начальства. Так, в 1879 г. каргопольский благочинный был озабо­чен вопросом о земельных наделах приходского духовенства. В своем ра­порте архиерею он указывал: «Причты всех церквей наделены землею, хо­тя и не везде в надлежащей пропорции. Сильный недостаток ощущается в сенных покосах в Троицком и Саунинском приходах, вследствие чего ду­ховенство не может содержать потребное количество для землепашества скота»^[45]. Из приведенной цитаты видно, что духовенство самостоятельно решало все хозяйственные проблемы, и помощь прихожан в сельских тру­дах стала, судя по имеющимся источникам, исключением из правил. Из­редка прихожане жаловались на представителей духовенства, принуждаю­щих их работать на церковной земле. Так, в 1849 г. прихожане Волосов- ского прихода сообщали консистории, что местный дьякон «гонит народ к себе на помощь для работ», а в случае «противности» со стороны прихо­жан обещает «иметь неудовольствие»^[46]. Есть данные и о добровольной помощи. В 1902 г. благочинный второго округа Лодейнопольского уезда указывал, что прихожане относятся к местным священникам почтитель­но, оказывают им услуги «по хозяйству и хлебопашеству»^[47].

Большинство представителей белого духовенства работали само­стоятельно. К этому же их подталкивало церковное начальство, по­ощряя усердных пахарей и порицая тех представителей духовенства, которые не проявили достаточного трудолюбия. Так, благочинный, священник Шуйского погоста Петр Мишурин сообщал в 1857 г. Оло­нецкой духовной консистории: «Священники всех 10 погостов, полу­чая казенное штатное жалованье, пользуясь землею, некоторые ругою и доброхотным подаянием от прихожан, могут жить безбедно и даже иметь удобства по материальной жизни. <...> И дьячки Виданского и Соломенского погоста могли б иметь достаточное содержание, если бы были более усердны к обрабатыванию церковной земли, которая может давать с избытком годовое продовольствие. Пономарь Соло- менского погоста тоже ленится обрабатывать землю и имеет порядоч­ное семейство, от того и живет бедно»^[48]. Для современников сель­ский труд служителей церкви представлялся вполне обычным, непре­досудительным и достойным одобрения образом жизни. Так, в некро­логе о священнике Палтожского прихода Ф.И. Щукине, опублико­ванном в 1906 г., указывалось, что в трудные годы «главным пособием ему служило разумное ведение сельского хозяйства, которое нередко выручало его в критических обстоятельствах». Священник «нередко сам сеял хлеб, убирал его в стога, молотил и веял на гумне. При убор­ке же сена, метание зародов было страстно любимое его занятие»^[49].

В начале ХХ в. начали раздаваться голоса, протестующие против та­кого порядка вещей, при котором духовенство постоянно занимается крестьянскими земледельческими трудами, отвлекаясь от пастырских обязанностей. Местный священник В. Мегорский подробно изложил недостатки такого положения. Духовенство в отличие от крестьян не имеет ни «привычки и сноровки» в обработке земли, ни свободного вре­мени. Обработка церковной земли «посредством помочей, устраиваемых по праздничным дням за угощение прихожан водкою», также нецелесо­образна. Ведь это приводит к непочитанию праздничных дней, во время которых верующие должны посещать богослужения. Более того, «земля служит причиной раздора и недоразумений между пастырями и прихо­жанами», что приводит не только к межличностным конфликтам, но и к судебным разбирательствам. Вывод статьи очевиден. Духовенство следу­ет обеспечить государственным жалованьем, а в ответ оно должно отка­заться от всех имеющихся в их распоряжении сенокосов, лесных наделов и пашен^[50]. Другой священник, скрывающийся под характерным псевдо­нимом Обиженный, полагал, что «от занятия землей — одни лишь забо­ты да хлопоты с ранней весны, все лето и почти до октября месяца»^[51]. Эта идея нашла поддержку у еще одного знатока потаенных сторон при­ходской жизни, скрывающегося за псевдонимом А. П-й. Он полагал, что в настоящее время, т.е. в начале ХХ в., при существующем уровне цен священники не в состоянии обрабатывать землю, не могут закупать луч­шие семена и передовые орудия труда и нередко вынуждены продавать зерно осенью, а не весной, когда цены значительно выше^[52].

В противовес этим статьям в том же издании появилась другая публи­кация, автор которой, основываясь на личном опыте, подчеркивал несо­мненную выгодность владения земельными наделами и необходимость сохранения за служителями церкви имеющихся у них участков. Это нуж­но, полагал он, для улучшения агротехники. Если священники «отре­шатся от предрассудков старины», приобретут новейшие, усовершенст­вованные орудия труда и лучшие семена, то очень скоро и сами получат выгоду и «прихожанам покажут, как от хлебопашества получить наи­больший доход»^[53]. В годы Первой мировой войны епархиальная пресса продолжала публиковать настойчивые призывы, обращенные к духовен­ству, заняться сельскохозяйственным трудом и таким способом надежно обеспечить свои семейства средствами к существованию. Так, в 1915 г. появилась статья с приложенной к ней положительной резолюцией епархиального архиерея. В ней подчеркивались выгоды огородничества, занявшись которым «сельское духовенство могло бы значительно увели­чить свое собственное состояние»^[54]. Эти доводы и сегодня звучат в тру­дах исследователей церковной истории. Современные специалисты убе­ждены, что занятие сельским хозяйством «еще теснее связывало причт и приход»^[55], а знакомство священника с земледелием служило источни­ком «близости и взаимопонимания» между ним и прихожанами^[56]. Отчет обер-прокурора Синода за 1911—1912 гг. позволяет создать обобщенную картину использования церковных земель причтами. Наделы, говори­лось в этом документе, «как источник содержания духовенства далеко не везде служат достаточным средством материального его обеспечения». Лишь в приходах с плодородной землей духовенство «находит еще воз­можным заниматься хозяйством». Но в большинстве приходов «с незна­чительным количеством церковной земли», «обработка ее мало содейст­вует благосостоянию духовенства»^[57].

Итак, специфические (отличные от крестьянских) способы по­полнения находящихся в пользовании священно- и церковнослужи­телей угодий встречаются редко. Землевладению духовенства при­сущ дуализм в той его форме, которая характерна и для всей систе­мы крестьянского землепользования. С одной стороны, священно- и церковнослужители, особенно в XVIII в., участвовали в частичных перераспределениях земли исходя из возможностей несения тяглых обязательств. С другой — имело место не связанное с внесением де­нег в «мир» землепользование, существующее на основании норм обычного права: индивидуальное пользование росчистями, прикуп­ными участками.

Руга. Аналогичные закономерности прослеживаются и при изу­чении другого вопроса, связанного с обеспечением духовенства — наделения клира ругой. Здесь проявляются заметные отличия жиз­ненного уклада паствы и духовенства. Хотя «материальный достаток большинства приходского духовенства оставлял желать много луч­шего, "попа" от паствы дистанцировал сам способ получения возна­граждения за выполнение своих обязанностей»^[58]. Существенным отличием от устоявшегося порядка предоставления земельного уча­стка является полное отсутствие законодательной регламентации периодических выплат деньгами или зерном от прихожан духовен­ству. В XVI—XVII вв. «руга назначалась совершенно произвольно и была предметом свободного договора и даже торга»^[59]. Лишь Духов­ный регламент, не ломая устоявшиеся традиции, предписывал тре­бовать от ставленника расписку в том, что он «хощет быть доволен» предназначенной ему ругой. Таким образом, размеры руги, как и распределение земли между членами клира, обусловливались мест­ными традициями и зависели от прихожан. Выяснение фактических размеров руги сильно затруднено. Епископ слабо интересовался раз­мерами содержания, выплачиваемого духовенству прихожанами, а они в свою очередь не спешили вводить владыку в курс дела. В «выбо­рах», являющихся одним из основных источников, нередки крайне лаконичные обещания, не содержащие никаких цифр. Так, крестьяне Ялгубской выставки Шуйского погоста указывали в «выборе», состав­ленном в 1755 г., что в их приходе священно- и церковнослужители получают от прихожан вместо земли «церковный доход и доброхотное хлебное и денежное подаяние». Часть этого «дохода» и предназнача­лась «нововыбранному по удостоении его во дьякона»^[60]. Аналогич­ные формулировки содержались в «выборе», составленном прихожа­нами Шелтозерского Бережного прихода в 1795 г. Крестьяне писали: « <...> желаем ево быть в наш Шелтозерский Бережный приход и как прежнего Федора Андреева довольствовали, так и ево, Никифорова, довольствовать будем доброхотным хлебным подаянием по-прежнему и впреть награждать желаем»^[61]. Конфликт духовенства и прихожан мог привести к отказу в выдаче руги. Так, в 1819 г. началось судебное разбирательство между причтом Тулокского прихода и местными крестьянами. Сразу же после начала конфликта прихожане «принад­лежащуюпо условию (курсив мой. — М.П.) годичную хлебную ругу сто

472

четвериков всем приходом задержали»^[62].

Делопроизводство, связанное с конфликтами, показывает, что длительное время «выбор» и связанное с ним «условие» являлись ос­новными документами, в соответствии с которыми прихожане брали на себя обязательство «награждать» своих священно- и церковнослу­жителей ругой и землей. Расплывчатые формулировки обещаний и отсутствие контроля со стороны консистории серьезно усугубляли за­висимость клира от прихожан. По данным Н.Д. Зольниковой, в За­падной Сибири ругу собирали «с венца», т.е. с супружеской пары, или в редких случаях «с дыма» (крестьянского двора)^[63]. Данные ведомо­стей о состоянии церковных приходов позволяют утверждать, что в Олонецкой епархии картина отличалась несколько большей пестро­той. Так, в Выгозерском погосте к началу XIX в. ругу собирали в раз­мере 20 копеек сревизской души, в Паданском — 20 копеек«списцовых мужеска пола душ». В большинстве случаев в качестве налогоплатель­щика в документах фигурирует «душа», вне зависимости от ее пола. Так, в Янгозерском погосте собирали по «одному четверику ржи с ду­ши», а в Линдозерском приходе — 30 копеек с души^[64]. В основном нормы сбора руги оставались неизвестными для консистории, а зна­чит , и для исследователя.

О периодичности сбора руги историк может судить лишь по отры­вочным упоминаниям в источниках. Ясно, что руга чаще всего соби­ралась в церковные праздники. Так, священник Иоаннов, судя по указу Олонецкой духовной консистории, в 1831 г. требовал от своего прихожанина перед венчанием брака оплатить все недоимки про­шлых лет. Консистория ссылалась на прошение крестьянина, кото­рый утверждал, что священник «удержал за прежние доходы четыре рубли, т. е. за доброхотное подаяние, а именно: за осенную ругу, за петровскую, рождественскую, великопостную, за христовую молитву и прочее подаяние»^[65]. Подобного рода требования крестьяне расце­нивали как вымогательство. Но это единственный способ для духо­венства взыскать плату с нерадивых прихожан. Не во всех приходах ругу собирали столь же часто. В редких случаях священно- и церков­нослужители получали причитающиеся им зерно и деньги только один раз в год. Так, клирики Коткозерской волости Олонецкого уезда доносили в 1799 г. в Олонецкое духовное правление, что в их приходе «священнику с причетники из оной(находящейся при церкви. — М.П.) земли пропитания со своими семействами снискивать весьма трудно, а прочих доходов никаких не имеется, кроме только в Христовый Преображения Божий праздник, и то весьма малое количество»^[66]. В XIX в. календарный план сбора руги оставался неизменным. Так, в 1847 г. лодейнопольские священники А. Коткозерский и П. Никола­евский рапортовали консистории, что в Шустручском приходе мест­ный священник «собирал доброхотного подаяния по издревле веду­щемуся обыкновению, как то: в Рождество Христово, в Св. Пасху, в часовенные праздники, в Филиппов пост, и во св. Четыредесятницу по прочтении молитв, сверх того о Петровом дне и осенью»^[67].

Упоминания в источниках о том, кто собирал ругу, довольно редки. Можно предположить, что это делали сами служители церкви. Иногда этот вопрос затрагивался в прошениях, направляемых крестьянами в духовные и светские органы власти. Как видно из челобитной прихожан, бывший пономарь Вешкельского прихода, числясь в 1787 г. при церкви, «должности своей никакое время не исполнял, а побывши одно время мало и собравши с некоторых людей хлебом и деньгами, тайно ушел»^[68]. Аналогичные сведения содержатся и в документах XIX в. Так, крестья­нин деревни Пустоши Шустручского прихода Иван Савин указывал в своем прошении, что местный священник «собирал поборы»: «осенное, молитвенное, христославное, пасхальное». «Сверх того, — сообщал кре­стьянин, — просит солому, сено и деньги, если мало дают, то угражива- ет»^[69]. От местного сапожника А. Аврамова тот же священник потребовал сшить пару сапог^[70]. Наконец еще один крестьянин в ответ на настойчи­вые просьбы священника выдал ему корм для скота, жерди для огородов и две рыбы^[71].

Следующий существенный вопрос — распределение руги среди чле­нов клира. Опираясь на общероссийские материалы, Т.А. Бернштам акцентирует внимание на «безобразных сценах дележа собранных про­дуктов и денег»^[72]. В труде Б.Н. Миронова приведена пропорция, со­гласно которой доходы «делились между священником, дьяконом и всеми причетниками»^[73]. Скорее всего, это не соответствует действи­тельности. По справедливому замечанию П.В. Знаменского, «в течение всего XVIII в. не возникло общего положения о долях каждого члена причта»^[74]. Крестьяне «самопроизвольно» устанавливали размеры вы­плат каждому из священно- и церковнослужителей. Так, прихожане церкви Пророка Илии Салменижской волости в 1775 г. «обязались письменно довольствовать священнику 100 четвериков ржи, дьякону — 70, дьячку и пономарю — по 50 четвериков, денежного на весь собор — по 30 рублей»^[75]. Аналогичным — зависящим от прихожан, определяе­мым ими в соответствии с должностями в составе клира и существую­щим без контроля со стороны светских и духовных властей — было рас­пределение руги в Троицком приходе Каргопольского уезда. Как видно из «скаски» пономарей, священник получал 50 пудов «печеного хлеба», 16 с половиной пудов «разного хлеба», дьякон — 35 рублей, 10 пудов «печеного хлеба» и 3 четверти «разного хлеба». В некоторых приходах (например в Ребольском) ругу получал только священник, а причетни­ки должны были довольствоваться лишь церковной землей^[76].

Обычно в исторических исследованиях руга представляется как однородная, общая для всех приходов разновидность выплат прихо­жан духовенству^[77]. Источники позволяют утверждать, что руга, как и земельные наделы, предоставлялась священно- и церковнослужите­лям на различных условиях. Прихожане Олонецкой епархии в XVIII— XIX в. откровенно противопоставляют в своих прошениях «рядную ругу» и «доброхотное подаяние», размеры которого совершенно не фиксировались. Так, прихожане Ялгубской выставки Шуйского по­госта в 1755 г. сообщали в «выборе», что в их приходе «определенной денежной и хлебной руги не имеется, а дается от нас, прихожан, доб­рохотное хлебное и денежное подаяние»^[78]. В Вырозерском приходе в начале XIX в., по данным ведомости о состоянии церковных прихо­дов, не установлено руги, но священно- и церковнослужители полу­чают «доброхотное подаяние»^[79]. Иногда «рядная руга» и «доброхот­ное подаяние» сочетались. Так, в Типиницком приходе священно- и церковнослужители, по данным того же источника, получали в каче­стве руги 140 четвериков ржи, а кроме того — и «доброхотное подая­ние», размеры которого в источнике не указаны^[80]. Как видно из «вы­бора», составленного прихожанами Купецкого прихода Пудожского уезда, в 1794 г. ими был избран «в пономаря» сын священника Иван Авдиев. Прихожане обязывались «платить таковую же ругу, как и предки ево, пономаря, получали». Сверх этого крестьяне обязывались «довольствовать доброхотным подаянием»^[81]. По сути дела, «добро­хотное подаяние» стало средством контроля: прихожане могли отка­зать неугодному священнику в дополнительном вознаграждении, а желающий получить «надбавку» священник был вынужден «угождать своим прихожанам, раболепствовать»^[82].

Аналогичные закономерности сохранились и в XIX в. По данным рапорта петрозаводского благочинного, который знал ситуацию из личного опыта, «добровольные подаяния вещественные хороши с ма­териальной точки зрения, но не могут быть одобрены с нравственной». И это вполне объяснимо. «Собрание этих добровольных подаяний со­пряжено с большим унижением, а часто с язвительными насмешками над ним со стороны дателей, так что ходить за собиранием таких по­даяний — настоящая пытка»^[83]. По утверждению С.В. Римского, осно­ванному на многочисленных свидетельствах современников, повсюду в России «процедура сбора даяний походила на изнурительный мара­фон», причем во время сбора руги приходилось мириться с недружелю­бием прихожан, их гонором и резкими высказываниями^[84]. Олонецкие материалы подтверждают существующие в литературе негативные суж­дения о порядке сбора руги. Так, петрозаводский благочинный указы­вал, что при сборе продуктов с прихожан священнику приходится захо­дить в некоторые дома по нескольку раз, добиваясь выплат. При этом со стороны прихожан звучали ругательства и упреки: «Каличьего^[85] же названия не минуешь при этом»^[86]. Типичные ситуации при сборе руги напоминают поиски подаяния. Современник событий, петрозаводский благочинный описывал происходящее: «Очень часто бывает, что свя­щенник, ходя по домам с мешком на плечах и выпрашивая себе руги так униженно и нищенски, по обходе деревни должен возвратиться до­мой с тем же пустым мешком»^[87]. Подобное восприятие тяжелых мо­ментов жизни священника перекочевало и в современную научную ли­тературу. Так, в одной из книг К.К. Логинова содержатся следующие примечательные строки: «После Покрова священники, а также нищие обходили дома, собирая подаяние (ругу)»^[88].

В конце ХГХ— начале ХХ в. отработанный в течение столетий порядок сбора руги постепенно менялся. Как говорилось в епархиальной печати, «эта статья дохода с каждым годом все уменьшается и падает». Постепен­но некоторые представители духовенства, особенно молодые священни­ки, переставали считать ругу «доходной статьею»^[89]. Некоторые священ­ники не без оснований связывали размеры руги, с одной стороны, и бла­гочестие прихожан — с другой. Как говорилось в сведениях о состоянии каргопольских приходов за 1879 г., «привычка молодого поколения к распутной жизни усиливается, а потому и содержание духовенства в ок­руге более недостаточно, чем посредственно»^[90]. По данным из отчета благочинных, ко второй половине XIX в. сбор в пользу причта серьезно способствовал улучшению «экономического быта» духовенства. В тех приходах, где руга собиралась в недостаточном количестве, следовало, по данным того же источника, организовать «более аккуратный сбор ружных продуктов». Достигнуть этой важной цели благочинный предла­гал путем «передачи существующего сбора в пользу духовенства местно­му начальству прихожан»^[91].

Каргопольский благочинный смотрел на будущее руги немного более оптимистично. Он писал в 1879 г., что повсюду в его округе «причты пользуются ругой от прихожан, которую собирают сами». Но «руга эта неопределенная и зависит от произвола подающих». В неурожайные го­ды при сборе руги возникают серьезные проблемы: «многие из крестьян не выдают руги сполна, а если и отдают, то с большими хлопотами и не­удовольствиями». Полностью отказаться от руги причт тем не менее не может — «бедность и скудость средств духовенства заставляет дорожить и куском хлеба и грошом»^[92]. Петрозаводский благочинный, судя по его рапорту, поддерживал каргопольского коллегу: «Руга, — писал он, — мог­ла бы составить очень хорошее подспорье в содержании, если бы ис­правно вносилась прихожанами». Но в действительности она служит ис­точником не благополучия, а конфликтов: «При настойчивом же требо­вании со стороны причтов, эта руга служит поводом к неудовольствию прихожан против причтов»^[93].

Лишь в некоторых приходах неприкосновенно сохранялись чер­ты относительно безоблачного прошлого, когда сбор руги не казался духовенству регулярным унижением, а был обыкновенным занятием.

Об этом свидетельствует описание Виданского прихода, составленное в начале ХХ в. священником Д. Островским. Судя по его корреспон­денции местное духовенство вместо земельного надела получало от прихожан ругу в виде печеного хлеба, льна, шерсти, картофеля, масла и яиц на Великий пост и перед Петровым днем. Сбор руги, как и в предшествующий период, в начале ХХ в. не был четко регламентиро­ван: «Определенных постановлений среди крестьян относительно ко­личества подаяний духовенству натурою в Виданском погосте не су­ществует: каждый прихожанин дает сколько может, обычно священ­нику дают несколько больше, чем псаломщику»^[94].

Плата за требы. Натуральные (или денежные) сборы с прихожан яв­лялись одной из древнейших форм обеспечения церковников средства­ми к существованию. Наряду с ними сохранялась плата за требы — важ­ный источник доходов клириков. В течение веков плата за крещение, венчание и погребение по церковному обряду оставалась неопределен­ной и зависела от местной традиции и — в ее рамках — от договоренности между священником и прихожанами в каждом конкретном случае. В Ду­ховном регламенте говорилось лишь о намерении ввести фиксирован­ный сбор с каждого приходского двора в пользу клира, поставив под контроль государства и эту сторону взаимоотношений между священно­служителями и прихожанами и освободив последних от платы за требы.

На деле все оказалось иначе. В 1765 г. Екатерина II подписала за­кон, делающий одним из источников доходов духовенства фиксиро­ванную плату. Например, за молитву над роженицей — 2 копейки, за свадьбу — 10, за погребение младенца — 10, взрослого — 30 копеек. Лишь размеры платы за молебен-поминовение родителей не опреде­лялись в законе. Прихожане сами совместно со священником решали этот вопрос. Запрещалось взимать деньги за исповедь^[95]. В 1828 г. в связи с заметным ростом цен плата за требоисполнение увеличи­лась^[96]. Аналогичные законы издавались позднее. Важно заметить, что речь шла о минимальной плате, ограничивающей лишь притязания священника. Прихожане по доброй воле могли вносить и больше. Это обстоятельство специально оговаривалось в церковном законодатель­стве: «Богатым и усердствующим предоставляется на волю давать причтам и более положенного, только б сие происходило от их усер­дия без всякого домогательства со стороны причтов»^[97].

Введение таксы стало, по мнению ряда исследователей, неудач­ным мероприятием правительства Екатерины II в церковной сфе­ре, заложившим новую отрицательную тенденцию. Под словами А. Дианина, который считал, что «такса ставила приходское духо­венство в тяжелое экономическое положение <...> получавшихся при существовании таксы доходов было крайне недостаточно для обеспечения духовенства»^[98], могли бы поставить свои подписи П.В. Знаменский и А.А. Папков. Первый считал, что такса умень­шала доходы духовенства по сравнению с теми суммами, которые вносились в соответствии с обычаем^[99], а второй называл введение таксы «несимпатичной мерой»^[100]. Проведенное мною исследование не подтверждает столь мрачные оценки. Источники позволяют ут­верждать, что такса не использовалась в качестве аргумента в спо­рах между клириками и прихожанами из-за размеров оплаты тре­бы. Если прихожане возмущались «непомерным к сребролюбию лихоимством» или «лакомством» священника, то они просто ука­зывали суммы, которые он требовал, без ссылок на конкретные расценки. Как справедливо пишет С.В. Римский, «правительст­венные тарифы нигде не соблюдались»^[101]. Известны случаи, когда прихожане оплачивали исполнение обряда в таких размерах, кото­рые несопоставимы с определенными в законе. Так, крестьянин Олонецкого погоста Митрофан Ерофеев, как видно из его показа­ний в Олонецком нижнем суде, отдал своему приходскому священ­нику корову «по приказанию своей матери по душе ее» за исповедь и «сорокаустие»^[102].

В 1809 г. комитет, учрежденный для устройства духовных учи­лищ и изыскания средств содержания приходского духовенства, «увидел необходимость отменить обязательную таксу за требы и установить различие между требами необходимыми и такими, ис­полнение которых зависит только от доброй воли прихожан». При этом первые приказали исполнять безвозмездно, «а плата за вторые оставлена на произволение прихожан»^[103]. Но и после этого нововведения ситуация не изменилась. В 1858 г. каргопольские кре­стьяне указывали на следствии, что местный священник взял с одного из них за венчание 23 рубля серебром, с другого — 2 рубля, с третьего — 4 рубля серебром^[104]. Таких примеров в документах немало. В 1884 г. каргопольский благочинный сообщал епископу: «Разные лица, всту­пившие в брак в настоящем году и прежде, на спрос мой показывали, что они платили священнику за повенчание по своему усердию и со­стоянию без всякого понуждения, кто два, а кто три рубля, а более че­тырех и пяти рублей никто не платил»^[105]. Поэтому было бы большой ошибкой указывать общероссийские показатели оплаты за исполне­ние тех или иных церковных треб в определенный исторический пе­риод, как это делает в своем исследовании прихода Т.А. Бернштам^[106]. Повсеместно в течение всего XIX—начала ХХ в. наблюдалась общая тенденция — стоимость треб в абсолютных цифрах неуклонно рос- ла^[107], но одновременно росла и цена продуктов питания. При этом со­хранялась одна закономерность сугубо житейского, практического характера. Плата за требы «так и выставлялась, как плата в настоящем ее смысле, и прихожанин прямо спрашивал у священника, сколько, например, стоит у него обвенчать свадьбу»^[108]. Во время обсуждения финансовых аспектов взаимоотношений духовенства и прихожан могли проявиться и реально возникали непростые ситуации, кон­фликты между сторонами. Вопрос о плате за требы они решали таким же образом, как и проблему стоимости любой другой услуги, в кото­рой нуждалось местное население. Делопроизводство консистории изобилует материалами о вымогательствах клиром денег, продуктов питания и вина при совершении треб. Но и служители церкви видели негативную сторону этого трудоемкого процесса, сопряженного к то­му же с многочисленными опасностями и конфликтами. Как сообщал епископу петрозаводский благочинный, по его округу в 1879 г. в среднем священник зарабатывает при совершении треб от 80 до 120 рублей, но при этом теряет слишком много времени на посещение удаленных от приходского храма деревень. При таком порядке выполнение профес­сиональных обязанностей становилось невыгодным. Ведь то же самое время, «употребленное на хозяйственные нужды, могло бы составлять немалую доходность»^[109].

Порядок взимания руги и плата за требы ставили священника в тяжелое, унизительное положение, вынуждали просить подаяние или конфликтовать с прихожанами. Не менее существенно и другое. Вы­платы, по сути дела, становились средством повседневного контроля прихожан над белым духовенством. Этот контроль становился самым действенным, ведь он затрагивал самые важные сферы жизни любого служителя церкви, вынуждал его повседневно думать о мнении при­хожан, предугадывать их желания и оставаться на их стороне в самых разных ситуациях. Власть не могла мириться с таким положением. Многовековой традиции обеспечения клира за счет крестьян она про­тивопоставляла свои формы и способы решения материальных про­блем духовенства.

Казенное жалованье. Тяжелое, унизительное положение духовен­ства, связанное с нестабильностью выплат от прихожан, могли об­легчить лишь государственные средства. В исключительных случаях духовенство получало жалованье и в первой половине XIX в. Так, в 1838 г., в рамках мер по борьбе с «расколом», было разгромлено Ча- женгское старообрядческое поселение^[110], а на месте принадлежав­шей ему часовни появилась приходская церковь. Причт этой церкви получил жалованье в размере 500 руб. в год из синодальных средств^[111]. К началу реформ 1860-х гг. главное требование духовен­ства «состояло в том, чтобы получать жалованье»^[112]. Этот вопрос власти пытались решить. Предстояло существенным образом изме­нить материальное положение приходского духовенства и сделать его более независимым от воли крестьянского «мира». Проведению реформ предшествовал сбор сведений об обеспеченности клириков и разработка конкретных рекомендаций для увеличения размеров бюджета семей священно- и церковнослужителей.

Первоначально Олонецкое губернское присутствие по обеспече­нию быта духовенства, созданное в связи с проведением реформ, ви­дело способ увеличения доходов в использовании традиционного пу­ти: наделении клириков дополнительными участками земли. В 1865 г. присутствие обратилось к управляющему Палатой государственных имуществ с просьбой доставить сведения, «какие и в каких местах имеются в Петрозаводском уезде казенные оброчные статьи, сколько с них получается ежегодно дохода». Присутствие исходило отнюдь не из праздного интереса. Оно намеревалось использовать доходы, полу­чаемые от государственного имущества, для улучшения материально­го положения белого духовенства. Далее в составленном им докумен­те говорилось: «не могут ли некоторые из них быть переданы в поль­зование причтам, или доходы с оброчных статей не могут ли быть об­ращены, до окончательного обеспечения духовенства, на пособие тех приходов, которые ни землею, ни оброчными статьями наделены быть не могут, а между тем по малочисленности и бедности приходов в пособии нуждаются». Ответ руководителя Палаты государственных имуществ развеял надежды. Он полагал, что такого рода меры не со­ответствуют закону^[113]. Между тем проведенные обследования и опро­сы духовенства показывали, что ситуация достигла критической чер­ты. На это со всей определенностью указывали документы, получен­ные присутствием: «по рассмотрении сведений, доставленных при- чтами, между прочим, оказалось, что приходское духовенство почти повсеместно находится в крайней бедности»^[114]. Олонецкая епархия не стала исключением. По данным опросов, проводившихся посредст­вом разосланной по приходам анкеты, духовенство повсеместно ис­пытывало нужду в самом необходимом, получая от прихожан плату за «молитвование новорожденных», отпевание умерших и в виде про­дуктов («ружного довольствия») на сумму от 210 до 300 рублей в сред­нем на причт^[115].

Поскольку реформы проводились в крайне неблагоприятный в финансовом отношении период, единственная возможность полно­ценного обеспечения духовенства виделась в сокращении численно­сти представителей духовного сословия и увеличении жалованья ос­тавшимся за счет сэкономленных средств. Руководствуясь этими принципами, созданное специально для разработки проекта реформ Олонецкое губернское присутствие по делам православного духовен­ства подготовило к 1871 г. первый в Российской империи Проект рас­писания приходов, в соответствии с которым вносился новый, как казалось, более рациональный порядок в стихийно сложившуюся в течение столетий приходскую систему. Предполагалось резко сокра­тить численность городского духовенства, некоторые городские церк­ви должны были стать «приписными». К 1871 г. при городских церк­вах Олонецкой епархии служили 35 клириков, а после реформы пред­полагалось оставить лишь 20 представителей белого духовенства. Аналогичные сокращения предполагалось произвести и в сельских приходах. Из 225 приходов Олонецкой епархии «по новом распреде­лении деревень между церквами по местному удобству, и применяясь к желаниям жителей», предполагалось образовать 158 приходов, со­кратив при этом численность церковников с 669 до 483 человек^[116].

Реформаторы полагали, что благодаря столь решительным мерам «по окончательном введении нового расписания в действие все сель­ское духовенство получит новую прибавку к своим окладам <...> и вместе с тем воспользуются окладами и те причты, которые ныне во­все не получают жалованья». Скоропалительные изменения приход­ской системы оказались кратковременными: уже в 1884—1885 гг. все закрытые приходы были восстановлены^[117]. Непродуманная реформа успела оказать свое негативное воздействие на приходскую жизнь. Даже временное укрупнение приходов, связанное с заметным ростом и без того непосильной нагрузки на отдельных священников, «еще более усугубило тяжелое положение духовного сословия»^[118].

В течение всей второй половины XIX в. распространение жалованья происходило неуклонно и сопровождалось небольшим, но постоянным ростом тарифной ставки^[119]. В 1895 г. казенное жалованье получал причт 244 церквей, а общая сумма выделенных на эти цели средств составила 80 767 руб.^[120] Столь же регулярно местное духовенство жаловалось на ни­щенские размеры оплаты своего труда, несопоставимые с окладами госу­дарственных служащих и даже учителей. Так, петрозаводский благочин­ный сообщал в своем отчете, что деньги, которые получает от государства настоятель храма, настолько незначительны, «что более заслуженного свя­щенника получают не только молодые наставники и наставницы, но и лесные объездчики, полицейские урядники и даже лесные сторожа»^[121]. Жалованье псаломщика, говорилось далее в цитируемом документе, «на­столько мало, что мальчишка работник не будет служить за оное на своем содержании»^[122]. Порядок выдачи жалованья городскому и сельскому духо­венству был одинаковым. Деньги выдавались из уездных казначейств «за каждое истекшее полугодие в начале следующего под росписи доверенных лиц от одного или нескольких причтов»^[123]. В 1915 г. консистория перешла к выдаче ежемесячного жалованья^[124].

К началу ХХ в. казенное жалованье постепенно, особенно в наибо­лее бедных приходах, вытесняло традиционный способ обеспечения приходского духовенства. Так, в Гимольском приходе Повенецкого уезда причт существовал и объезжал дома прихожан для совершения треб исключительно за счет скудного казенного жалованья, которое дополняли случайные приработки. В то же время, как видно из описа­ния прихода, земли у местного причта не имелось, «сборов с прихожан никогда никаких не производится, потому что по бедности населения не могут быть вознаграждены даже издержки, потребные для разъездов по приходу для сборов». Чтобы как-то прокормиться, приходской пса­ломщик был вынужден, «оставив свою прямую обязанность, ходить вслед за неграмотным сельским старостою для исправления должности писаря»^[125]. Судя по публикациям в епархиальной прессе казенное жа­лованье стало важным подспорьем в повышении уровня жизни при­ходского духовенства, но и оно в совокупности с другими доходами не могло решить все проблемы. Священники в начале прошлого столетия жаловались на недостаточность казенного жалованья, указывали на бедственное материальное положение и «укоризны со стороны прихо­жан при получении платы за требоисправления»^[126]. Единственными, кто мог рассчитывать на существенное повышение жалованья, стали священники, владеющие карельским языком. Вопрос об увеличении жалованья этой категории духовенства поставили депутаты Видлицко- го съезда духовенства. Одним из важнейших решений съезда стало тре­бование увеличить содержание духовенства, использующего карель­ский язык, «до нормы, введенной в приходах Прибалтийского края, или в крайнем случае до 900 рублей священнику и 400 рублей псалом- щику»^[127]. В 1909 г. 48 причтов Олонецкой епархии получили сущест­венную прибавку к жалованью^[128]. Но и здесь вскоре обнаружились про­блемы. Как писал в 1914 г. один из священников, «служат еще в ка­рельских приходах священники, не знающие языка своих прихожан, причем некоторые из них пользуются и увеличенным содержанием»^[129].

Для остальных клириков избавление от нищеты виделось в увели­чении казенного жалованья^[130]. Ответ начальства на просьбы клириков неизменно оказывался малоутешительным: «Возбуждать ходатайство об увеличении жалованья при нынешних стесненных финансовых обстоятельствах государства бесцельно»^[131]. По данным Д.В. Поспе- ловского, к 1914 г. ежегодная государственная дотация православной церкви несколько превышала 18 млн рублей, «но для выплаты мини­мального жалованья священникам, диаконам и псаломщикам <. > нужна была дотация в 50 с лишним миллионов»^[132]. В 1914 г. олонец­кая епархиальная печать, анализируя проблему, приходила к малоуте­шительным выводам: оклады содержания духовенства «не удовлетво­ряют и не могут удовлетворять самым насущным потребностям духо­венства епархии, даже взятые вместе с другими источниками его со­держания. А дороговизна жизни все растет и растет». В конце статьи содержался призыв надеяться на Господа, рано или поздно «призы­вающего к Себе всех труждающихся и обремененных»^[133]. Вскоре поя­вились новые трудности. После начала Первой мировой войны духо­венство приняло решение об отчислении 1% от суммы жалования «в помощь семьям мобилизованных»^[134]. В такой ситуации приходилось рассчитывать только на собственные силы. И в ход шли всевозмож­ные способы получения дополнительного дохода.

Прочие источники дохода. Альтернативой всем прочим видам дохо­дов стали самостоятельные поиски средств к существованию, не свя­занные ни с богослужением, ни с требами. Священники постоянно, как до, так и после введения казенного жалованья, находились в по­иске новых доходов, проявляя при этом незаурядную изобретатель­ность. Наименее подробно прослеживаемая по источникам сфера деятельности духовенства — промыслы и торговля. Сохранились лишь отрывочные сведения. Так, в 1762 г. игумен Задне-Никифоров- ской пустыни «з братиею» дали «мытное письмо» священнику Лазарю Иванову на право «имеющейся рыбной ловли на Свири реке в пороге Сиговцы с верхними и нижними заколами того ж Олонецкого уезду Воскресенского Важенского погосту». Иерей или те, «кому он прика­жет», могли пользоваться правом рыбной ловли в течение года^[135]. В некоторых случаях размах предпринимательской деятельности свя­щенно- и церковнослужителей был более впечатляющ и неприятно поражал прихожан. Так, в 1788 г. крестьяне Остречинского Рождест­венского погоста указывали в прошении, адресованном консистории: «оной пономарь и сын ево дьячок Кирила Флоров имеют у себя суда, оными торгуют, возят соль по городам дистанциям <...> и в доме сво­ем соль имеют, и по деревням возят и продают, а от церкви Божией имеют немалую отлучку»^[136]. Неудивительно, что духовные власти от­рицательно относились к коммерческой деятельности клириков, не без оснований полагая, что торговля негативно влияет на взаимоот­ношения между церковниками и прихожанами и приводит к переры­вам в богослужении.

Принимаемые меры носили половинчатый характер. В 1780 г. Олонецкая духовная консистория разослала в духовные правления указы, в которых предписывалось, чтобы «священно- и церковнослу­жители в торги и продажи, и поставки сами собою и под чужими име­нами <...> не вступали под опасением в противном случае строгого по законам осуждения». Духовенству разрешалась лишь продажа излиш­ков «домашних своих продуктов»^[137]. Одновременно консистория на­правила во все судебные учреждения промемории, предлагая поступать с торгующими священно- и церковнослужителями и их товарами «в сход- ственность о том законов без всяких с духовной командой сношени- ев»^[138]. В таких условиях клирики могли вести крупную торговлю только на свой страх и риск, прикрываясь именами родственников. Как видно из прошений, с просьбами о записи в мещанство и купечество Петроза­водска в ряде случаев обращались братья и сыновья священно- и церков- нослужителей^[139]. Остается неясным, была ли торговля их собственным начинанием, или за их спинами стояли родственники-церковники. К се­редине XIX в. приходское духовенство настолько свыклось с занятиями торговлей, что при обсуждении проектов реформ 1860-х гг. его предста­вители добивались «расширения прав в сфере предпринимательства, торговли, владения собственностью», видя в этом важную составную часть повседневной жизни служителей церкви и надеясь пополнить их скудный бюджет. Олонецкая епархия не стала исключением, однако данные XIX—начала ХХ в. содержат заметно меньше сведений о сходных путях пополнения скудного бюджета семей церковников. Так, В 1855 г. крестьяне сообщали благочинному, что паданский священник Иуда Иванов регулярно занимался рыбной ловлей и даже для удобства про­мысла построил на берегу озера небольшую избушку, которую местные жители называли «поповской»^[140]. В 1879 г. один из олонецких священ­ников отмечал, что большая часть причетников «за ограниченностью средств к своему содержанию» рыбачит, выполняет малярные, стеколь­ные работы, занимается сапожным ремеслом и другими «разными ре­меслами, приличными по своему званию»^[141].

Приведенным выше перечнем список доходов церковников не исчер­пывается. Информация о некоторых других способах пополнения бюдже­та священнических семейств не всегда попадала в делопроизводство. Так, благочинный Иоанн Троицкий в 1861 г. доносил консистории об обнару­женных им малоизвестных не только исследователям церковной истории, но и современникам событий статьях дохода приходских священников. «Дознано мною, — писал священник, — что в Шимозерском приходе из­давна существует неодобрительный, или лучше, предосудительный, осно­ванный, кажется, на расчетах священников местных — на расчетах, чтобы больше получить только одному священнику доходу — обычай». Суть его заключалась в следующем: «в Рождественские праздники Христа славить всем трем членам причта отдельно, порознь; таким образом, входящий священник, что выславил в Шимозере, то и увез в Кривозеро с собой»^[142]. Другие доходы духовенства носили вполне легальный характер. Так, в XIX в. для клириков стало обычным делом получение процентов по облигаци­ям. Так, в 1879 г. крестьянин Кенозерского прихода пожертвовал в пользу причта 5%-ную облигацию в 100 рублей 2-го Восточного займа, а крестья­нин Кузнецов — 5%-ную облигацию в 50 рублей^[143]. Существенно попол­няла бюджет семей церковников жалованье за преподавание Закона Бо- жия в земских школах, которое в 1870—1880 гг. составляло 50 рублей^[144].

Поводя итоги исследованию имущественного положения церков­ников, отметим, что общие оценки уровня благосостояния приход­ского духовенства не отличаются большим разнообразием. В дорево­люционной историографии прочно утвердилось мнение о нищете бе­лого духовенства. В значительной степени оно связано с публикация­ми в епархиальной прессе. В статьях, опубликованных современника­ми событий в начале ХХ в., бедность духовенства представлена как явление, принявшее ужасающие масштабы: «приходится получать с прихожан за совершение таинств и за обязательные требы, а по не­достатку содержания таскаться к прихожанам и за сборами. <...> Эх, если бы нас от этого избавили!»^[145]. Бедность клириков, по мнению П.В. Знаменского, которому принадлежит наиболее подробное ис­следование этого вопроса, обусловливалась государственными меро­приятиями. «В течение всей древней истории духовенство, — утвер­ждал П.В. Знаменский, — всем своим достатком, который у него был, обязано единственно нашему доброму и благочестивому народу». Но в течение XVIII в. неумелое руководство церковью разрушало «един­ственную поддержку духовенства — любовь и доброхотство общины». Такая политика привела к результатам, нежелательным и для властей, и для духовенства. Бедность духовенства увеличивалась и «в свою очередь увеличивала его унижение и зависимость от прихода»^[146].

Авторитетные суждения П.В. Знаменского оказали влияние на со­временную историографию. Иногда мнение о нищете духовенства присутствует в исследованиях как аксиома, не требующая никаких оговорок и доказательств. Так, например, Т.А. Бернштам утверждает, что «реальная христианизация на местах остается(в XIX в. — М.П.) обязанностью приходской (сельской) церкви, представленнойв боль­шинстве случаев бедным (курсив мой — М.П.) и не вполне грамотным священством из низших социальных слоев»^[147]. Не избежали влияния П.В. Знаменского и представители зарубежной исторической науки. Американский историк Г.Л. Фриз полагает, что в XVIII в. на пропита­ние духовенства к каждой приходской церкви в центральных епархи­ях отводилось от 15 до 30 десятин земли. Величина доходов, по мне­нию американского историка, сильно колебалась в зависимости от местных обычаев и составляла в среднем от 20 до 50 рублей в год. В целом Г.Л. Фриз, ссылаясь на прошения церковников, оценивает ма­териальное положение русского духовенства как крайне неудовлетво­рительное^[148]. Оспаривая эту точку зрения, Б.Н. Миронов задает рито­рический вопрос: «Часто ли встречаются люди, довольные своим ма­териальным положением?». Б.Н. Миронов полагает, что сельское ду­ховенство в XIX—начале ХХ в. постепенно приближалось по уровню обеспеченности к средним слоям крестьянства^[149].

Итак, в центре внимания исследователей — обеспеченность клира. Такое смещение акцентов заслоняет более существенную проблему. Известно, что вопросы строительства и содержания церквей, а в XVIII в. — выборов и «перемены» духовенства решали прихожане. В итоге формировалась зависимость клириков от прихожан, близость между священно- и церковнослужителями и крестьянами по жизнен­ному укладу. Сближение методов хозяйствования таило в себе две возможности. С одной стороны, церковники могли оказывать на ве­рующих самое значительное, решающее воздействие, стать своеоб­разными посредниками между прихожанами и духовной (а также и светской) властью. С другой — они сами могли подпасть под влияние прихожан, отказываясь в угоду их пристрастиям не только от той ро­ли, которую священно- и церковнослужители в соответствии с зако­ном призваны играть в государстве, но изменяя даже и порядок тре- боисполнения. Ведь, как и XVII в., в течение всего изучаемого перио­да основную часть средств к существованию служителей церкви со­ставляли «доходы не нормированные, законодательно не закреплен­ные, предоставляемые духовенству не в обязательном порядке, а доб­ровольно, по обычаю»^[150].

Подведем итоги главы.

Строительство церквей и часовен стало первой задачей, с которой приход сталкивался в самом начале своего существования и которая постоянно, вновь и вновь возникала перед верующими. Отработан­ные сценарии взаимоотношений с властью, способы решения про­блем строительства церквей в изучаемый период претерпевали серь­езные трансформации. Все меньше простора оставалось для «само­произвольного желания» крестьян, а полномочия властных структур как духовных, так и светских постепенно нарастали. Они связаны с контролем над строительством, соблюдением инженерных требова­ний, соответствием строящегося храма теологическим представлени­ям. Рост числа критериев и степени контроля все же оставался огра­ниченным. Самым важным сдерживающим фактором здесь стало фи­нансирование строительства. Ведущую роль в принятии решения о возведении храма, сборе средств и подготовке строительных материа­лов играла сложившаяся конфессиональная община, действующая на основе освященных временем традиций. В еще большей степени этот вывод касается часовен. Бесперспективная борьба центральной ду­ховной и светской администраций против строительства часовен и связанных с ними традиций завершилась поражением власть предер­жащих. В решении многих других вопросов (выборы духовенства, строительство церквей, имущество приходских храмов) прихожан удалось в той или иной мере отодвинуть на второй план.

Формирование клира оставалось в XVIII—начале ХХ в. непростой зада­чей и для прихожан, и для церковных властей — духовной консистории и Синода. Во-первых, сказывалась особенность церковного законодательст­ва, в котором и владыке, и крестьянам предоставлялись значительные права. Во-вторых, в ряде епархий сохранялась катастрофическая нехватка духовенства, и Олонецкая принадлежала к их числу. От Синода в этой свя­зи требовались не только решительные меры, но и использование возмож­ностей обеих сторон — церковной администрации и прихожан. В XVIII в. позиция Синода по данному вопросу оставалась двойственной. С одной стороны, Синод требовал от епархиальных архиереев скорейшего запол­нения вакансий. С другой — отстаивал право прихожан свободно выби­рать священно- и церковнослужителей, строго запрещая архиереям на­правлять в приходы своих ставленников, не имеющих «выборов» от при­хожан. Такая позиция Синода противоречива только на первый взгляд. И в том и в другом случае речь шла об интересах богослужения. При отсутст­вии духовенства в приходе полноценное участие крестьян в религиозной жизни невозможно. Но литургическое общение невозможно и тогда, ко­гда крестьяне встречали в церкви священно- и церковнослужителей, кото­рых они в свое время не «удостаивали» избранием. Представление о том, что выбор духовенства — несомненная привилегия прихожан, сохранялось в XVIII в. в крестьянской среде, находя подтверждение в правовых нормах Духовного регламента. Синоду приходилось с этим считаться. Еще более сложным оставалось в XVIII в. положение епископа. Универсального спо­соба заполнения вакансий не существовало. Изредка владыка обращался к административным, принудительным мерам. Но ответные действия кре­стьян — обращение в Синод и лишение одиозного клирика земли — до­вольно часто давали положительный для прихожан эффект. Синод неред­ко решал споры между архиереем и прихожанами в пользу последних. За­конный способ ограничения крестьянских прав — назначение церковни­ков по принципу более высокой образованности, а не исходя из наличия «выбора» — не давал в Олонецкой епархии желаемого результата.

Надежда на индифферентность крестьян в вопросах формирова­ния клира также оставалась напрасной. Сохранившиеся материалы ставленнического делопроизводства показывают, что вплоть до конца XVIII в. (т.е. до отмены приходских выборов духовенства) владыка дожидался, когда вопрос решат сами крестьяне и отказывал в хирото­нии тем ставленникам, которые пытались получить места в обход прихожан. В ведомостях о вакантных священно- и церковнослужи- тельских местах фигурируют ссылки на отсутствие крестьянской ини­циативы как фактор, преодолеть который епископу не под силу. Столь же ограниченными оставались возможности архиерея при ре­шении споров между церковниками и прихожанами. В арсенале епи­скопа осталось лишь упрямство, пригодное для сокрытия конфликта от глаз вышестоящего начальства. Между тем крестьяне и во время судебных разбирательств часто находили поддержку в Синоде.

Итак, позиция прихожан длительное время оставалась наиболее существенным фактором во всех проблемах формирования клира. Подбор церковников из числа детей священно- и церковнослужите­лей своего прихода или, наоборот, ставка на «пришлецов», учет тра­диций наследования мест в составе клира, «уступки» его или передачи в приданое — все эти вопросы в конечном итоге решали «мужики». Формуляр «выбора» в течение XVIII в. постепенно менялся. Но оста­валась неприкосновенной главная его часть — та, в которой говори­лось о согласии прихожан «принять» клирика и «довольствовать» его соответствующей должности ругой. Значительные права за прихожа­нами в сугубо церковном вопросе — формировании клира — сохраня­лись до конца XVIII в. Такая ситуация вовсе не препятствовала до­вольно значительным темпам заполнения вакансий. Положение рез­ко изменилось в царствование Павла I. Действие той части Духовного регламента, которая узаконивала выборность духовенства, было от­менено. Епархиальное начальство получило обширные права и стало самостоятельно, без участия прихожан решать кадровые вопросы. Но решительный пересмотр традиционных норм формирования клира привел в конечном итоге к «упадку православного прихода».

В XIX—начале ХХ в. история прихода складывалась иначе. Приход­ское самоуправление оказалось побеждено в самом деликатном и одно­временно принципиальном вопросе — подборе кандидатур священно- и церковнослужителей. Епархиальный архиерей мог по собственному ус­мотрению рукополагать тех священников, которые с его точки зрения оказались достойны занять то или иное вакантное место. Старые поряд­ки проявлялись незначительным образом. Например, за сыновьями со­хранялись преимущества при занятии отцовской должности, давала о се­бе знать традиция передачи мест в составе клира в приданое. Исключи­тельно большую роль играли наличие дома, земельного участка и ста­бильно выплачиваемая руга. Все эти вопросы решали прихожане, кос­венным образом влияя на ставленническое делопроизводство.

Плата за требы, церковная земля, руга и прочие источники дохода становились наградой за все злоключения, выпадавшие на долю ис­кателей вакантных мест. Но и здесь церковника, духовную и светскую власть ожидали серьезные сложности. Государственные средства не позволяли целиком и полностью обеспечивать все потребности кли­риков. Поэтому приходилось рассчитывать на прихожан, явным об­разом поддерживая традиции, сформировавшиеся в среде верующих в первые столетия существования православия на карельской земле. Руга, «доброхотное подаяние», земельные наделы, в значительной степени плата за требы — все это предоставлялось церковникам по желанию прихожан и являлось по сути дела демонстрацией уважения (или неприязни) по отношению к тем или иным представителям ду­ховенства. Конкретные виды и способы поддержания благоприятной духовной атмосферы в приходе, а также профессиональная деятель­ность клириков рассмотрены в следующей главе.