До войны, говорят, дядя Вася Сорокин, двоюродный брат моего отца, тоже дяди Васи, в рот не брал и капли водки. Играл на баяне, учился на зоотехника в районном центре. Некоторые уверяют, что дядя Вася был верующий, затаенно-стеснительный и деспотически честный. Когда раскулачили их, отобрали кур, овец, корову, лошадь, рысака, Белоглазого, дом, то дядя Вася и баян свой принес в правление колхоза сам, дескать, зачем он теперь, с какой радости веселиться, забирайте.
Переселились они в амбар. А в доме их разместилось правление. Председатель Данил, по-ивашлински Доля, приходился родственником дяде Васе, руководил Ивашлой и часто с крыльца, теперь уже правления, ходко сбегал и заглядывал в амбар к дяде Васе: - Тоскуешь? - Протягивал дяде Васе баян. Распечатывал бутылку. Наливал в стакан сверкающей, как молния, водки: - За советскую власть!..
Захмелев Доля нервничал, затевалась трудная беседа, похожая на спор двух чужих людей:
- Вася, ты умнее меня, напиши в Москву Сталину, вернут имущество, отца, мать оправдают, сестренок и братишек помилуют. А то - отец пропал в Магнитке с матерью. Сестры тоже затерялись. И ты - бобыль. Амбар и ты... Жутко?
- Жутко.
- Меня коришь?
- Корю. Не надо было тебе лезть в председатели, пускай другого найдут...
- А другой тебя изведет совсем.
- Изведет, зато он другой.
- Неужели другой, потому и лучше?
- Потому и лучше. Родным грешно забывать о родстве, понял?
Доля слезился. Поворачивал к дяде Васе голову: - А и не забываю, я за тебя подписку даю каждую неделю.
- Какую еще подписку? Поручаешься за меня?
- Поручаюсь, ведь ты не волк, не убежишь в лес?
Доля подносил стакан дяде Васе: - Прими! - Дядя Вася морщился и отталкивал узким длинным пальцем стакан.
Пальцы у дяди Васи, знали все ивашлинцы, длинные, длинные, ласковые и послушные. Когда он их кидал по клавишам баяна, баян гудел, как медный колокол, Ивашла собиралась у амбара, пораженная, немела и слушала, пока дядя Вася вдруг не сжимал резко меха баяна: - Хватит!.. - Резкость ивашлинцы ему прощали. Один. Тоскует. А вообще-то честный, застенчивый.
- Ну, напишешь Сталину или не напишешь? - терроризировал Доля.
- Нет. У Сталина таких, как мы, миллионы, а он занят международным коммунизмом и врагами. Коммунизм ждут все народы, а враги не дают путей коммунизму. Нас раскулачивают, а мы свое: тормозим коммунизм и в нашей стране, и в Китае, и в Германии, и в Испании, и даже у нас, на Ивашле. Неужели ты, Доля, не видишь?..
Доля вскакивал со скамейки. Худой. Высокий. Покачивающийся, он целовал дядю Васю в лоб: - В-вижу, но м-молчу. А ск-ка-жу - уп-пекут меня и тебя, и остальных найдут. Давай “цыганочку”, плясать буду! - Четкие аккорды и переборы “цыганочки” задевали Долю, распаляли его натуру, и он, стройный и важный, вышагивал гусаком по амбару, от угла и до угла. Половицы чуть прогибались, и Доля хлопал по коленям ладонями и вновь, подняв торжественно голову, мерил по амбару, ловя и утверждая ритм танца, вскрикивал: - Эх, туды тебя мать, Вася, а я вот ни играть, ни раскулачивать не умею!..
Утомившись и вроде протрезвев, Доля принимал баян под мышку и закрывал его в шкафу правления, где он хранил ценные и суровые бумаги Ивашлы. А утром дядя Вася осматривал на базе лошадей. Чистил их. Обрезал, если требовалось, копыта, давал конюхам советы, указания, а к Белоглазому, домашнему рысаку, подходил надолго. Совал ему в губы кусочек хлеба или сахара. Трепал за гриву. Быстрыми нежными движениями тер ему огромную грудь. Садился верхом и чуткими щипками разминал рысаку холку, хребет, луковицу - до хвоста. Белоглазый не шевелился - нравилось.
Конюх, Федот, горбун, про себя отмечал: “А ить вдвоем, дядя Вася и Белоглазый, остались!..” Дядю Васю на Ивашле ребятишки и взрослые звали - дядя Вася. Наверно, из уважения: ученый, хотя и молодой - двадцать лет. Уедет на Белоглазом в бригаду дядя Вася, а на неделе пришлет рысака, оседланного, за газетами в избу-читальню. Школьники покормят Белоглазого, попоят, насуют в сумку газет и журналов, завяжут на луке седла поводья, свистнут и Белоглазый помчится на сенокос к дяде Васе.
Белоглазый - старший родич Карьки. А Доля - предшественник двух председателей колхоза на Ивашле. Председателей чаще переизбирали и назначали, чем, к примеру, лошадей или коров.
Если школьники вовремя не появлялись, Белоглазого встречала Наташа, небольшая и уютная девушка, певунья, с черными широкими ресницами, толстой, перевитой, как пшеничная витушка, косой. Улыбаясь, кормила посланца, прихорашивала. С почтой отправляла записку - ответ дяде Васе. Невеста. И ее родителей раскулачили. Украинцы, жили богато. Сало. Горилка. Наташа, слухи есть на Ивашле, из-за дяди Васи не поехала на высылки. Доля назначил ее завчитальней, но уговорил сдерживать дядю Васю от женитьбы, пока тот не ушлет письмо товарищу Сталину...
Белоглазый, как мы сейчас бы сказали, заменял дяде Васе с Наташей и велосипед, и мотоцикл, и трактор. Дрова - подвезет. Сено - поддернет. Почту - доставит. Даже записки, ей и ему, доставляет. Иногда дядя Вася берет баян и на заваленке избы-читальни развертывает красноголубые меха. Меха переливаются, большие знойные очи Наташи под черными широкими ресницами голубеют, горят и платье на ней, красно-голубое, горит, меха горят, и все это сливается, течет, звенит, цветет по Ивашле - заревешь.
Ивашлинцы ценили их дружбу и оберегали. В праздники приносили им ватрушек, пирожков, сливок. Даже Белоглазового, что, как челнок, туда и сюда скакал между ними, ценили старики и школьники. Сегодня где нам увидеть подобное? Да и хутор Ивашла исчез, как пыль, растворился и осел в туманном пространстве. И мы огрубели. Летаем на “Ту”, путешествуем на пароходах и поездах, а не соизмеряем судьбы и расстояния, загнанные скоростями...
Но судьбы перевернулись на ветру пятилеток. А расстояние означалось - от братской могилы до братской могилы, от обелиска до обелиска. Вся Европа - в советских обелисках. Даже в Берлине - советский воин над бездонным курганом стоит. А в кургане - солдаты, солдаты, солдаты! Не могу... И ездить невыносимо по России. Куда ни приедешь - фамилии на граните. Петровы, Сидоровы, Степановы, Федоровы, а уж Ивановых - вовек не сосчитать!..
Под Москвой деревня есть - Акимушкино. На тридцать дворов - сто двенадцать фамилий вырублено на граните посреди улицы. Значит, из дома по четыре человека отправилось на фронт, если их распределить поровну. Рожали бабы и мужики, жить собирались, Россию наследовали, да не дали, помешал им кто-то, помешал. А от наших ивашлинцев и фамилий не сохранилось. Пустырь.
Доля погиб в окружении у Вязьмы. А дядю Васю, считают ивашлинцы, Наташа верностью спасла. Проводила до речки, у густого, густого вяза обняла, заплакала - и ждать принялась. В мае они поженились, а в июне проводила. Свадьбу не успели сыграть. Расписались только, зарегистрировались, на тарантасе ездили в сельсовет. Белоглазый их сам возил. Но парня для дяди Васи Наташа родила. Назвала его Ермаком, в честь атамана Ермака Тимофеича, земляка-уральца. Парень быстро освоился, бутуз голый, почесывает в избе-читальне живот и картавит на стену: “Талин, Ленин”, - значит, Сталин, Ленин, а чему еще учить?..
Наташа, хоть и голодно, а похорошела. Лицо посерьезнило. Глаза, горящие, голубые, пуще погрустнели. Печаль в ней поселилась, частая и тихая. Ермак, бутуз, сколько ему молока-то надо, а Наташа небольшая из себя, уютная, да и груди у нее аккуратные, как физкультурные мячики.
На Белоглазого она лишь издали поглядывала. Вспоминала. Ермака нянчила. Новый председатель, орденоносец, подконтуженный, на рысаке ездил. Зимой, на санках, новый председатель, Исай Исаич Калинин, дернет вожжи - Белоглазый в порыве пронесет его мимо Наташиных окон. Наташа едва успеет выглянуть. А Исаю Исаичу кажется - влюблена. И повадился к ней Исай Исаич. Метель. Холодно. Стучит. Откроет ему дверь Наташа, запах водки впереди председателя заклубится. Противно. Но как намекнешь ему?
Сидит за столом Исай Исаич Калинин, шуршит газетами, журналы перелистывает. Шинель на крюке. На гимнастерке медали и ордена. Не расстается он с ними. Говорит чушь разную. Про жену - черствая, не едет к нему из Бурятии. В рыбном институте там у нее дел много. Про Ивашлу - дикая деревня... Про скуку - один. Наташа молчит - думает: “Вася был - один. Я - одна. Этот, Калинин, один. И Ермак мой - один. Сплошные сироты. И жена Калинина в Бурятии - одна. Неужели буряты не сообразят, как им в сибирском краю без жены Калинина на Байкале рыбачить? И Михал Иваныч Калинин - один. Сталин, корифей, и - один? Вдовцы - вот и дерутся!..” - заключает Наташа.
Сидит председатель вздыхает. И Наташа вздыхает. Ермак проснется в кроватке и тоже вздыхает. Война. А недавно председатель митинг организовал. По весне трибуну загородил. Лозунги на нее кинул: “Враг будет разбит, победа будет за нами!”, “Партии Ленина - Сталина слава”!, “Женщины и школьники, выполним пятилетку!”
Как закричал председатель, как закомиссарил: - Вперед к трудовому подвигу! - И далее: - Ивашлинцы, вдарим по врагу пятилеткой в три года, смерть оккупантам!.. - А сам на Наташу зыркает. “Политический, марксист, а, как всесоюзный староста, бабник, определил его конюх Белоглазого, Федот, горбун, - не робей, Наташа, че произойдеть, дык пожалься, я орденоносцу шею поглажу!..”
Но завернул к Наташе Исай Исаич Калинин. Поздравил ее и Ермака с новым годом, пожелал счастья. Хотел с Ермаком поздороваться, но Ермак уперся: - Ты не папа! - отрезал. Исай Исаич смутился. Правда, ненадолго. Шампанское раскупорил. Тянул время. Наташа от рюмки отказалась. Ермак уснул. Начал уходить председатель, да на пороге запнулся. Изловчившись, схватил Наташу в охапку и, прижав, сильно поцеловал. Наташа вскрикнула. Вспыхнула вся: - Подлец!..
Исай Исаич вряд ли услышал. Ветер дул и гремел над миром. А Наташа после ревела у кроватки Ермака над фотографией Васи. Вася - в матросской форме. Бескозырка с ленточками. И - ни единой награды. Ранили. Пишет - привет Федоту, любит ее и Ермака, выздоравливает и домой намеревается - к победе. А когда победа и он явится? Наташа зажмурилась.
* * *
Наташа перетерпела, переболела оскорбление - жизнь есть жизнь, да и с Ермаком киснуть некогда. А радио день за днем сообщает, как наши войска одолевают немцев, гонят их - аж от Волги и к Берлину. Но ведь, точно, чего-то заваривается надежное: ивашлинцы, раненые, пророчат к севу победу. Да и сколько же воевать-то можно? Одна зима пролетела, другая пролетела, третья пролетала, люди ведь не железные!.. Читальный зал Наташа закрыла. Временно перекинули ее учить детей. Перед занятием она запевает, увлекая ребят:
А по эскадронам
Бойцы-кавалеристы,
Подтянув поводья,
Вылетают в бой.
Припев:
В бой за Родину,
В бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога!..
За ее спину, возле стула, прячется Ермак, но и он искренне помогает матери, покачивает русой головкой: “...нам далага!..” Ребята визжат, обнаружив его. И он визжит. Голодные. Холодные. Иные - припухшие, заморенные, а дети. Чуток улыбки - у них планета преображается...
Но от разбойного поцелуя председателя Наташа потеряла равновесие: “Стыдно. Зачем я разрешила войти ему? Почему я села с ним за стол? А почему я сразу не поставила его на место? Виновата. Как быть?..” Мука от нее не отставала. Наташа раскаивалась, по нескольку раз крестилась на ночь, но угрызение преследовало ее. Она возненавидела председателя затяжной женской ненавистью. И тот, чуя, перестал стучаться, перестал скакать на Белоглазом у окна...
Однажды, в минуту внутреннего содрогания, Наташа рассказала о беде конюху, Федоту, горбуну. Федот, горбун, помрачнел. Погладил у Наташи косу и удалился. Федот был самым близким человеком к Белоглазому и свято уважал Василия и Наташу, даже горстку овса, отрывая от лошадей, Федот жарил на сковородке и подкармливал при Наташе маленького Ермака. Ермак похрустывал черный, пережженный овес белыми зубками, а Федот, горбун, старик, сизый, низкий и кудлатый, черт и черт, но добрый, блаженствовал: - Овес, Наталья, овес, Ермак крутоплечим поднимется!..
По Ивашле слухи поползли, будто Федот не разрешает Исаю Исаичу Калинину Белоглазого запрягать. Мол, председателей меняют и меняют, покатался - достаточно. Грядет победа. Василий возвращается, а ты уматывай туда, откудова прибыл. Федот молчал. Молчала Наташа. Ермак молчал. Но слухи укрепляли их единение. Председатель Наташе не показывался. И Наташа избегала его.
Случайно Наташа наткнулась на Белоглазого у сельпо, но, поняла: Федот, горбун, прислал Белоглазого к магазину, оседлан. Белоглазый посмотрел на Наташу, Наташа на Белоглазого - отвернулись. Горько Белоглазому без дяди Васи. Горько Наташе без Василия. Горько и стыдно. Наташе показалось - Белоглазый осуждает ее, но промолвить не в состоянии...
Если бы ныне председатель Исай Исаич поцеловал, какую-нибудь современную Наташу, разве бы современная Наташа переживала, стыдилась? Ну, поцеловал, ну, приволочился?.. Мало ли кто за кем волочится. Мало ли кто кого целует. На экранах - раздетые девки и раздетые парни разумом на сексе тренькаются. Выбирают на экране и показывают нам позы - носами паркет скребут и задницы к люстре пялят.
Работать мы не умеем по-американски, а на экране любого интеллигентного француза, капиталиста, развратом до заикания доведем. Из-за рубежа останкинских артистов тут же бы к нам турнули и вывезли: дома виляй эротической халвой, удивляй свою парторганизацию, развивай демократию, приватизацию, бери ваучер и меняй на акцию...
Кипучие на Урале весны и боевые. Тетерева токуют - звон рассыпается по сосняку. Глухари токуют - медведи в берлоге задыхаются, наружу лезут. А ручьи засверкают - журавли из Египта в Сибирь прорываются: “Кур-лы-ы!”, “Кур-лы-ы!” - плывет над Ивашлой. Гуси жалуются, от усталости подстанывают, трудно. Издалека летят, бедные. Лисы по ночам взбрехивают, но слабо, оплошавшие без кур. А вороны, грачи, галки, сороки, голуби, воробьи, синицы - гуще вечернего ливня в грозу: белый свет заполонили.
Цветы, подснежники, синие, желтые, фиолетовые на подоле гор выныривают и ликуют. Даже кладбища и те заметно свежеют: отталкивают от холмиков и крестов скорбь человеческую. Лишь Наташа - завяла. Сомнение источило ее, истерзало. Говорить про поцелуй Васе или не говорить? Дойдут сплетни до него - хуже будет. Сама скажет - как он поймет? Ранит мужа смертельно. На фронте пуля пощадила его, а дома ждет пуля тяжелее свинцовой. Наташа еще динамичнее возненавидела председателя.
Исая Исаича Калинина направили руководить Ивашлой из центральной России, но через Бурятию. Деревни он никогда не знал, не жил в ней никогда. Потому руководить колхозом согласился сразу - не фабрика, справится... А фабрикой по изготовлению противогазов Исай Исаич руководил отлично. Жена занималась разведением микробов и мальков. Исай Исаич Калинин добровольно записался на фронт. Ходил в разведку. Ходил на прорыв. Несколько раз его легко царапало. Начальство уважало разведчика. И за каждую царапину - награждало. На Ивашле поговаривали, будто он из ветви Михаила Ивановича Калинина, революционера, бабник потомственный.
Но Михаил Иванович Калинин - скромнее. Пять или шесть поселков имеет под собственным именем и Тверь, областной город Калинин, ну и все, за исключением заводов, лестничеств, академий, стадионов, ипподромов и другой ерунды, а Ивашлой руководить не едет, флиртует в Москве... А этот - чужую бабу подай. Сразу уловил корень существования, прыткий. Но зря Наташа изводится. Все образуется, все перемелется жерновами времени, сказал же Есенин:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Наташа не читала Есенина, а эти строчки слышала от Васи. То ли молитву шептал Вася, то ли строчки эти декламировал - она, Наташа, так и не поняла... А дядя Вася из госпиталя домой готовился. Наташа получала весточки. А дядя Вася чистил бушлат. Чистил бескозырку. Чистил брюки-клеш, чистил ботинки. Тельняшку стирал по субботам.
Рана угнетала дядю Васю, но он держался. Ему взрывом прижгло глаза. Цвет вроде глаза не потеряли. Были карие - карие и есть. Но видят узко. Без очков - ночь в них стоит. Врачи уверяют - рассеется через год, через два. А пока - очки. И Василий пишет Наташе - через увеличительное стекло. Потому - почерк дрожащий. Наташа отметила и затаилась. У нее - голубые глаза и черные ресницы, а у Васи глаза - карие: зачем очи раной мутить?..
Читать дяде Васе нельзя. И не мог он читать. Смотреть в госпитальное окошко долго - нельзя. И привык дядя Вася к задумчивости, к печали. Печаль - медленное выздоровление духа и тела. По опыту, на войне, дядя Вася угадывал: культурно веселый - в себе самом замкнутый. Назойливо веселый - глупый. Дерзко веселый - убьют скоро, сердцем плачет. Подавленный - увернулся от смерти, а теперь не увернется: смерть овладевает им, в блиндаже, в кубрике дышит ему в поры, гнетет.
Но матросы - народ ножевой. Скачут по трапу, как полосатые тигры. И на берегу не задерживаются. Клинки наотмашь - и в рукопашный. Сплошные черные крылья тетеревов и журавлей звенят. Бушлаты звенят или кольчуги звенят? А может, русские колокола звенят? Оплакивают золоточубых, выпрыгнувших из стальных трюмов кораблей на песок? Кровь звенит. Вот плеснуло дяде Васе в глаза и, спасибо, не видит, не слышит дядя Вася вокруг себя страшного мертвого звона, а лишь представляет, лишь вздрагивает и мечется памятью...
А где Доля? Раскулачивал. Подписку давал за дядю Васю. Под баян “цыганочку” танцевал. Выпить любил. Где он? Дядя Вася разглаживает сероватый, в клеточку, листок через очки, через увеличительное стекло вникает в Наташины строки. Да, лежит у Смоленска Доля, а семья его где? Изба развалилась. Жена умерла. Дети безадресно канули... А где мать, отец, сестренки и братишки дяди Васи, где?
Разглаживает сероватый, в клеточку, листок дядя Вася, вникает в Наташины строки в госпитале Саратова, а отец его Арсений Александрович Сорокин - расстреливаемый, падает на красные кирпичи в Свердловске, в подвале, глубоком и непроницаемом. Кулак. Да еще в Магнитогорске, на высылке, у него Библию нашли: проповедовал ее соседям. Враг. Злейший враг советской власти. Упал Арсений Александрович на красные кирпичи. Что краснее - матросская кровь, песок морской или подвальные кирпичи? И кровь - где она горяча и безвиннее?..
А на Ивашле вздрогнуло поле. Подсолнух поник, пшеница заволновалась. И низко, низко припали колосья. Пахаря убили. За борозду убили. За детей - убили. За Россию - убили. За хлеб - убили. И сына его, дядю Васю, ослепило эпохой, даже уточнить непросто - вражьей или нашей, горячо ослепило его: ой, как все перемешалось, сошлось, сдвинулось и запылало!..
Реабилитацию Арсения Александровича, квитанцию кровавой масти, никто из Сорокиных не принял. Отказались. Знали - безвинный. Зачем реабилитировать? Мне, самому младшему из Сорокиных, вручили ее, наивному и открытому, тогда, а сейчас бы и я - отказался. Палачи Сталину молились, а мы Сталина виноватим - как молимся, одному...
Не приехал дядя Вася на Ивашлу. У конюха, Федота, горбуна, прощения попросил. Белоглазому поклон прислал. А Наташу с Ермаком телеграммой в Андижан вызвал. И у всех фамилию сменил. Трошкиными они стали: дядя Вася - Трошкин, тетя Наташа - Трошкина, Ермак - Трошкин. И еще шестерых сыновей ему Наташа родила, и все - Трошкины.
Сменил фамилию: то ли побоялся - преследовать и дальше будут Сорокиных, то ли - разгневался на судьбу? Кто побывал у них, рассказывает, будто Наташа не вытерпела и, лаская его, призналась в оплошке... Дядя Вася начал мучиться. Она мучается. Он мучается. А детей - взвод. И он - уже деятель крупный. Мучился, мучился, непьющий, распечатал бутылку водки, налил себе полный стакан, а ей пузатенькую рюмочку: - Спасибо, родная! - и с маху осушил до дна. Красный, бледный, взял баян и заиграл “цыганочку”. И вышла Наташа - Боже мой, как она танцевала, как она, говорят, танцевала!..
* * *
От тебя, дорогой мой читатель, я скрыл “Дело” дяди Васи. А скрыл без умысла. Забыл. Да и “Дел” на Ивашле завелось много. До семнадцатого года - ни единого. Жили. Лесом занимались. Лошадей выращивали. Землю пахали. А начали табунить людей в совхозы и в колхозы - “дела” объявились. И по несколько штук в день суды на Ивашле пошли. Кого в тюрьму - за нечаянное словцо, кого и на расстрел - за вредительство, кого - к барханам поближе, загорать на строительстве канала.
Вредителей-то, откровенно доложу, на Ивашле нелегко отыскать: почти все между собою родственники, а кулаков, пожалуйста, коли угодно - до колхоза все жили богато. Работа цвела. Молодежь не балованная, а старательная. Ночь промиловалась, а петухи закукарекали - в поле. Но примчались гыпыушники из Магнитки. Завтра - война, а сегодня примчались. Из амбара вытащили дядю Васю в правление. Допрашивают:
- Где был?
- Здесь.
- Чем занимался?
- Ветеринарил.
- А в соседней деревне ты сапом коней заразил?
- Я! - гордо ответил дядя Вася...
Доля удивленно покосился на дядю Васю. Дядя Вася удивленно покосился на Долю. А гыпыушник, бороденистый и суетливый, чик-чирикает другому: - П-и-и-ши четче, четче! - И вокруг стола чик-чирик, чик-чирик, семенит. На макушке плешь. На висках - зализины. А посредине башки - мокрый вихор. Чик-чирик, чик-чирик. Топырится. Вайсбан Сергей Пылыч, гыпыушник.
Другой - Асхат Абрамович Бибул, а копия - Вайсбан. И хохолок у него мокрый. Но не чирикает и не топоршится около стола. Благородно приказывает: - Гражданин Сорокин, распишитесь! - Сует протокол. А дядя Вася берет ручку - Трошкин. И как заорет: - Трошкин я, сволочи!..
Гыпыушники быстро, быстро забегали под стол - и обратно, под стол - и обратно, и вместе громко зачири-чирикали: - Що вы? Що вы? Чири-чирик! Чири-чирик!..
А дядя Вася, яростный и гремящий, взлетел на стол, высадил кулаком раму и, как свист, пропал в горах. Вот почему Наташа на заре одна провожала на фронт дядю Васю. И Доля ушел на фронт, позже, добровольно. Слух до ивашлинцев, по окончании войны, докатился - кто-то из вайсбанов упрекнул Арсения Александровича, целясь из нагана в него: - За сына, старик!..
- Христос милостив, а Василий жив?.. И осенился. Стоял, якобы Арсений Александрович, разутый, в аккуратно постиранных кальсонах. Зима...
Орденоносный председатель разорил колхоз и уехал руководить противогазной фабрикой, но через Бурятию, в центральную Россию. Микробо-мальковая жена вернулась к нему. Белоглазый и Федот, горбун, в половодье, перевозя по ущелью семенной овес, вершинным потоком захлебнулись. Барахтались. Спасались, но не спаслись. Помощь некому осуществить...
При торжестве социализма животные погибали обречено, как люди, труженики, а люди погибали немо, как труженики, животные: от каждого - по потребности, каждому - по возможности...
В хрущевские времена, работая крановщиком в мартене Челябинска, я нередко размышлял об Ивашле. Имя-то ведь у нее какое - Ивашла, шла ива, нигде нет такого песенного имени, нигде на Руси!
Мне, хуторскому парню, не забыть теплых ивашлинских омутов, не забыть соловьиных ивашлинских состязаний, не отвыкнуть от ивашлинских пепельнольдистых, мерцающих на траве, рос. Все мы - из природы. Недаром старухи и старики, хотя стариков у нас почти нет, за раскулачиваниями, расстрелами и войнами они спешно вымирают в городах, и в Челябинске им не лучше. Умирают от бетона и железа. Землицы заповедной под ногами не слышат - и мрут. А железа и пламени в мартене - досыта! Прозевал - обуглишься в секунду, мать не определит... За смену ухайдакаешься - себе не мил. Ну, работал. Ну, распластывал над ковшами с кипящей сталью краны. А заснешь в общежитии - орел над скалами кружится, форель серебрится в каменистой речушке, золотые майские шмели с липы на липу садятся и мелькают, как шевелящиеся огненные брызги.
Но вонзилась мне в душу телеграмма: “Немедленно прилетай на похороны тети Наташи - дядя Вася”.
Прилетел. Арыки. Пустыня. Карагач. Асфальт. Андижан. Вхожу. Лежит Наташа. Тетя Наташа. Лежит - красно-голубое платье. Гроб красный. Черные ленты на красных венках. Лежит - белая. Седая. И он - белый, белый, даже сизый, как апрельский селезень у нас, в полынье ивашлинской. Гляжу - бьется метель передо мною, буран движется, а над бураном - огонь. Красный, кровавый огонь летит. И нет ему покоя, нет укорота ему: Ивашлу в красный цвет, Россию в красный цвет, Европу в красный цвет и Азию в красный цвет опахнул!..
Встал дядя Вася, крякнул и произнес:
- Ермак, старший сын, Трошкин, ивашлинец,
Арсений, второй сын, Трошкин, андижанец,
Василий, третий сын, Трошкин, андижанец,
???
Данил, Доля, пятый сын, Трошкин, андижанец,
Александр, шестой сын, Трошкин, андижанец,
Тарас, седьмой сын, Трошкин, андижанец!.. -
Был в этом сильном жесте какой-то затаенный вызов судьбе, времени и государству. Статный, седой, он говорил о Наташе, о России и Украине, о Пушкине и Шевченко, о сыновьях, геологах, получивших в свои гены две славянских надежды на разумную судьбу, без казней и отторжений... В Андижане дядю Васю знают. В Ташкенте знают, но древние скрипучие барханы похоронят и замуруют рыжим прахом неугомонные русские страсти... И русское широкоглазое страдание убаюкают и поглотят красные и грозные Каракумы. В мартене, где я работал, есть русские и украинцы, есть и узбеки, но нет ивашлинцев. За десять лет я ни одного не встретил. Растворились. А ведь Ивашла в пугачевском восстании отличилась... И новой Наташи нету. А старая тетя Наташа, белая, лежит в знойной пустыне. Не дождь над нею шумит, а пески шуршат. Не снег у могилки в сугробы собирается, а дюны в холмы прессуются, в монолит...
Баян - в черном футляре. Портрет - в черной раме. Завтра шагнут сыновья в раскаленное пекло. Мотнется за ними корявый карагач - и пропадут они в огненной чуме, умолкнут их голоса в багряных прибоях миражей... Потому ночью и чудится мне - ходить по ивашлинской улице дядя Вася. А справа и слева - гнилые бельмастые избы. А из правления Долин голос: - Ты прозрел, ты излечился, а мы - слепые. И окна у нас куриной пеленою зазастило. Я ничего не вижу!.. Где баян?.. Сыграй!..
Идет дядя Вася, а за ним - кресты. Деда крест. Прадеда крест. А отцовского креста нету... Луна, умная и родная, высоко светит в небесах. Кладбище, впаянное в гору, крестами, как накрененными анттенами корабля, чутко стережет шорохи и звуки.
И откуда-то из ущелий, бездонных и вечных, прорывается мольба:
Господи,
Ты добрый,
Господи,
Ты мудрый,
Господи,
Ты всемогущий,
Убереги нас!..
Идет дядя Вася, а туман, холодный и красный, заливает его, заливает и голос Наташи тонет в мареве.
Зачем России Средняя Азия? И русскому народу она зачем? На одного русского ребенка по десять и по одиннадцать ребятишек рожает узбекская или таджикская женщина: доход на душу населения в СССР туда и высасывают республиканские ведомства. А русскому человеку что? Ненецкому или нивхскому ребеночку - ладно, пособят чины русские, а русскому ребеночку кто пособит?
Мало нам Средней Азии - в Афганистан забрались. А уж из Афганистана уберемся рысью, генералы-то русские там бизнесом провоняли, моджахеды воюют и воюют, темп прироста населения в Кабуле и его окрестностях энергично повышая. Молодцы.
Век двадцать первый - век мусульман. А двадцатый век - убийца русских. Да и вьетнамцы, например, буддисты, не ударят в грязь лицом перед мусульманами. Американцы бомбили их, бомбили, жгли, жгли напалмом, джунгли свинцовым пожаром залили, а бежать пришлось - впереди американцев побежали вьетнамские французы. А уж им-то казалось да и не казалось, а вчистую так думали: французы внедрились и ассимилировались с аборигенами, детей напроизводили смешанных, а поперли французов маленькие вьетнамцы весьма организованно и со знанием дела.
Французы ли не интеллигенты? Прах предков с собою, на родную землю везут. Но эвакуация праха мертвых страшнее эвакуации живых людей: поломанные, покореженные, разбитые, взорванные, столкнутые, ссунутые, отволоченные в сторону надгробия, это видеть надо, - смертельная песня всем оккупантам и оккупациям. Памятник...
Англичане - где не резвились-то? Индия, Африка, Вьетнам, а и в Средней Азии клокотали моторами, бестии. Но американцы превзошли всех, испепеляя маленький и уютный Вьетнам. Потеряется американский жлоб, негр замечательный, в бамбуке - эскадрилья бомбовозов ищет чумазого ортодокса, нависая пропеллерами над тысячами километров.
Америка - Америка. За своего солдата полстраны чужой в пыль сотрет. Зато мы, русские, интеллигентнее всех, и европейцев и азиатов. Бьют русских - правительство русское, правда, русского правительства-то давно, давно нет, правительство русское или зубы начинает лечить, или срочно там, где бьют русских, гробы для русских погибших заказывает и срочно договаривается там же их несчастных, дружно похоронить. Бизнес.
* * *
С таким рвением русские правители хоронили русских солдат за рубежами, и так много русских солдат там наоставляли, что в самой России не убрали убитых защитников до сих пор: убрать некому.
Пески пустынь да ветра вой,
Колонны, мраморные плиты,
Всей кровью мировой политы,
Слезой омыты мировой.
Там, где сидел сам Александр,
Ни возвышения, ни трона,
Могила сгинула, корона,
Родник, дворец, фонтан и сад.
Почти от Рима до Тувы
Его империя кипела.
Сражалась,
пьянствовала, пела,
И высохла, как тень травы.
Колонны - с Волги бурлаки,
Бредут и в ногу и толпою,
Эпоху тянут за собою.
Колонны - в небо кулаки.
Москва, Москва, ты третий Рим,
Но так же и твоя дорога
Не выбегла к ступеням Бога, -
Кого мы славой повторим?
Мы крови пролили моря,
И слез - немые океаны.
От нас уносится в туманы
Багряным парусом заря.
Не полководцы, не вожди
Выращивают в поле злаки.
Цветы у дома - счастья знаки,
Лелеет их земля, дожди.
Свистит и зыбится окрест
Простор,
рыжеющий сурово,
Луна плывет, как чье-то слово,
И на груди планеты крест!
Под Сайгоном - залив. Над заливом гора. И на пике горы, чуть облаков касаясь, Иисус Христос - бронзовый. Волны кипят и плещутся у ног его. Океан не утихает. Вечный водный простор серебрится и пенится, ветром пошевеливаемый. А Христос высоко и незыблемо стоит, небо с морем соединяя вознесенной рукою...
Американцы поставили бронзового Христа на мощный пьедестал. Набомбили, нарастреливали, намесили песка и крови, а потом, убегая на корабли и самолеты от честнейшего возмездья, Иисуса Христа над заливом поставили. Я и уверен: Иисус Христос приберег их, протопавших ботинками и протрясших танками дикие желтые джунгли Вьетнама, спас их от массовой расправы над ними, от гибели спас их он, над заливом реющий, он, Иисус Христос благородный.
И странно: делегации, туристы, ученые, деятели культуры из разных стран мира, заезжая сюда, на знаменитый берег океана, не спрашивают - сколько уничтожено вьетнамских детей и стариков, солдат и обыкновенных жителей, а спрашивают:
- Кто поставил здесь Иисуса Христа?..
- Когда поставили?..
- Часто ли тут молятся?..
- Если ли еще где такой Иисус Христос?..
Почти от Рима до Тувы проскочил я на лайнерах воздушных, кораблях морских и неукротимых автомашинах военных, по следу Александра Македонского думой тяжкой пробороздил: “Неужели и в наши времена хищным вождям земли и людей не хватает?..”
Вот визжал и грозился Чингисхан в гимне:
В ваши уста
Положу я сахар,
Животы разодену
В шелк и парчу, -
Все мое, Все мое,
Я не ведаю страха,
Я весь мир
К седлу своему прикручу!..
А где Чингисхан? Могилу его и по сей день отыскать не могут. Где Могила Македонского? Где могила Адольфа Гитлера? Где французские завоеватели? Где английские премьеры? Где американские генералы? Космос и пустыня, океан и джунгли поглотили страсти и кровь, мертвых и живых поглотили: только разбитые и спешно отшвырнутые от могил надгробные плиты и скульптуры валяются, и вьетнамцы не захотят упорядочить и отреставрировать их...
А куда бежали сыновья дяди Васи? Газеты наши сообщали о нападении мародеров на русские кладбища. Сообщали газеты и о том, как в ошской низине ножами засверкали между собою узбеки и киргизы, как двуединый гнев их неожиданно беркутом черным на кресты православные опустился, и давай с горячки-то живых, живых золотоволосых ребят и золотокосых девушек в бездну кувыркать, полонить и кровавить, и вновь, между собою, между собою кинжалами сверкать.
Но жертвуя русскими, примирили мы враждующих? Не примирили. Куда спаслись семь сыновей дяди Васи, теперь ведь они - с детьми, с женами, с внуками, с близкими и родными, где они спаслись?
Хромой, как Тамерлан, бритоголовый, как вместе с ветром хохочущий леший, низкий и пузатый, как батальонный котел, наглый и скупой, как вокзальная буфетчица, хитрый и самодовольный, как преуспевающий десятник на тюремном прииске, начитанный, как ликбезник-марксист, неуловимый, как шпион, Александр Николаевич Яковлев последовательно и точно разорял русских в республиках, науськивал на них подпольных баев и грабителей и потрошил их жилища, высмерток из ЦК КПСС, из Политбюро ЦК КПСС:
И в лице твоем и в глазаках узких
Половетчина и блудость есть.
Почему ты ненавидишь русских,
Славы их не в силах перенесть?
Слава русских - слава Ярослава
И судьба славянская, они
Шли, как море,
двигались, как лава,
В наши непредсказанные дни!..
На колымских трассах, на берлинских,
Под крестом и обелиском вновь
Глуби погребений исполинских
Русскую омраморили кровь.
Ты, лютей баскака, иноверец,
Воробья хромливей, поздний хан,
В каждом русском слышишь бунт и ересь,
То листовку ищешь, то наган.
Мы тебя терпели - иствердели
Наши ярометные сердца,
И теперь встаем под свит метели
В битву за Россию до конца.
Берегись, угрюмый и мясистый,
К Родине любовь свою храня,
Мы придем из далей серебристых,
Как возмездье
ветра и огня!
Плескучий океан свободы. Рыжие взмахи пустыни. Огонь и огонь барханного зноя, посланного предателями на русских, на русских и на русских.
1989-1995