Когда Ельцин попер Сергеича из Кремля, тот перестал по-ежиному стучать носом и пришлепывать губами. Даже позабыл слово “знаитя”, которым он, как жезлом, укрощал от хамства депутатов Верховного Совета СССР, грозя им, неуемным, собственной отставкой... Депутаты терялись и, потупясь, замолкали.
Но когда Сергеича попер Ельцин из Кремля, Сергеич понял: ситуация серьезная. Понял и злобно вытаращил глаза, а в зрачках у него чиркнулось по спичке: запротестовал. Да ведь еще бы? Ладно - Ельцин, но ведь и охранники, им подобранные, мордастые оболтусы, тоже - оскорблять. В кабинете ходят, бумаги со стола смахивают, сейф партийный пошатывают и перемигиваются. Торопят.
И Сергеич, пророчески предвидя собственный развал упущенной им державы, настолько смог - затаился: согласился терпеть. Терпит Сергеич день, другой, третий, а охранники опять вваливаются в кабинет и, не обращая никакого внимания на Генсека КПСС и Президента СССР Горбачева, передвигают стулья и открывают шкаф, где торжественно висит пальто Председателя Совета обороны страны и широкополая обвислая шляпа. Пальто и шляпа не подозревали, хотя смутно и беспокоились, что их владетель - уже не президент, не председатель и не генсек. Ноль. Песчинка в перестроечном океане.
Решил Сергеич терпеть, а охранники шебуршатся, мол, давай освобождай помещение для Бориса Николаевича и не стучи носом и пятками. Посоветовался Сергеич с Раисой Максимовной, но и она уже - не секретарь партячейки в их семье, и даже взносы с них не требует: КПСС Сергеич развалил чуть пораньше, чем развалил Родину нашу. Посоветовался бы Сергеич с военным министром и с руководителями КГБ, но арестовал их. Арестовал Сергеич и главного зама своего, вожака Верховного Совета СССР, и его друга Сергеич арестовал. Путчисты.
Уронил пятнистый лоб Сергеич на кремлевский стол и закручинился. В ленинской голове Сергеича засверкали мысли, как сверкали спицы велосипеда в станице Привольной, где рос знаменитый мальчик, пионер и комсомолец, Миша. Мысли сверкают, спицы сверкают, а держава уползла сквозь толстые пальцы комбайнера и рыночника. Буш - на телефоне. И Рейгану, пожалуйста, звони, но державу не склеить.
Уронил голову Сергеич, и слышит над собою странный, прячущийся за люстрами, залами, башнями и памятниками - не Яковлев ли, голос, хотя и не примеченный ранее:
- Как дальше и где ты дальше существовать думаешь?
- У Москве пока...
- В Москве опасно: попадешь в голодную очередь - изотрут!
Сергеич проникся теплым чувством к собеседнику-невидимке:
- А скажи, шо обо мне говорять у Германии?
- В Германии говорят, ты первый немец!
- А шо обо мне говорять у Японии?
- В Японии говорят, ты первый самурай!
- А шо обо мне говорять у Турсыи?
- В Турции говорят, ты первый турок!
- Как?.. А у России шо обо мне говорять?..
- Многие согласны с турками... Но миллионы и миллионы считают тебя цэрэушником, шпионом, завербованным американской разведкой, негодяем!
- Предателем?
- Да, предателем. Каждый русская семья проклинает тебя, Иуду, каждая.
- А где альтернатива? - возмутился укорительно Сергеич, окончательно убедившись: невидимка не Александр Николаевич Яковлев, хотя тот и скрывается в ответственные моменты истории, завивая пушистый хвост, экий соболь!..
- Нет тебе никакой альтернативы!
- И писатели Айтматов, Залыгин, Адамович, Лихачев, Дементьев, Евтушенко, Астафьев, Окуджава, Коротич, да мало ли их, недавно доказывали упрямцам оппозиции, шо мне, действительно, альтернативы нету. Но почему Раиса Максимовна не возвращается? Как там армяне, азайбаржансы, грузины?
- Все тебя считают предателем!
Голова мучительно зашлепала губами:
- А кто не считает меня предателем?
- Предатели...
- Я уновь приду к власти! Деголь у шестьдесят шесть лет пришел, а мне только шестьдесят один скоро!
- Не придешь. Де Голь пришел среди уважающих его французов, пришел второй раз, а ты среди кого придешь? СССР ты уничтожил. Россию ты разорил и расторговал, не придешь. Тебя призовут к суду обманутые, оклеветанные и окровавленные тобою. Ты второй Гитлер второй половины двадцатого века. Ты изранил сердца живых и опозорил сердца мертвых раздорами. Ты фриц, ты геноцидник, ты палач!
Голова заскучала, но не поникла:
- Ну, шо ты? Я управ, управ, но я и Гитлер не адекватны.
- Между вами достигнут плюрализм. Вы палачи России.
- А Эрих Хоннекер? - поинтересовалась голова.
- Хоннекер коммунист, а ты Иуда, я добиваюсь обмена вас, обмена!..
- Незя у таком контексте, незя!
Куранты отбивают и отбивают последние трепетные минуты пребывания Михаила Сергеевича Горбачева на президентском посту. И я, дорогой мой читатель, не завидую голове. Сколько напраслины на нее взвалил невидимый голос? Народы виноваты, а не лидер и не Раиса Максимовна. Семья Горбачевых - ленинская семья. Он, образованнейший человек. Она, доцент. Оба крупные публицисты, связанные с храбрейшими именами Айтматова, Залыгина, Адамовича, Лихачева, Дементьева, Коротича, Окуджавы, Евтушенко. Супруги весьма даровитые и помощники их грамматику и синтаксис в ВПШ изучали...
Да и не цэрэушник Сергеич, не шпион, нет. Сергеич милый и скромный ленинец. Ничего резкого и грубого не внедрил в идею: довел до точки начатое несравненным пролетарским гением Ильича. Горбачев - Ленин сегодня! Я обожаю Сергеича.
Мы виноваты, народ русский виноват, если охранник, мордун и хряк столовский, издевается над Сергеичем, вытуривает его из кабинета и напевает ему о тютюльке:
Дуба дашь ты не от пульки,
А от вздернутой тютюльки!..
“Шо за тютюлька”, - гадает голова.
Голова, пятнистый сократовский лоб Сергеича, на столе, а нахальные охранники в кабинете. И опять Сергеич согласен потерпеть, авось чудо случится: задержится он в кабинете. Лежит, вернее, голова Сергеича лежит и в мозгу “прокручивает” юбилейный фильм о себе..
Станица Привольная. Козы. Коровы. Свиньи. На зеленой травке гуси греются. Сверстники Сергеича, ребятишки, выманивают его проскакать на лошади и с галопа прыгнуть - искупаться. И скачут по улице кони. И мальчик Миша кувырком скатывается с крупа в омут. Смех и веселье. Комбайн плывет. Миша отцу помогает косить пшеницу, высокую, социалистическую. Медаль правительственная Мише.
И - Москва. Университет. И он, Миша, парит над молодежью: первый секретарь горкома в Ставрополе, первый секретарь в краю, это - по комсомолу. А позже, голова зажмурилась и взгрустнула, - первый секретарь Крайкома КПСС, а там - аж Генеральный, а там, голова зашлепала губами, замотала носом, но не застучала по-ежиному, там - первый президент СССР! И фильм о нем, о Мише... Быстро и просто...
Ельцин не жалует к нему в кабинет, но охрана его, мордуны-амбалы, двигают и двигают стулья, шелестят и шелестят правительственными бумагами, выпихивают и выпихивают Сергеича. Но Сергеич еще - президент. И в мозгу “прокручивает” фильм: он - в Ленинграде, на трибуне, указательным пальцем, ногтем, ласковенько царапает портрет Ильича: - Мы с ним советуемся, мы с ним важные решения находим и принимаем, товарищи!
Охранники движутся. Кинокадры движутся. А голова лежит. И - Миша громко, громко, пышно, пышно из Фороса и аж в Красноярске опустился: - Ну, товарищи, как разворачивается процесс перестройки, товарищи? - А товарищи ему: - У, у, у! - и за галстук Мишу. Путч, значит, в Москве. И сохнет о народе Сергеич: - Усе я, усе предсказал, программу для вас разработали, а вы не можетя с ней сладить!..
Но куда запропастилась Раиса Максимовна? Взносы семейно-партийные пошла сдавать в казну? Взносы. А охрана шуршит правительственными документами.
Утомился Михаил Сергеич - забылся. Кресло большое, глубокое, удобное. Сталинское... И кабинет - сталинский, большой, глубокий, торжественный. И чует Михаил Сергеич - околокавказский акцент. И думает Михаил Сергеич - знакомые, от Шеварднадзе гостинец ему и Раисе Максимовне привезли, ан - иное:
- Ви тут зачем? И кто ви? И как сюда попали?..
Вскочил Генеральный секретарь ЦК КПСС, президент СССР, а перед ним - вождь, товарищ Сталин. Френчик строгий, стального цвета. И сам товарищ Сталин строгий, сосредоточенный и тоже стального цвета:
- Кто ви здэс?..
- Я Хегеральный секретарь ЦК КПСС, президент СССР, Горбачев Михаил Сергеевич!..
Иосиф Виссарионович, показалось Горбачеву, улыбнулся в усы, разглаживая их, и зажигая спичкой трубку. Раскурил. По ковру, красному, державному, туда и сюда, медленно прошелся и опять:
- Кто ви? И зачэм тут ви?..
Тяжелые двери в кабинет - скрипнули. Между ними - свечой замер Берия. Напряженный, вытянутый, вслушивающийся в каждый горбачевский шорох, но весь - для генераллисимуса Сталина, для Иосифа Виссарионовича, изготовился. А товарищ Сталин кивает ему: - Займитесь, Лаврентий Павлович, откуда он, кто его родители, кем рекомендован и зачэм он здэс?..
Михаил Сергеевич Горбачев понимает: спит он, а в душе такой перетряс совершается, как не спит, как наяву - Сталин у стола, и даже “золотым руном” в ноздри президенту попыривает, а? И вскрикнул Михаил Сергеич, как в детстве, перепуганный жутким сном, а матери нет рядом: пожалеть его некому, и Раиса Максимовна далеко - вещи собирает, упаковывает, трудящаяся женщина... Бессеребренница.
Расширил Горбачев правый глаз - Сталин стоит. Расширил по-тихонечку левый глаз - Берия стоит. Громче вскрикнул и оба расширил - Ельцин, всамделишний, трезвый и без мистики, настоящий, и один, требует: - Давай, давай, поезжай, поезжай, твое время кончилось, поезжай, да не болтай лишнего на аудиториях!.. - И Михаил Сергеевич радостно очнулся. За окном гудел мотор. Пора уезжать из Кремля.
* * *
Мы живем и от нищеты хамеем. А кого виним? Не себя. Нет. Виним Михаила Сергеича Горбачева. Дескать, шакал торговый: Россию по боку - и в дамки? Ну, развалил СССР. Ну, Россию подорвал. А дальше? Ельцин-то Россию, вообще доканал - и ничего?
Ожесточаемся мы, русские нехорошие граждане. А каково Михаилу Сергеичу теперь - не знаем и знать не хотим. Жлобы. А таково ему теперь: приватизированная квартира в Москве, приватизированный квартал в Москве, дача за Москвою и мраморный дворец во Флориде, легко? Ты вот, например, читатель мой несравненный, горлопан русский, справишься с подобной нагрузкой?
Каково?.. Прогуливаться в скверике или же, скажем, в Александровском саду Горбачеву нельзя: прибьют. А можно ли в открытом кузове на автомобиле кататься? Нельзя: пристрелят. Уж на что омоновцы, безвинных колотят, но и те против Михаила Сергеича настроены. Беда.
И посуди, коли ты приличный человек, и не потерял чувство меры: президент СССР!.. Генеральный секретарь ЦК КПСС!.. Председатель Совета Комитета обороны страны!.. А ныне? Квартира в Москве. Квартал приватизированный. Дворец во Флориде. Эх, куда все делось? Сиди - не дергайся, как за столом, как во сне, как при появлении Сталина, как при скрипе в дверях Берии - страшно?
У матери Миши балалайка висит на стене. А у Миши - ничего. У Миши - приватизированный квартал, дворец и квартира. А у Раи и того меньше: печатает повесть на машинке, поденщица кропотливая. И в народе к ним, к Сергеичу и к Максимовне, злоба свинцовая: тронь - без промаха бабахнет? Сергеич ли, Сергеевич - одинаковая цена: проклят!
Ныне им, обоим, ему и Рае, лишь ночью закемарят, Сталин мерещится, а за Сталиным в мягких сапожках Лаврентий Павлович семенит: “Где они, где они!..” Допытывается. В квартиру заходить боязно, на приватизированный квартал - стыдно, на дачу - далеко, а во Флориду во дворец, - рисково: вдруг перекупят капиталисты? Счастья ни им, ни нам нет.
Выбрали уродину -
Доконал он Родину!..
А Рейган и Буш в сторонке, из Рейкьявика похихикивают и Рейган, голливудский махровый актер, аристократически кружок на своем лбу чертит, ленинский лоб Сергеича дурачит, чуть ли не обзывается... Лежит голова на марксистском сукне и “прокручивает” былое, аналитической фантазией увлекшись. И мама Сергеича появилась. Красивая, сильная, благородная бабушка. Всплакивает: - Висить над кроватью Мишина бабалайка, висить, играть некому. А Мише дали балалайку, яку должность трудную, а балалайка висить над кроватью!..
Бабушка, замечательная труженица, стеснительная, славянская бабушка, лишь она страдалица, трагично понимала: не по себе взял ношу ее сынок Миша... А какой известный балалаечник из него, искренне надеялась она, получился! Везде, везде же он - первый. Нырнул в омут - первый. Вынырнул - первый. Медаль заслужил - первый. На комсомол - первый. На партию - первый. И президент - первый.
И уловила голова - ерничает охранник: зато, мол, и шуганули таким способом из Кремля - первого!.. Не вытерпел Сергеич. Горло обожгла ему досада. И он - первый, оклемавшись от потрясения, прекратил личные поблажки в отношениях с ельцинскими охранниками, официально заявив им: - Я не из тех, кто юлит у колен вышестоящих, власть имущие миня не запугають, я усе, усе предсказал и я везде управ!..
Прав-то прав, могучую державу легко разрушил, а балалаечником стать не сумел, хотя и везде - первый. Но вот и Раиса Максимовна. Нарядная. Под руку с разряженным и волосатым хасидом. Не из Тель-Авива, а местечковый, танцевать на еврейском празднике в православном соборе Кремля или молиться хочет? Хочет Шеварднадзе и Шеварднадзе, а в Кремль затесались рокеры, Раисой Максимовной и Сергеичем приглашенные. Едва драка не затеялась между хасидами и рокерами. Европа...
А охранник уже по карманам пальто лазит в шкафу и, шляпу трогая, пророчит:
Не погибну я от СПИДа,
На посту не задремаю,
Эсэнгешного хасида
В коридоре я пымаю!
И, вроде в юные годы, ласточкой подпархивает к голове старая, как хасид, чем-то раздраженная, Раиса Максимовна: - Станцуем? Мы ведь так увлекались роком! - И сексуально подпрыгнула... Глядит Миша на свою Раю - не наглядится, индианка: в ушах золотые кольца, на бровях жемчуга, а ноздри бриллиантовым шнурком проторочены, подкорсаженная, изящная, доцент МГУ!
Но охранник, мордун, протискивается к нему, отсекая хасида и Раю, и твердо приказывает: - Поехали! И сует тонюсенькую папочку, тонюсенькую!..
Мины рвутся, бомбы рвутся
И в улусе, и в метро,
Это ленинцы дерутся
Одного Политбюро.
Миша, бывший комсомолец,
Боря, бывший пионер,
От Москвы и до околиц
Развалили СССР.
Море предали и сушу,
Флаг сменили на ветру,
Слава Рейгану и Бушу,
И агентам ЦРУ.
Мы держались за идеи,
Мы вцепились в Мавзолей,
Потому и прохиндеи
Оказались у рулей.
Теперь я точно знаю: мои далекие предки, коренные уральцы - русские, русские люди, пчеловоды и гармонисты, лесоводы и воины, ухари и насмешники, мытари великие, настоящие масали. До Демидовского Новоселья еще, богатого и громкого, на Урал они переселились, в бескрайнее Оренбуржье, из ратного княжества Масальска. Переселились, а за ними рязанцы потянулись. Переселились, а за ними туляки да смоленцы, да брянцы понаехали, и такой отстроили и обиходили раздольный угол для России - солнцем глаза ослепляет, пшеницею закорма заливает, пушками и танками Европу раскачивает и по белопузым ее столицам бронею посверкивает, хулиган справедливый, баловень Божий, за хмельную свободу вечными притязаниями врагов наказанный.
Хотя у нас на Урале неразумных пьяниц нет. По гудку вскакивают с коек, по гудку бреются, умываются и в очередь за водкою становятся, а уж и загуляют - сразу, не вытягиваясь пальчиками на матрацах по утру, и не чмокая сонными булочными губами: пролетарии и есть пролетарии, трудовая дисциплина для них превыше молитвы.
Под Москвою же - наоборот: все чечены и цыгане, включая караимов ставропольских, родственников Горбачева, первого и последнего президента СССР, да, да, все, все они, вместе с луховицкими грузинами, рано, рано окружают Лавру в Сергиевом Посаде “бээмвэ”, “тойотами”, “мерседесами” и “фордами” и начинают между собою так торговать на рынке, так торговать, что русские вздрагивают и тут же остервенело просыпаются. А куда им, гоям, деваться?
* * *
Но куда же и зачем же русским торопиться? Зачем им рано вставать по субботам и воскресеньям? Торгаши из-за прилавков не убегут. Потому и в соседнем с базаром доме, деревянном, барачного типа, возведенном в знаменитые пятилетки, тихо и благожелательно.
Ступени крылечек не скрипят. Двери подъездов не клацают разбитыми замками и ручками. Слава Богу, и песни запоздалых ночных гуляк тоже не падают рыночным счастливцам на головы. Дом достойно спит. И пробуждается достойно. К одиннадцати утра, когда базар уже гудит и пестреет, скандалит и орет, притопывает и прихлопывает, хохочет и радуется.
Прямо в забор базара, пряного и ликующего загорского рынка, распихиваются, как бы в дворик собственный, двери зеленого дома. Из них вываливается пятеро пьяниц, туго заросших, но далеко не бородатых, а просто забывших поскресться лезвием, оболтусов. Вываливаются - и на зеленую траву. Дом - зеленый. Трава - зеленая. На траве платок - зеленый. На платке - лук зеленый. И - зеленая шведская водка. Не стекло, посуда, а водка - зеленая, модная. Заграничная...
Раньше спаивали русских представители республик. Ныне спаивают их представители стран СНГ и Европейского Экономического Сообщества, если не считать индивидуальных участий ЮАР, Бахрейна и Сенегала. И у них водка - зеленая, как порошок, мышей травить. А крысы, например, и не доскочив до порошка, погибают от разрыва сердца: нервные мышцы у них, у крыс, заедает.
Сидят на зеленой траве вокруг зеленого платка возле зеленого дома зеленые алкаши, гуляки замурзанные, копеечные, нечестивцы болезные, сидят и политикуют, сидят и политикуют:
- Вань, ты водку-то у мигрела опять вытянул, топором угрожая?..
- Ни у мигрела, Володь, а мингрела, и не топором, а ботинком на щиколотку ему надавил, он и сунул ее мне в карман добровольно...
- А ты, Сань, лук-то выкрал, али спросил у чечена?..
- Ткнул ему в ребро, и несколько пучков под шапку раз!..
- А не жарко в июле тебе в шапке-то!..
- Шапка, Борь, мысли плотно удерживает, растекаться им не дает!..
Поднимается, вибрируя тощим телом, Сеня, обращается к Боре, здоровенному и мясистому, наверно, мытищинской свининой питающемуся или саратовскими калачами живот набивающему, сильному и добродушному хозяину воровской безобидной компании, не успевшей за шесть дней, за неделю, как следует побриться, умыться, пусть и над тазиком, и причесаться.
- Борь, а какие у Сеньки под кроличьей шкурой мысли в засушливое лето?
- Я вас, ребяты, путаю, Сеньку и Саньку, не обижайтесь, ребяты, если я вместо того вдруг этого поощрю или же, случится, вместо того этого отшлифую по морде!.. - Толстый и рослый Боря показал им жирный кулак.
Алкаши коллективно прыснули и более нежно, как бы прижались к атаману своему, крича сипловато и приторможенно:
- За Бориса!..
- За Бориса!..
- За доктора философских наук!.. - ввернул Сеня, - он не воображает из себя, не зазнается, а поддает наравне с нами и даже объемнее, ученый, знаменитый человек, из низов!..
- Шта-а? - обиделся Боря. И, заглатывая, заталкивая кадыком, как оглоблею, в огромный рот пучок зеленого лука, буркнул: - Зеленые... зеленые... Вы не исламисты ли?.. Я вам рыла-то почищу мигом, хазбулатовцы!..
И новый прилив смеха овладел интеллектуалами, полуспящими пока. Вихрь пронесется по дворику зеленому, когда, к вечеру, компания, придерживаясь за плечи, выдвинется на рыночный квадрат: у кого в руке - топор, у кого - ботинок, у кого - шапка, у кого - саратовский калач, у кого - автомат, у кого - и граната.
Но Боря басисто скомандует: - Отставить! Не стрелять!..
И на зеленом дворике зазвучит песня, замерцает за шведским стеклом зеленая водка, заснеговеет пахуче раскроенный на длинные ломти саратовский калач. Братски, еще теплее, еще нежнее, почти как двойняши или тройняши во чреве матери, алкаши прижмутся друг к другу во главе с Борей:
Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя,
Золотою казной
Я осыплю тебя.
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку свою,
А за это за все
Ты отдай мне жену.
Вихрь, взметенный появлением компании на квадрате рынка, пыльном и жутком, утихнет. Песня уложится в зеленый дворик возле зеленого дома и ровно потечет. Чуть устало, чуть наивно, чуть излишне откровенно, а потечет и потечет, сердечная и понятная для рядового алкаша и для доктора философских наук, для человека и зверя, для дерева и для птицы.
Ворона во дворике, притулясь на древнем монастырском дубу в ожидании кусочков зеленого американского сыра, из парного молока жирафы, заслушалась и решила перепрыгнуть на ветку поголее. Прыгнула, задумчивая, а ветка под ней и обломись... Ворона с внезапности и перепуга так закаркала, так закаркала, возмущенная и повергнутая подлыми обстоятельства случая, что Боря не стерпел и шарахнул в нее, дуру серую и растрепанную, пустою бутылкой зеленой:
- Сволочь!..
- Ка-а-ар!.. К-а-а-а-р!.. К-а-а-а-р!.. - огрызнулась на него ворона и улетела.
В эти же секунды с крыши зеленого дома прыгнул на гниющий из-под водки, зеленой шведской, ящик Борин кот, “десантник”, прыгнул, а ящик под ним от прыга и перевернулся: кот, как Боря, мордастый и упитанный, ящик-то и перевернулся в миг прыжка, в миг прикасания кота лапами, кот и заорал, зверина, да, заорав, досовершил прыжок в нежные ладони жены Бори Фаи, на грудь милой хозяйки своей, подлец.
Та заорала сначала от перепуга, как ворона, подкормившись на суку, а позднее, со злости, на кота шуметь принялась. Шумом и смехом, сочувствиями и общим ревом откликнулись алкаши: двор и задергался, как в болоте телега - вывези и выбрось...
Песня про удалого Хазбулата запнулась, зазаикалась, а бурная реакция компании совсем выронила или совсем стерла песенный настрой, заменив его мычанием азартного смеха и неподдельного интеллигентного сочувствия вороне, коту и Фае, - вот пьянь мечтательная: и в хамстве красоту подмечает!..
- Заткнись! - зарокотал Боря. Компания, побуксовав, заткнулась.
Боря, развязно попыхивая луком и саратовским калачом, задирижировал народную русскую:
Ах, ты, сукин сын,
Камаринский мужик,
Ты куда вчера хмельной
Да завернул?..
Алкаши и эту песню, не пререкаясь, трудолюбиво подхватили. Честные и незлобивые, затянули они прелестно и слаженно, как завтра в цехах возьмутся они честно и прилежно шить кроличьи шапки и клепать алюминиевые тазики или в парниках поливать для рыночных россиян зеленые огурцы и зеленый лук, чтоб вновь через неделю, в конце ее, здесь, на зеленом дворике, сесть за зеленым платком и выпить из зеленой бутыли зеленой шведской водки, отобранной у лавочников с военным риском и напористостью Бори, доктора философских наук.
Все нынче у нас перевернулось: не только ворона и ящик. Все у нас нынче перепуганы, не только Фая и кот. И, перевернувшись, все в России перепуталось: рыночники миром правят, ворью потакая и прислуживая, а философы от родной русской водки в пользу шведского самогона зеленого и зеленого американского сыра сами надираются до зеленых чертей в прозорливых умах. Как нам, русским, жить далее?
И потому, быть может, в пальцах Бори, обшарпанных карандашами и мудрыми страницами книг, в пальцах, коротких и боксерских, не смычок сверкал композиторский, дирижерский, а продолговатый, даже длинный, похожий на мокрую сальную палку, конусный цилиндр, целлофановый чикагский сосуд из-под зеленой противной пепси-колы, которой Боря запивал, как русским пивом, зеленую шведскую водку и зеленый американский страусиный или жирафий сыр.
- Эй, крикливые вороны и пугливые коты! - обратился Боря к ватаге и взмахнул пепсикольным сосудом, шутя и прибаучивая:
Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять,
Вышел заяц погулять,
Раз, два, три, четыре, пять!..
Действительно, пять алкашей улыбались до ушей. И Боря конусом, баллончиком двухлитровым, часто, часто постучал каждого коллегу по умной голове:
- Лакать водяру меньше надо, скоты! - заключил он и, внимательно оглядев кота, доверительно урчащего под бодрыми мягкими титьками жены Фаи, с маху огрел его баллончиком чикагским по башке:
- Стервец, прыгнуть путем с крыши не сумел, болван!.. А вы, чего вы собираетесь делать?..
Алкаши заволновались и смутились. Они ведь алкаши, но алкаши временные, перестроечные: инженеры ВПК, безработные, колымящие и вымогающие у рыночных мерзавцев Загорска, ныне - Сергиева Посада. Есть среди них даже кандидаты наук, грамотные, и Боря их уважает за глубокую информированность.
Окончательно захмелев, он диктует список жене Фаине:
- Володьку, прорвусь к власти, первым заместителем назначу, первым! - ...Володька, мощи изглоданные, но пронзительно догадливый, как Бурбулис, и даже прикартавливает, бледнея от серьезности. А Боря уверяет: - Фая, слушай, слушай, прорвусь к власти, Ваню назначу министром финансов, поняла?
Фая кивала мужу, а Ваня, подстриженный и в галстучке, читающий газеты об Америке, довольно удивлялся: - Я, как министр Федоров, Америку сильно уважаю, готов жить там, служить и умереть!..
Но Боря не унимался. Щекотал пальцем брюхо у Сани: - А тебя, гениальный бурбон, премьером сделаю, премьером!.. - И Саня, подмигнув Сене, обычно постукивал по-ежиному носом, как постукивают по-ежиному на экранах Михаил Сергеич и Егор Гайдар, и Пельше, да многие другие постукивают, а кто не постукивает сегодня? Когда у Сергеича или Гайдара интервью берут, конечно, носом-то стучит, а разумного никогда никто из них ничего не скажет.
Кот после удара баллоном по башке подпрыгнул едвали не до сухого сука, что обломился под тушей вороны, и, жалобно, мяукнув, покинул пьяный сброд. А Боря вскидывал чикагский баллон выше и выше, желая провести новое круговое обстукивание, и начать его с головы Сени.
- Кто из вас, товарищи, Сеня, а кто Саня? - куражился Боря. Но Сеня выхватывал из постиранных джинсов миниатюрный пистолетик:
- Боря, ударишь, прожгу насквозь, не балуйся, не забывайся!.. - Фая вздрагивала. А Боря прекращал кураж:
- Шутки долой!..
- Долой!.. - соглашался, подергивая пистолетиком, Сеня. А пистолетик у Сени реактивный: засекреченный до сих пор. Сеня ездил добровольцем пособлять Хусейну, так из этого пистолетика, сработанного на ВПК России, иракцы одним выстрелом разували бронетранспортер американский. Гусеницы слетали с хваленого американского дурака легко, как резиновые галоши с тети Зои, что сторожила у нас на ВПК стратегических кур, цех куриный у нас на ВПК был засекречен.
* * *
Кур на ВПК при советской власти разводили очень агрессивных для использования их не только при обороне, но и при наступлении, даже - в атаках на врага. Кур хитро подбрасывали противнику в окопы и те, натренированные крупнейшими и опытнейшими нашими специалистами, рылись в земле, а сами: “Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..”
Короче говоря, умели считать оккупантов, солдат и офицеров, поштучно, а ежели обнаруживали зенитку или же вертолет, кудахтали с такою частотою и рвением - противник приканчивал их, оглушенный и возбужденный до бешенства, и тут же на месте их гибели их же и мстительно пожирал. Но на нашей стороне специальные приборы успевали записывать и расшифровывать донесение разведкур. Гибли самые лучшие, самые смекалистые и бесстрашные птицы.
Интересно, а вот ворона с худого сучка брякнулась и целый базарный день каркала над рынком: разве натренируешь полезному делу такую дикую охломониху? Кот гораздо решительнее и догадливее: напрочь исчез из поля зрения.
Почему я заговорил об Урале и Демидове да и о славном Масальске в начале рассказа? А потому, что уральцы живо освоились в перестроечной ситуации и пустились в пьянку, не запаниковали, хотя и живут они тоже возле рынка и тоже в зеленом доме, вэпэкашники, но по указу президента России, земляка-уральца, Бориса Николаевича Ельцина, все турбины, моторы, насосы, генераторы, баки, цистерны приспособили под самогон: по-дешевке сбывают его, в громадном количестве, казахам и другим бывшим братьям по СССР. Азиаты научились пить не менее честно, чем пьют русские. Уральцы стойкие: из Масальского княжества мы. Не водкой же сшибить нас?
Вон Борис Николаевич, президент, сколько ни пил, сколько ни бушевал, дома и за рубежами великой России, а трезв, как зеленое стеклышко. В Сергиевом Посаде же Боря наш, тезка Николаича, чуть выпьет - его коллеги за пистолеты секретные хватаются, дети подмосковные, как им, таким беспомощным и суетливым, грозное оружие доверять? Пусть разводят кур в своем Птице-граде, бройлерных, прожорливых и скучных загорских мухоедок.
Президента полюбила,
Перестала хмуриться,
Сто чеченцев погубила
Грамотная курица.
Настоящий боевик
Не чечен, а большевик,
Загляни к нему в нутро -
Бывший член Политбюро.
Я устала с пьедестала
Разных гениев снимать,
Пистолет себе достала,
Застрелю, едрена мать.
Всю Россию вы пропили,
Шкуры пустофразые,
Русских жен у вас купили
Воры черномазые.
Это, постепенно захмелев, мстила утренним идиотам, населяющим зеленый дом около рынка, супруга Бори, грустная от ежедневной похмельной колготы во дворе, в квартире. Вспоминая молодость Бориса и свою молодость, Фая думала: “Куда подевалось великое чувство радоваться друзьям, не завидовать богатству, презирать ложь, не подчиняться невежде и страху, куда?..”
И дом - развалина, и милая Россия - развалина, и мы, русские корневые люди, разладились, развинтились, каждая шайба в госагрегате крутится по разным направлениям: как не погибнуть?
Сунули американцы пепси-колу, сунули - сосем. Сунули немцы испорченную котлету - жуем. Сунули французы вместо презерватива таблетку - давимся, а она и французов импотентами оформляет после девяти употреблений, те и давай за якутские алмазы нам ее всучать.
А президент России клянчит у США:
- Дорогой Билл, господин Билл, друг Билл!..
А президент России клянчит у ФРГ:
- Дорогой Гельмут Коль, господин Коль, друг Коль!..
А президент России клянчит у Франции:
- Дорогой Ширак, господин Ширак, друг Ширак!..
В зеленом доме мужики спились - импотенты. И в Кремле кое-кто спился - голубые?.. Дождутся: всех педерастов порасстреляет из засекреченного пистолетика Сеня, биллов и дебилов.
Кружит, кружит, каркает, каркает над рынком и над зеленым безхозным домом упавшая с дерева серая ворона. Кот мяукает ночью, одинокий и оскорбленный, на рыночном квадрате. Фая бессонницей мучается рядом с храпящим супругом... А как себя ощущает Раиса Максимовна - сведения бы раздобыть!..
Но по Южно-уральским степям, по бескрайнему Оренбуржью прапрадед мой на багряном коне летит: “Масальск батыевцы окружают!.. Масальск батыевцы окружают!.. Горбачев их в Кремль привел!.. Горбачев их в Кремль привел!..”
Злых людей, как тайн в болоте, много,
И не меньше в мире черных ям.
Никогда я не дойду до Бога,
Потому что грешен и упрям.
Потому что мама провожала
в путь...
Сверкал и веселился дождь...
Голову к плечу мою прижала:
“Ах, какой ты добрый, пропадешь!..”
По стране и по моей округе
Стонут люди и от горя пьют.
Все дожди сменились вдруг на вьюги,
Ледяные вьюги в сердце бьют.
Пропадаю снова, пропадаю,
За спиной клубится волчья падь,
Нападаю снова, нападаю,
Некуда нам, русским, отступать:
Ни одним обмануты уродом,
Мы, обиду вечную тая,
Рвемся к Богу в очередь народом, -
Разве я узнаю, где моя?..
Пляска дьяволов на пьедесталах.
Пулями израненные дни.
Ты прости нас, Господи, усталых,
И Россию нашу сохрани!
Как же еще нам говорить с собою? И кому, кому, кроме Бога, нам жаловаться и роптать? Раньше заезжие спаивали нас, а теперь и русские русских спаивают. Азиатские русские не хуже европейских русских закладывают за воротник, и перестройка, сблевывая и закусывая, и там вперед устремляется. Горбачев - не в Кремле, но его перестройка - в действии!..
Сгорбились же вэпэкашники, доктора и кандидаты наук, в кузовах рыночных грузовиков, таская тюки и мешки с корзинами ночью, расфасовывая товары на рыночных прилавках к утру? Сгорбились. С пятницы на субботу мантулят на чеченов, на цыган, на караимов и на луцких грузин. Пьют, отдыхая, а в ночь на воскресенье, хорошенько за субботу похрапев, вновь компанией, спаянной нищетою, покалымить к автомашинам рвутся... Самодеятельность на зеленом дворе у зеленого дома повторяется и повторяется.
Возмущенная ворона перелетела на следующий дуб: “Скоро обед, - заметил она, - а они, быдлы, и крошки сыра не швырнули в крапиву, мало, мало им платят рыночные охмурялы!..”
Кот, дежуря у мышиной норы за базаром, вспоминал, как ему было уютно под Фаиными титьками, а Борю, доктора философских наук, угрюмо порицал: “Скалки русской и то не нашел стукнуть меня по башке, щелкал, щелкал скрипучим американским пепсибаллоном, а он вытягивается, интимный чехол, и скользит. Неужели патриотам русского квасу не дают, импотенты лейсбийские?..”
* * *
Над Царско-Сергиевой Лаврой сияли купола церквей. Звонили тихо колокола. Золотистый полдень светом и благодатью лился в просторы. О, земля моя русская, древняя и гордая память моя, не здесь ли Сергию Радонежскому пророчество о русской победе начерталось на синих облаках поднебесных?
Я видел, в предзакатной мгле
Клевали чье-то сердце вороны
И на моей святой земле
Сорили кровью во все стороны.
Еще не снег, но и не дым,
Предзимье ледянисто веялось,
А сердце
солнцем золотым
Вздыхало и ожить надеялось.
“Чье сердце?” - крикнул громко я.
И мне ответил голос вечера:
“То гибнет Родина твоя, -
Молчи, сказать тебе ей нечего!..”
После непутевых забубений и пьяных стенокордий, после аэродромных американских мочеиспусканий, после раздележа и разбазаривания территорий СССР, народов СССР, русского народа - прежде всего: на районы, на зоны, куски, лоскутки, заплатки рассек и разрезал его мясник Ельцин, и после этого - опять он юлит, ломится, вторгается в президенты на новый срок. И проломится, пролезет, разворотит Россию.
Ошарашенно проморгался и себе не верит, пропитанный перегаром, себе удивляется молодящийся алкоголик, обещающий поднять, накормить, обуть и одеть нас, хулиганствующий старик!.. На самолете - в Хабаровск. На поезде - в Пекин. На бронированном кадиллаке - в Ярославль. На пароходе - в Нижний... И везде, везде - обещает:
“Пенсии начнут выдавать вовремя!.. Зарплату начнут выдавать вовремя!.. Компенсацию по обманутым вкладам начнут выплачивать вовремя!..”
Где ты, господин президент, раньше находился, где? Ну когда Мавроди охмурял нас, где ты прятался? Ну когда Егор Гайдар уворовывал кровные рубли и годы наши, куда ты гостить катался? Ну, например, когда Чубайс вредительски расфасовывал наши фабрики и заводы, преступно сделку за сделкой верша, почему ты молчал и защищал подтасовщика, великого махинатора и негодяя?
“У Гайдара такие мозги!..”
- У Гайдара такие мозги!.. У Гайдара такие мозги!.. - Не ты ли, президент великой России, заворожено вопил с трибун, не ты ли? А какие же мозги у Гайдара, если Россия и ее народы бессовестно и бездарно, цинично и невосполнимо ограблены кланом? Какие же у него, ответь мне, господин президент, мозги, какие? Вороньи? Кошачьи? Куриные? Блатные? Шпионские? Сионистские? Капитулянтские? Западные? Мозги агента влияния или еще - непредсказуемые мозги?
И кто привел в Кремль розового кролика, карлика, Гайдара, кто привел? Иван Грозный или Петр Первый? Сталин привел или Брежнев? Даже коммунистические палачи не имеют “шансов” сравниться в жестокости с клановыми мерзавцами, грызунами, полонившими древний московский Кремль. А ты, президент России, восхищаешься ими. А ты, президент измученной, истерзанной и опозоренной России, утверждаешь их, предателей народа русского, на перекрестках власти и державы. Кто ты сам, кто ты? И кто вы, кто?
Даришь - десять миллиардов военному училищу. Пятьдесят миллионов - монастырю. Сто миллиардов пенсионерам. Двести - атомщикам. Пять - врачам. Шесть - учителям. И - обещаешь, обещаешь, обещаешь: словно вдруг за антабусным уколом - жизнь услышал немрачную, по-детски у тебя интерес к ней загулигулькал. Голубь из разбойника перышками засизовел? Деньги - твои? Курсанты - твои? Даже Чечня - твоя: хочу - милую? Хочу - воюю? Пенсионеры - твои? Врачи - твои? Учителя - твои? Атомщики - твои? Галактика околоземная - твоя? И деньги - пух одуванчиковый.
Большевик!.. Отличаешься ли ты, президент, от первомайского оратора, Льва Троцкого, нет, не отличаешься. Улика и обещание. Улика и обещание. Троцкий - поменьше тебя подлостью, поаккуратнее, а вообще - большевики способны лишь сбегать и сбегать из Сибири, с каторги исторической, в школьных программах пропечатанной...
Наина Иосифовна твоя, господин разбойный президент, половина твоя, леди первая, как ее картавые телевизионщики прозвали, на седьмом десятке лет за тобою речи нам на уши наматывает:
“Он очень скромный. Он очень трезвый. Он детей нянчил. А внуков баюкает. Россию обожает. По ночам о русском народе рыдает. Нигде святее Бориса Николаевича, мужа, отца, дедушки и калика нареченного, нигде не встретите. Да, только - в Кремле.”
Вот, известно теперь, нашелся честный человек - дал отвесную затрещину, подзатыльник, Михаилу Сергеичу Горбачеву, космическому провокатору, паршивцу. То - суд вершит боль народная. Вершит суд страдание сыновнее. А вор вора, предатель предателя собственным позором дивит и модернизирует: к ситуации приспосабливает, кто же из них, двоих, гнуснее?
Нас ведут, но не библейским садом,
Не царя встречаем у ворот.
Словно волки, завладевши стадом,
Палачи терзают мой народ.
Все мы - люди, и немножко - братья,
И за верность нашу красоте
Ты, Христос, недавно снят с распятья,
Мы же и сегодня на кресте.
Наши раны шиты-перешиты,
А могилы у любой версты.
И в России символы защиты -
Воин, Богородица и ты.
Нас лишили даже честной битвы,
Но над нами ангелы поют.
Собирая клятвы и молитвы,
Храмы солнцелобые встают.
Сквозь ошеломляющие беды
Мы, как травы, прорастем во мгле,
И не раз колокола победы
Прозвенят нам славу на земле.
Мы не сгинем в океане блуда,
Не потопят парус ловкачи.
Ведь недаром рыночный Иуда
Хлещет водку,
злобствуя в ночи!
Боря - в Кремле и Боря, алкаш, на загорском базаре, вместе со своими Фаями, - типы исторические, единственные и невоспроизводимые, только склонировать их, животных, можно пока, но при чем тут работящие люди, обкраденные хамами и споенные?!
А чем врачеваться от подлости-то? Злобу преступник злобой и вышибает, Богом отринутый, а судьбою покореженный... Судьба ведь не лестница в рай - раз и забрался... Судьба древнее поля и дальше горизонта: судьба твоя до тебя на земле родилась.
1991-1998