Глава III. Моя деятельность по Министерству Финансов. — Влияние событий на курсы русских фондов за границей...

Моя деятельность по Министерству Финансов. — Влияние событий на курсы русских фондов за границей. — Репрессивные меры против революционных насилий. — Работа Совета Министров. — Аграрные реформы Столыпина и расширение деятельности Крестьянского Земельного Банка. — Взрыв на Аптекарском острове. — Вопрос об изменении избирательного закона, солидарность министров и тайна, которой были окружены совещания Совета по этому вопросу. — Резолюция Государя на представлении Совета Министров о смягчении законодательства о евреях. — Мои разногласия со Столыпиным по вопросу об участии казны в расходах земств и городов. — Донесения с мест о ходе выборов.

Все последующие затем события хорошо известны, и я не стану на них останавливаться. Отмечу только то, что наложило на меня в эту пору особые заботы помимо участия моего в общей работе Совета Министров. Повторяю снова, что я пишу не историю моего времени, а описываю мою личную роль в этом историческом времени.

Положение мое как Министра Финансов в эту пору было очень нелегко. Я почти не имел возможности, вступивши в должность 26-го апреля, толком осмотреться, как надвинулись события, поглотившие столько времени и придавшие разом такую нервность всей текущей работе.

Я нашел, конечно, на местах всех моих прежних сотрудников, некоторые встретили меня самым сердечным образом и своим отношением ко мне облегчили мой труд и помогли мне в несколько дней освоиться со всем, что случилось за шестимесячный период моего отсутствия из Министерства. Впечатления были не веселые. Доходы стали было выравниваться по мере того, что порядок в стране восстанавливался {221} после ликвидации Московского восстания, но далеко отставали от обычного поступления. Урезанная под влиянием смуты и плохих поступлений конца года смета на 1906 год внушала, самые серьезный опасения за поступление доходов. Напротив того, к обычным сметным расходам присоединились экстренные требования на продовольственную и семенную помощь населению и урезывать ее не приходилось, потому что сведения с мест, не исключая и тех, которые доходили до меня от моих органов, не давали сомнения в том, что средства для помощи потребуются большие.

После первых же дней, последовавших за открытием Думы, к этим заботам присоединилась еще новая — иностранные биржи встретили думское настроение большою тревогою: после первых же хвалебных гимнов по адресу вступления России на конституционный путь стали все чаще раздаваться голоса об опасности начавшейся борьбы между правительством и народным представительством и сравнительно недолго продолжалось радужное настроение в пользу последнего, сменяясь все сильнее и сильнее указанием на опасность и соблазнительность выкинутых молодым представительством лозунгов.

К чести иностранных корреспондентов некоторых влиятельных газет следует сказать, что предостерегающие голоса многих из них были громче и многочисленнее нежели демагогические отчеты некоторых из русских собратьев по перу. На биржевые круги же это производило большое впечатление, и все чаще слышались голоса о том, что смута далеко еще не кончилась и правительству предстоит задача, быть может, превышающая его силы. Курсы наших бумаг, в особенности на Парижской бирже, начали резко понижаться, и с конца мая наибольшее падение стало замечаться на вновь заключенном займе в апреле 1906-го года. С выпускной цены в 88% он понизился сначала до 75%, потом до 70 и даже дошел после роспуска Думы до 68%. Он стоял даже некоторое время и ниже. Группа, выпустившая заем, стала предъявлять мне настойчивые требования о поддержании курса новой ренты и об отпуске новых сумм на прессу.

Не менее настойчивы были и обращенные ко мне вопросы о том, выдержит ли Россия свое золотое обращение, которое я защищал с таким упорством, и, по мере ухудшения обстоятельств, тон недавних друзей становился все менее и менее дружелюбным. Я вел упорную полемику с моими корреспондентами, уступая им в мелочах и, ограничиваясь небольшими {222} подачками прессе, настойчиво проводил мою точку зрения о том, что размен будет выдержан, к чему были и некоторые, правда немногочисленные, показатели благоприятного свойства в виде усиления казначейской наличности и накопления кредитных билетов в кассах. Я считал своею задачею выиграть время и выяснить себе, как произойдет роспуск Думы, о котором я, разумеется, не заикался ни одним словом в моей корреспонденции.
Когда роспуск был совершен, то первое впечатление было просто катастрофическое. Нельзя было даже в точности определить, до какой цены упали наши фонды, настолько велико было стремление держателей их освободиться от них, во что бы то ни стало и нельзя даже сказать до какого уровня дошло бы их падение, если бы оно не встретило фактической преграды в отсутствии покупателей на них. Об этом говорили мне почти истерические телеграммы, которыми я был засыпан, начиная с вечера 10-го числа.

Я отвечал на них ссылкою на полнейшее спокойствие, с которым встретила, страна, роспуск Думы, и указывал на этот факт, как на показатель того, что страна состоит не из одних политиков, стремящихся к государственному перевороту, и что не мало в ней людей, которые понимают необходимость роспуска, как меру сохранения порядка и власти. Столыпин все время совершенно ясно одобрял все мои мысли и оказывал мне всю моральную поддержку, предоставляя полному моему усмотрению ссылаться на солидарность со мною всего правительства. В этот момент мне было гораздо легче, чем раньше в пору председательства Горемыкина, так как он на все мои соображения о необходимости ограждать интересы государственного кредита отвечал самым недвусмысленным безразличием, говоря на каждом шагу свою любимую фразу «все это чепуха и не стоит останавливаться на мелочах, когда главное состоит в совершенно определенном революционном натиске, с которым можно бороться только одним — роспуском Думы и до этого мы неизбежно дойдем и тогда только можно будет говорить о настоящей работе». Теперь все резко переменилось.

Видя, что Столыпин, постоянно осыпаясь на свою некомпетентность в финансовых делах, открыто советуется со мною по каждому вопросу, оказывает мне величайшее внимание и ни в чем не противоречит, и даже всегда открыто соглашается со мною, весь состав министров также перешел на иной тон {223} обсуждения вопросов моего ведомства, и я стал самостоятелен во всех делах его, как было и в первое время войны.

После первой недели за роспуском Думы наступило успокоение и на иностранных денежных рынках. Паника стала мало-помалу утихать, держатели русских фондов перестали выбрасывать их массою на рынок и даже отчасти помогло успокоению то, что должно было породить совершенно противоположный результат. Я разумею Выборгское воззвание. Как известно, народ не пошел за ним, не перестал платить налогов, и не было заметно никакого приготовления к сопротивлению в несении воинской повинности, но самый факт появления такого воззвания ясно показал более чуткой и культурной заграничной публике, что дело шло, несомненно, к бунту, и правительство не могло не принять мер к самозащите. Пресса не выражала, сначала открыто своего мнения, но мои корреспонденты, в особенности из Парижа и Берлина, совершенно недвусмысленно писали мне, что публика начинает понимать правильность действий русского правительства по отношению к Думе, вставшей на путь прямого сопротивления власти, и все время только с величайшею настойчивостью добивались от меня заверения, что мы справимся с таким настроением, и по мере того, что действительность давала мне все более и более оснований к оптимистическим выводам, стало замечаться даже некоторое, хотя и весьма робкое, в начале, укрепление русских фондов и, в частности нового 5 %-го займа.

К половине августа это настроение стало заметно усиливаться, и даже решение правительства привлечь к судебной ответственности подписавших выборгское воззвание, встретило резкое осуждение заграницею только в органах левой печати, а многие газеты поместили на своих страницах довольно здравые статьи о прямом долге правительства бороться законными путями с призывом к мятежу.

Взрыв на Аптекарском острове, 12-го августа, разом нарушил это улучшение внутреннего положения России и оценку его заграницею, но и то, справедливость заставляет сказать, что тревога и возбуждение среди населения не были продолжительными.

Заслуга в эту пору Столыпина перед страною бесспорно велика. Он не растерялся под ударом, нанесенным его собственной семье, и с тем же наружным спокойствием и величайшею выдержкою продолжал борьбу с крайними элементами революции. Несколько удачных арестов главарей преступных покушений и дезорганизованность революционных покушений {224} произвели оздоровляющее впечатление на общественное настроение, в особенности, когда все увидели, что правительство осталось на своих местах, и не только в столицах, но и в губерниях не было резких проявлений массовых беспорядков, за исключением Прибалтийского края, где правительство приняло, по 87-ой статье, ряд решительных мер, направленных против погромов и насилий. Среди них, введение военно-полевых судов, встретившее потом во второй Думе резкое нападение на правительство имело, бесспорно, центральное влияние в восстановлении порядка и возвращении доверия к власти. Можно различно относиться к принятой мере по существу можно сваливать ее, как делали потом многие наши государственные деятели, исключительно на Столыпина, и Щегловитова но нужно иметь мужество оказать, что все министры были солидарны между собою, ни один из них, не исключая и министра Иностранных Дел Извольского, всегда державшегося либеральных воззрений и не пропускавшего ни одного случая чтобы не приложить к нашим революционным порядкам шаблона западноевропейского конституционализма, — не был против введения этой меры и не остался по этому вопросу при отдельном мнении. Постановление Совета Министров, поднесенное на утверждение Государя, как того требовал закон, было единогласное. Все отлично сознавали, что без крутых мер нельзя подавить мятежа и оградить ни в чем неповинных людей от неслыханных преступлений.
Первый месяц после роспуска Думы и до взрыва на Аптекарском острове работа Совета Министров носила довольно неопределенный характер. Новый председатель Совета был совершено естественно поглощен, главным образом, сведениями о внутреннем положении страны и мерами борьбы с эксцессами революционных явлений. Много забот и внимания требовала от него, конечно, и его прямое дело — ведомство Внутренних дел, в котором он не был еще хозяином положения и только входил в новую для него область общего государственного управления, для которого его прежняя служба далеко недостаточно подготовила его. Тем не менее два вопроса стали с первого же нашего собрания так сказать лейтмотивом наших обсуждений, к которым мы постоянно возвращались в каждом последующем заседании, а именно:

1 необходимость подготовки к созыву второй Государственной Думы целого ряда законопроектов по наиболее животрепещущим вопросам нашей внутренней жизни, для того, чтобы {225} будущая Дума сразу встретилась с целым рядом приготовленных для нее дел и не терялась в собственном измышлении всевозможных предположений.
2 Очевидно и прежде всего занимавшая самого Столыпина мысль о том, чтобы, не дожидаясь созыва Думы и рассмотрения ею внесенных проектов, разработать теперь же и провести по так называемой 87-ой статье основных законов ряд мероприятий самого неотложного свойства, регулирующих крестьянский вопрос, которые шли бы навстречу давно назревших запросов нашей жизни и показали бы населению, что правительство Его Величества берет на себя полную ответственность за разрешение этих нужд, проводит свою точку зрения в жизнь и предоставляет законодательной власти внести в проведенные меры всевозможные исправления, не задерживая повседневной жизни, с ее давно назревшими запросами, из-за неизбежных последующих трений законодательного их рассмотрения.

Во главе этих вопросов Столыпин с первого же дня поставил вопрос о выходе из общины и весь этот сложный комплекс земельных правоотношений, который был связан с общинным землепользованием. К этому вопросу Столыпин отнесся сразу с величайшею страстностью и на самые осторожные попытки указать на неудобство разрешать в таком исключительном порядке, как по ст. 87-ой, коренные вопросы нашей крестьянской жизни, на предпочтительность направить их нормальным порядком, из ломая создавшихся вековых устоев, в случае несогласия с проведенными мерами; со стороны законодательных учреждений, он дал, всем нам понять, что этот вопрос составляет для него предмет, не допускающий какой-либо принципиальной уступки.

Был ли это результат давно продуманной им еще в бытность его губернатором программы борьбы с революционным движением, опираясь на крестьянство, подпал ли он с самого своего приезда в Петербург под влияние известных кругов Министерства Внутренних Дел и, в частности, такого страстного человека, каким был В. И. Гурко, давно уже остановившимся на необходимости бороться с общинным землепользованием и не раз пытавшимся влиять в этом смысле и на Горемыкина, — я этого оказать не могу, но должен только открыто отметить, что с первых же дней после роспуска первой Думы, основные положения закона, проведенного затем, в том же году по 87-ой ст. и известного под именем закона 7-го ноября, были представлены {226} в Совете Министров и сделались предметом постоянного его обсуждения. Уже одна числовая оправка о том, что разработка этого проекта началась только в половине и даже вернее в конце июля, а 7-го ноября, то есть всего через три месяца, проект стал законом и был приведен в жизнь, указывает на то, насколько и само Министерство Внутренних Дел и весь Совет встретился с вполне разработанным материалом и притом настолько хорошо разработанным, что длительное его рассмотрение в Думе третьего созыва, и в Государственном Совете, не особенно восторженно встретившем законы, проведенные по 87-ой статье, — внесло в него весьма немного изменений и оставило без всякой ломки его коренные основания.

Лично я не играл заметной роли в разработке этого закона. Я всегда был противником общинного землевладения и проявил мои взгляды в этом направлении еще в 1903 году, по должности члена Особого Совещания под председательством Витте, по делам сельскохозяйственной промышленности, но активного участия почти не принимал.
Этот вопрос задел меня и притом в очень острой форме только потому, что независимо от коренного предположения об облегчения выхода из общины, Столыпин параллельно с ним поставил вопрос о расширении деятельности Крестьянского Банка и о более активном вмешательстве его в удовлетворение крестьянской нужды в земле. Здесь с первых же дней сказалось влиянию на Столыпина А. В. Кривошеина и желанию последнего сыграть решающую роль в организации, сельского, или вернее земельного кредита, с выделением его из ведомства Министерства Финансов и передачею его в ведомство Земледелия.

На первых порах этот вопрос не принял, однако, острого, так сказать ведомственного характера, и только уже значительно позднее, а именно в 1910-м и 1911-м г. г. он едва не дошел — о чем речь впереди, — до полного разрыва моего с Столыпиным. И Столыпин и Кривошеин требовали от меня пока только большей активности в разрешении посреднических сделок крестьян с Банком, против которых мне не было ни малейшего повода возражать, за исключением, разумеется, двух оснований, которые не особенно разделяли ни Столыпин, ни, по преимуществу, Кривошеин. Я должен даже сказать, что Столыпин был значительно менее оппортунистичен, нежели Кривошеин, и скорее схватывал так называемую «прозу жизни», тогда как Кривошеин не раз на мои замечания {227} отвечал просто по обывательски, «если Министр Финансов захочет — деньги всегда найдутся».

А Министр Финансов в эту пору разрешения вопроса о крестьянской земельной нужде говорил только о двух, далеко не от него зависевших «прозаических» вопросах.
Я указывал на то, что Крестьянский Банк готов широко идти навстречу крестьянской нужде в земле, но должен предостеречь Совет Министров о трудности разрешения этого вопроса с двух сторон: под влиянием погромов и обострения в отношениях с крестьянами, предложение помещичьих земель к продаже крестьянам стало весьма значительным и в некоторых местностях далеко превышало местный спрос крестьян на землю. Банк не только не задерживает совершения посреднических сделок, но зачастую в последнее время не имеет вовсе предложений на покупку предлагаемых к продаже земель, несмотря на то, что владельцы далеко не запрашивают чрезмерных цен за их землю. Отсюда, естественным образом напрашивается мысль о необходимости самому Банку покупать эти земли в собственный фонд, для распродажи их потом крестьянам по мере выяснения потребности в них для других местностей. Но к этой мысли, тотчас же подхваченной Столыпиным и Кривошеиным, как мысли вполне жизненной и даже необходимой, встречается другое препятствие, устранить которое не в моих силах.

Продавцы земель должны получить расчет за их землю деньгами, так как принимать в уплату закладные листы Kpecтьянского Банка они фактически не могут, по той простой причине, что внутренний рынок не поглощает сколько-нибудь значительного количества листов, предлагаемых к продаже, и всякий новый, а тем более значительный, выпуск понижает курс листов и вызывает только нарекания на то, что Крестьянский Банк разоряет помещиков, расплачиваясь с ними обесцениваемыми бумагами.
Обычный, в нормальное время, покупатель листов, в лице государственных сберегательных касс, для которых покупка закладных листов представляла даже выгодное помещение их свободных средств, в описываемое время также не надежен, потому что приток денег в кассы значительно ослабел, и на этот источник были плохая надежда, пока не успокоится рынок и вклады снова не станут заметно превышать их истребование.
{228} Такие прозаические мои разъяснения, конечно, не нравились многим из моих слушателей, и Государственный Контролер Шванебах пытался было парировать их предложением войти в соглашение с частными банками и даже произвести на них известное давление, в смыслов приобретения ими закладных листов Крестьянского Банка, но из этого ничего существенного не могло выйти по той простой причине, что положение частных коммерческих банков было также далеко не блестящим, да и Финансовый Комитет, куда я предложил внести этот вопрос с тем, чтобы Столыпин, как Председатель Совета Министров, принял в нем и личное участие, — решительно отверг такую мысль и внес и с своей стороны охлаждающую струю в обывательские суждения моих партнеров.
Отсюда вскоре и вытекла другая мысль — попробовать создать особый вид непродаваемых на бирже и не котируемых на ней так называемых «Свидетельств именной записи», с несколько повышенною против закладных листов доходностью, но представлявших для землевладельцев, желавших, во что бы то ни стало продать свои земли в фонд Крестьянского Банка, получить этот вид облигаций в свое распоряжение, в обмен на проданную ими землю и временно сохранить их в своем распоряжении и пользоваться пока только одними доходами по ним. Впоследствии, фактически и эти свидетельства все-таки были выброшены на рынок, для скупки их образовался даже особый вид дельцов, постепенно понижавших, по мере увеличения количества выпускаемых свидетельств, цену на них, и через некоторый промежуток времени эта цена дошла даже до 60% номинальной цены, и землевладельцы, далеко не получавшие от Крестьянского Банка сколько-нибудь повышенной цены за их землю, потеряли в действительности до 40% ее стоимости.
Когда впоследствии порядок в России восстановился, биржа окрепла, и сберегательные кассы снова получили большой приток средств из народных сбережений и размещение 5-ти, a затем и 4½ - ныx закладных листов, стало снова делом возможным и даже свободный рынок стал поглощать эти ценности, я прекратил выпуск свидетельств именной записи и стал их постепенно заменять простыми закладными листами.
Я упоминаю обо воем этом для того, чтобы сказать, как несправедливы были потом, и в третьей Госуд. Дум, нападки оппозиции и, в частности специализировавшегося на них ковенского депутата Булата, открыто обвинявшего правительство и {229} лично меня в разорении крестьян, продажею им по чрезмерно высоким ценам помещичьих земель, в угоду землевладельцев, сбывших крестьянам по не соответствующим высоким ценам свои худшие земли.
На самом деле, если уже кто-либо пострадал, то, напротив того, именно помещики, получившие в обмен на проданную ими землю, по ценам едва справедливым, такие бумаги, за которые они получили в лучшем случае не более 65-70% их оценки.
О покушении на жизнь Столыпина, взрывом его дачи на Аптекарском острове, я узнал при следующих обстоятельствах.
12-е августа было в субботу. Я находился с часа дня в городе, для обычного приема посетителей в здании Министерства Финансов. По случаю летнего времени посетителей было сравнительно мало, и в четвертом часу я отпустил последнего из них и занимался уже текущею работой, перед выездом к себе на дачу.
В самом начале четвертого мне показалось, что я услышал как будто бы отдаленный пушечный выстрел. Я позвал моего Секретаря и спросил его, не слышал ли он того же, и получил в ответ, что все слышали то же, но думали, что идет обычная учебная или испытательная стрельба на полигоне, на пороховых заводах.
Беспокойства ни в ком не было и с улицы не доходили также никакие вести.
Приблизительно через полчаса ко мне позвонил по телефону Государственный Контролер и спросил, что я знаю о взрыве на Аптекарском острове, где было покушение на П. А. Столыпина, и по одним рассказам он убит, а по другим остался невредим, и только разрушена часть его дачи, и ранено много народа около него. На мой ответ, что я решительно ничего не знаю, он предложил мне заехать немедленно за мной, чтобы вместе поехать на Аптекарский остров, а меня он просил тем временем позвонить к Градоначальнику и обеспечить нам свободный проезд на дачу, если бы она оказалась оцепленною полицией. Градоначальника я не нашел дома, дежурный же чиновник ответил мне, что он вероятно на месте происшествия, что никаких подробностей в Градоначальство еще не доставлено, известно только, что Председатель Совета невредим, но часть членов его семьи пострадала, хотя кажется не особенно сильно.
{230} Мы приехали на место без всякой задержки. Публики было очень мало, стояла цепь городовых, окружавшая полуразрушенный передний фасад дачи; убитые и раненые были уже увезены. Мы прошли в сад, так как вход в дом снаружи был завален обломками, и внутри сада нас встретил вышедший из дома П. А. Столыпин, лицо которого носило явно заметные следы чернильных брызг. В особенности были в чернильных пятнах лоб и руки.
Оказалось, что в минуту взрыва Столыпин сидел у своего письменного стола и чернильные брызги были произведены сотрясением воздуха от сильного взрыва.
Сохраняя наружно полное самообладание, Столыпин, вкратце рассказал нам как произошел взрыв, сообщил, что в эту минуту его приемная была полна народа, что многие из представлявшихся и часть прислуги при доме убиты и не мало раненых, что его маленький сын ранен на верхнем балконе дачи, но по-видимому не опасно, зато дочь его Наталья кажется тяжело ранена в ногу, и оба они уже отвезены в больницу Кальмейера на углу Большого и Каменноостровского проспекта, куда уехала с ними и мать их, но доктора еще не решаются высказать их мнения о характере ранения.
Столыпин и сам собирался вскоре поехать в больницу, главным образом, чтобы успокоить жену, не желавшую даже оставлять его на разрушенной даче, но он не считал возможным выехать до окончания некоторых формальностей по составлению первого протокола об обстоятельствах совершенного взрыва. Я предложил проехать в больницу, чтобы узнать о положении детей и успокоить Ольгу Борисовну и обещал немедленно дать ему знать все, что мне скажут врачи, если только мне удастся получить от них сколько-нибудь определенные сведения. Вместе с Швалебахом мы поехали в больницу, где доктор Греков сказал мне, что поражения маленького Аркадия незначительны, но дочь П. А. пострадала гораздо серьезнее, и он не может даже сказать, удастся ли спасти ногу, или придется ампутировать ее, настолько раздробление пятки представляет собою явление весьма серьезное. Дать знать Столыпину на дачу не было прямой возможности, так как телефонное сообщение было разрушено взрывом, и я собирался было вернуться на Аптекарский остров, как Столыпин приехал сам, получил от докторов непосредственно те же сведения, и мы расстались с ним, условившись, что он примет нас всех в понедельник тотчас после завтрака.
{231} С этого дня, отделенного от покушения всего полутора сутками, наша деятельность по Совету Министров возобновилась как будто ничего особенного и не случилось. Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, и как-то невольно среди нас установилось молчаливое согласие как можно меньше касаться его личных переживаний и не тревожить его лишними расспросами, тем более, что после первых неопределенных дней, врачи дали успокоительные заключения и относительно возможности избегнуть ампутации ноги раненой дочери Столыпина.
Столыпин остался короткое время на Фонтанке, а затем по личной инициативе Государя скоро переехал в Зимний Дворец, где и оставался почти два года, переменяя его помещение на летнее пребывание на Елагином острове, в предоставленном в его распоряжение Елагинском дворце. В этих двух помещениях и сосредоточилась наша общая работа до той поры, когда наступило успокоение, и Столыпин мог опять перебраться в дом Министерства Внутренних Дел на Фонтанке.
Припоминая все пережитое за эту пору, я не могу не отметить, что личное поведение Столыпина в минуту взрыва, и то удивительное самообладание, которое он проявил в это время, ни нарушивши ни па один день своих обычных занятий и своего всегда спокойного и даже бесстрастного отношения к своему личному положению, имело бесспорно большое влияние на резкую перемену в отношении к нему не только двора, широких кругов петербургского общества, но и всего состава Совета, Министров и, в особенности, его ближайшего окружения по Министерству Внутренних Дел. И до роспуска Думы и после его, наружно дисциплинированное отношение в заседаниях Совета Министров было далеко не свободно если и не от не вполне серьезного отношения к отдельным его замечаниям, часто отдававшим известным провинциализмом и малым знанием установившихся навыков столичной бюрократической среды, — то, во всяком случае, слегка покровительственного отношения к случайно выкинутому на вершину служебной лестницы новому человеку, которым можно и поруководить и, при случае, произвести на него известное давление.
После 12-го августа отношение к новому председателю резко изменилось; он разом приобрел большой моральный авторитет и для всех стало ясно, что несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важности огромного государственного дела, в его груди бьется неоспоримо благородное {232} сердце, готовность, если нужно, жертвовать собою для общего блага и большая воля в достижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, Столыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постеснится оказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную ответственность.
С наступлением осени заседания Совета Министров в помещении Столыпина в Зимнем Дворце приняли совершенно регулярный характер и первое время почти целиком были посвящены земельному вопросу и обсуждению наставлений губернаторам относительно подготовки выборов. С конца октября или начала ноября к этим вопросам присоединился и вопрос о необходимости готовиться к пересмотру закона о выборах, так как не только лично Столыпин, но и большинство Министров, пожалуй за исключением одного А. П. Извольского, ясно отдавали себе отчет в том, что повторное производство выборов на основании закона 11-го декабря 1905-го года приведет только к повторению одного и того же результата, — невозможности нормальной работы правительства, отвечающего основным законам, то есть избираемого Императором и ответственного перед Ним, а не перед одною нижнею палатою.
Все отлично сознавали, что следующую Думу необходимо собрать по тому же плохому закону, для того чтобы не давать повода к лишним нареканиям на правительство и на произвольность его действий, но для всех нас входивших тогда в состав правительства не было также никакого сомнения в том, что добиться пересмотра избирательного закона в законном порядке также совершенно немыслимо, ибо никакое представительство народа не пойдет на умаление избирательных прав, и перед правительством неизбежно предстанет только одна дилемма: либо отказаться от законодательства и самого принципа народного представительства, либо идти открыто, — в силу прямой государственной необходимости, — на пересмотр избирательного закона по непосредственному усмотрению Монарха, то есть в прямое нарушение изданного Им же закона. Мы все, кроме повторяю, Извольского, были единомышленны в признании этого начала и считали неустранимым такое закононарушение, во имя устранения еще большего зла, — полного отказа Государя от всего, что скреплено Его подписями, начиная от указа 12-го декабря 1904-го года. Да и А. П. Извольский, отстаивавший мысль о необходимости соблюдать законность в таком вопросе, во имя устранения отрицательного к нам отношения {233} общественного мнения на Западе, отлично понимал, что правда на нашей стороне, и не только не поставил открыто вопроса о его принципиальном несогласии с остальным составом Совета и не перенес, следовательно, этого вопроса на решение Государя, но принял впоследствии самое деятельное участие в разработке нового избирательного закона.
Я говорю все это только для того, чтобы снять со Столыпина всю ответственность за принятое Советом решение по этому вопросу и оказать совершенно определенно, что все Министры того времени и, в числе их я, мы были вполне солидарны с Председателем Совета Министров и несем за это общую ответственность, как и имеем и общую с ним заслугу за то, что имели достаточную решимость посмотреть печальному явлению прямо в глаза и дали стране, во всяком случае, спокойную законодательную работу на долгий срок — до самого бурного периода последней поры перед разразившеюся над Россией катастрофою. Мы должны также снять за это ответственность и с покойного Государя, любому что если в самую последнюю минуту, то есть вечером 2-го июня 1907-го года, Ему принадлежало последнее в этом отношении настояние — о чем я скажу в своем месте — то, что многим не известно по существу дела, Государь все время после роспуска Думы, да пожалуй и до него слышал от всех нас только одно, что с нашим избирательным законом лучшего результата достигнуть нельзя и, следовательно, и перед Ним все время была все та же роковая дилемма, как и перед всеми нами.
Я не знаю в точности с какого момента и в каких условиях Министерство Внутренних Дел стало заниматься пересмотром избирательного закона 11-го декабря 1905 года. Я думаю, однако, что начало этой работы следует отнести к самому первому моменту, когда выяснилась физиономия первой Государственной Думы, и имею основание предполагать, что первые мысли об этом принадлежали если не самому Горемыкину, то кому-либо в Министерстве Внутренних Дел. Столыпин, на первых порах своей деятельности, под председательством Горемыкина, едва ли имел совершенно определенный взгляд на этот вопрос, как едва ли вполне смело мог идти навстречу идее издания нового избирательного закона непосредственным указом от Государя. Он не только решился на это после долгих колебаний и многократных разговоров на эту тему в Совете Министров в зимний период 1906—1907 года, но ни мог останавливаться на такой необходимости во всю {234} ту пору — весною и летом 1900-го года, когда он вел переговоры как с представителями кадетской партии по одним показаниям, так и с лицами «общественного доверия» по личным моим воспоминаниям.
В Совет Министров позднею осенью 1906 рода, если даже не зимою, проект избирательного закона поступил в совершенно стройной и законченной форме, и Совет Министров имел дело только с постатейным рассмотрением проекта, во всех деталях изученного Министром, известного ему в мельчайших подробностях, настолько, что защищал проект столько же его автор, Крыжановский, столько и сам Столыпин.
На рассмотрении этого вопроса я впервые познакомился с Крыжановским, которого, кажется, до этого ни разу не встречал, и тут же убедился какой изворотливый и быстрый ум отличал его, рядом с совершенно практическим и здоровым отношением к самым сложным предметам выборного искусства. Не было вопроса, задаваемого ему с точки зрения самых неожиданных и разнообразных сомнений, на который у него не было бы точного и исчерпывающего ответа, не раз заставлявшего Извольского отступать ют его сомнений и переходить на сторону большинства из нас, а иногда и оказывавшегося более категоричным нежели сам папа — Столыпин. Справедливость побуждает меня сказать, что новый избирательный закон как он вышел в окончательной его обработке, в сущности остался без всякого изменения против разработанной Крыжановским схемы, и таким образом заслуга, как и возможность критики его, должна быть целиком приписана не Совету Министров, не внесшему в него почти ничего от себя, а Министерству Внутренних Дел и тем, кто работал над ним, в тиши, в его подготовительной стадии. Но в отношении рассмотрения этого вопроса Советом Министров была одна особенность, которую я должен отметить, потому что ни, до этого ни после, во всю мою долгую служебную жизнь, я не встречался с таким небывалым явлением, которое сопровождало рассмотрение этого дела.
Когда впервые вопрос о пересмотре избирательного закона был внесен на обсуждение Совета, Столыпин напомнил нам всем то, что многие из нас открыто говорили с самых первых дней после открытия первой Государственной Думы, и сказал нам, что эти мысли давно разделяются им, и он решил внести на рассмотрение Совета новую схему избирательного {235} закона, какою она, представляется ему желательною на тот случай, если и вторые выборы в Думу по старому избирательному закону дадут те же отрицательные результаты, какие мы имели уже от первого опыта.
Он настойчиво указал на то, что смотрит на пересмотр избирательного закона, как на самую печальную необходимость, которую можно допустить только в самом крайнем случай, если не будет возможности избегнуть этой необходимости, и надеется даже, что этого не случится. Он указал при этом на всю нежелательность разглашения вопроса о том, что Совет занимается этим вопросом, так как самое отдаленное появление слухов об этом грозит величайшими неприятностями и может даже привести к тому, что правительству не удастся исполнить задуманного намерения, которое должно оставаться до последней минуты неизвестным решительно никому. Поэтому он не вносит письменного предложения, не рассылает отдельных его экземпляров Министрам для их ознакомления, а предлагает рассматривать дело по устному докладу своего Товарища и берет с Министров слово, что они сохранят полную тайну наших работ и не будут делиться решительно ни с кем своими впечатлениями и помогут ему довести дело до конца и, только в этом случае, он решается начать рассмотрение. Все мы дали ему определенное обещание и, несмотря на то, что мы собирались но этому делу почти каждую неделю, а затем, уже после открытая второй Государственной Думы и чаще, — ни в печать, ни в салоны, ни в среду падкого до всякой сенсации чиновничества не проникло никаких слухов о том, что правительство предполагает изменить в исключительном порядке избирательный закон. Его издание указом Государя Сенату явилось, поэтому, на самом деле полнейшею неожиданностью для всех, кто так зорко следил в это время за действиями правительства.
Подготовка выборного закона не составляла, однако, в эту пору главного предмета забот правительства. Наряду с событиями внутренней жизни страны, которые требовали большого внимания, конечно, прежде всего председателя Совета Министров, и Министра Внутренних Дел, все мы должны были напряженно следить за борьбою с революционными вспышками в разных местах России, так как Столыпин давал нам всем полную возможность быть всегда и вполне в курсе событий, и никто из нас, по совести, не имеет права сказать, что {236} он не участвовал в разрешении всех текущих дел или не нес ответственности за принимаемые решения.
Наряду с этим, шла самая интенсивная работа по подготовке целого ряда законопроектов по наиболее существенным вопросам нашей жизни и можно сказать, что именно в эту пору положено было основание самым разнообразным предположениям, не только внесенным во вторую Государственную Думу, но даже потом и в третью.
В числе вопросов подготовительного свойства, для внесения их в Государственную Думу второго созыва, составлявших предмет занятий Совета Министров этой поры (осень и зима 1906 г. один вопрос достоин того, чтобы о нем было оказано несколько слов.
В одном из заседаний самого начала, октября месяца 1906 года П. А. Столыпин предложил всем членам Совета, по окончании рассмотрения всех очередных дел и удалении из заседания чинов канцелярии Совета, — не расходиться и остаться еще на некоторое время, так как он имеет в виду коснуться одного конфиденциального вопроса, который уже давно
озабочивает его.
Мы все, разумеется, последовали его приглашению, и, когда с уходом канцелярии остался один Управляющий делами Совета, сын покойного Плеве, Николай Вячеславович, пользовавшийся его полным доверием — и притом совершенно справедливо, — Столыпин просил всех нас высказаться откровенно не считаем ли мы своевременным поставить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, — только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганды со стороны самого могущественного еврейского центра — в Америке. Притом Столыпин сослался и на пример бывшего Министра Внутренних дел Плеве, который, при всем его консерватизме, серьезно думал об изыскании способов к успокоению еврейской массы, путем некоторых уступок в нашем законодательстве о евреях и принимал даже незадолго до его кончины некоторые меры к сближению с еврейским центром в Америке, но не успел в этом, получивши весьма холодное отношение со стороны главного руководителя этого центра, — Шифа.
Он добавил к этому, что до него с {237} разных сторон доходят сведения, что в настоящую минуту такая попытка может встретить нисколько иное, более благоприятное отношение, если предложенные нами льготы будут иметь характер последовательно проведенных мероприятий, хотя бы и не отвечающих признаку полного еврейского равноправия. В его личном понимании было бы наиболее желательно отменить такие ограничения, которые именно отвечают потребностям повседневной жизни и служат только поводом к систематическому обходу законов и даже злоупотреблениям низших органов администрации.
Первый обмен взглядами среди Министров носил в общем весьма благожелательный характер. Никто из нас принципиально возражений не заявил, и даже такие Министры как Щегловитов отозвались, что было бы наиболее правильным, не ставя принципиального вопроса о введении у нас еврейского равноправия, приступить к детальному пересмотру существующего законодательства, вносящего те или иные ограничения, и обсудить какие именно из них можно отменить, не вызывая принципиального же возражения с точки зрения нашей внутренней политики.
Несколько более сдержан был только Государственный Контролер Шванебах, как всегда в довольно неясной форме заметивший, что нужно быть очень осторожным в выборе момента для возбуждения еврейского вопроса, так как история нашего законодательства учит нас тому, что попытки к разрешению этого вопроса приводили только к возбуждению напрасных ожиданий, так как они кончались обыкновенно второстепенными циркулярами, не разрешавшими ни одного из существенных вопросов и вызывали одни разочарования.
Наше первое совещание по возбужденному вопросу кончилось тем, что каждое ведомство представит в самый короткий срок перечень ограничений, относящийся к предметам его ведения, с тем, чтобы Совет Министров остановился на каждом законодательном постановлении и вынес определенное решение относительно объема желательных и допустимых облегчений.
Работа была исполнена в очень короткий срок. В течение нескольких, специально ей посвященных заседаний, пересмотр был исполнен, целый ряд весьма существенных ограничений предположен к исключению из закона, и в этой стадии дела также не произошло какого-либо разногласия среди Министров, и только два мнения, да и то в очень острожной {238} форме нашли себе слабое проявление в подробном заключении Совета. Министров, которое было представлено на рассмотрение Государя, для того, чтобы Он имел возможность дать Его окончательные указания о пределах, в каких этот вопрос подлежал внесению на законодательное утверждение. Министр Иностранных Дел Извольский находил, что намеченные льготы не достаточны и было бы предпочтительным вести все дело в направлении снятия вообще всех ограничений. Государственный Контролер Шванебах, напротив того, полагал, что объем льгот слишком велик, и все дело следовало бы вести меньшими этапами, приближая к конечной цели — еврейскому равноправию — после того, что опыт даст указания того, какое влияние окажут на самом деле дарованные льготы.
Во все время исполнения этой подготовительной работы у всех нас было ясное представление о том, что Столыпин возбудил вопрос с ведома Государя, хотя прямого заявления нам об этом не делал, но все мы понимали, что он не решился бы поднять такой щекотливый вопрос, не справившись заранее с взглядом Государя. Тем более, что у него был в руках очень простой аргумент — ею личное близкое знакомство с еврейским вопросом в Западном крае, где протекала вся его предыдущая деятельность. Он любил ссылаться на нее и имел, поэтому, простую возможность иллюстрировать практическую несостоятельность многих ограничений совершенно очевидными доводами, взятыми из повседневной жизни.
Журнал Совета Министров пролежал у Государя очень долго. Не раз мы спрашивали Столыпина, какая судьба, постигла его и почему он так долго не возвращается, и каждый раз его ответ был совершенно спокойный и не предвещал чего-либо для него неприятного. Только 10-го декабря 1906 года Журнал Совета вернулся от Государя к Столыпину при письме, с которого Столыпин разрешил мне снять копию.
Вот это письмо: «Возвращаю Вам журнал Совета Министров по еврейскому вопросу не утвержденным. Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу — внутренний голос все настойчивее твердит Мне, чтобы Я не брал этого решения на Себя. До сих пор совесть моя никогда меня те обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что «сердце Царево в руках Божьих». Да будет так. Я несу за все власти Мною поставленные великую {239} перед Богом ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ».
Ни в одном из документов, находившихся в моих руках, я не видел такого яркого проявления того мистического настроения в оценке существа своей Царской власти, которое выражается в этом письме Государя своему Председателю Совета Министров.
Столыпин отнесся к такому решению совершенно спокойно и не проявил никакой горести. Мне он сказал, что, конечно, Он не думал, чтобы вопрос мог получить такое разрешение, так как ему приходилось подолгу излагать Государю свои мысли на основании его опыта в Западном крае, и Государь ни разу не высказал ему принципиального Его несогласия, но он должен удостоверить, что не было и заранее данного общего согласия, которое Столыпин и не испрашивал у Государя, хорошо понимая, что по такому щекотливому вопросу нельзя и требовать, чтобы Государь высказался заранее, не ознакомившись с представлением Совета Министров. (см. Миндлин А. "Еврейская политика" Столыпина , ldn-knigi)
На мою долю выпал за это время очень большой труд. Было бы просто бесполезно перечислять все то, что было исполнено за эти месяцы 1906-го начала 1907-го года. Скажу только, что один бюджет за 1907 год дал мне величайшую заботу. Все ведомства предъявили к казне огромнейшие новые требования как бы желая показать перед новою Думою их рвение и необходимость всевозможных реформ и улучшений. Столыпин, при всем его благоразумии и сдержанности, оказал мне лишь относительную поддержку в моей работе против обременения казны новыми расходами, так как его ведомство и сам он шли даже впереди некоторых ведомств. Не отставало от него и ведомство Земледелия, постепенно становясь, так сказать, вторым модным ведомством в деле всякого рода реформ и улучшений, так как всем было очевидно, что не только крестьянский вопрос вообще, но и перестройка нашей земледельческой промышленности неизбежно встанут, так сказать, во главу угла.
Военному и, Морскому ведомствам нельзя было оставаться позади этих двух ведомств, и у меня почти не было ни оснований, ни аргументов к сокращению их требований. Сметы этих двух ведомств на 1906 год не содержали в себе почти никаких средств на восстановление расстроенной материальной части нашей армии за время русско-японской войны, а тем более на воссоздание нашего погибшего флота. Словом, со всех {240} сторон на меня надвинулись, самые настойчивые требования, а положение Казначейства было далеко не блестящее и оснований к скорому его поправлению еще не было заметно.
Урожай 1906 года был совсем плохой. Продовольственная и семенная помощь населенно унесли уже немалое количество десятков миллионов рублей и грозили в следующем году новыми экстренными расходами. Столыпин все это хорошо понимал, несмотря на всю его неопытность в общем направлении государственных дел, и оказывал мне, где мог, все же широкую и даже иногда, энергичную поддержку, невольно давя своим примером и на другие ведомства, но обрушиваясь на меня гораздо более решительно по военно-морским расходам, нежели по собственному ведомству. Нужды его ведомства и не требовали, впрочем, еще немедленных расходов, потому что все они были сопряжены с принятием задуманных им преобразований законодательными палатами, и сам он очень скоро понял всю несостоятельность системы условных кредитов, когда судьба тех или иных преобразований зависела, прежде всего, от того, во что выльется будущая Дума, и окажется ли возможною с нею совместная деятельность правительства.
Не раз Столыпин в шутку говорил мне и с глаза, на глаз и в заседаниях Совета Министров, что он состоит на службе по Министерству Финансов больше, чем то Министерству Внутренних Дел, и я не переставал открыто говорить, что без его поддержки я просто не вынес бы моей работы.
Только в одном вопросе чисто принципиального характерами мы резко разошлись со Столыпиным, и наша размолвка едва не дошла до моей отставки и, несомненно, кончилась бы ею, если бы Столыпин сам, вопреки настоянию своих сотрудников, не уступил в последнюю минуту и не встал на путь того соглашения, которое с первого же дня нашего разногласия было предложено мною на виду у всех, но почти две недели держало меня в полной неизвестности того, останусь ли я или, уйду, о чем никто из окружающих меня сотрудников по Министерству Финансов, однако, и не подозревал.
Случилось это в том же декабре 1906 года.
Министерство Внутренних Дел внесло на рассмотрение Совета Министров основные положения реформы Губернского управления. Столыпин сразу поставил этот вопрос на всю его принципиальную высоту и дал всем нам почувствовать, что этот вопрос так же близок его сердцу, как и только {241} что проведенный им по 87-ой статьи закон о выход из общины. Этого заявления было достаточно для того, чтобы среди Министров сразу же выяснилось стремление отнестись сколько возможно благожелательно к внесенным предположениям и как можно менее возбуждать разногласий и споров по отдельным вопросам. На такую же точку зрения стал и я и предложил моим сотрудникам при предварительном рассмотрении этих основных положений, отбросить все второстепенное и сосредоточить наше внимание только на том, что не допускает никаких компромиссов по принципиальным вопросам финансовым и налоговым.
Я применил в данном случае, также до известной степени мало похвальный оппортунизм, заявив при начале прений, что должен был бы возражать против многих основных положений, но не стану останавливаться на них, дабы не выслушать упрека в моем вмешательств в. такую область, в которой решающий голос принадлежит, при проведении дела в палатах, не мне. Столыпин просил меня тем не менее высказать ему все, что я имею сказать, и мы сошлись на том, что я передам ему лично то, что мне кажется требующим исправления или переработки, и просил остановиться всего на одном основном положении, которое входит к тому же целиком в область моего ведения, и по которому у меня есть совершенно непримиримое отношение.
Мы дошли до пресловутой в то время статьи 20-ой внесенных Столыпиным предположений. Она предусматривала совершенно небывалое в летописях какого угодно законодательства нововведение, а именно «отнесение на счет казны всех необходимых расходов по земствам и городам, для которых собственные средства их оказываются недостаточными». Проект Министерства не ставил для этого никаких пределов и не устанавливал никаких гарантий, кроме чисто административного усмотрения, в форме «Признания расходов полезными и необходимыми для местной жизни со стороны губернатора, губернского совета и высшего центрального совета по делам местного хозяйства». Признанные этими административными инстанциями расходы подлежали автоматическому занесению в бюджет, и предварительной законодательной санкции по существу не предусматривалось.
Я заявил резкое несогласие с таким небывалым принципом, привел целый ряд, казалось, неопровержимых {242} доводов: непосильность таких безбрежных расходов для казны, односторонность оценки их исключительно административною властью, полное устранение Министра Финансов от оценки расходов по существу и даже лишение его возможности довести его мнение до Совета Министров, необходимость считаться в первую голову с бюджетным равновесием, принципиальную недопустимость лишать законодательные учреждения права оценки этих расходов по существу, когда все государственные расходы подчинены ей, в пределах установленных сметными правилами и т. д.
Маня поддержал в Совете Министров, хотя и то в довольно слабой степени, один Д. А. Философов, сменивший В. И. Тимирязева на посту Министра Торговли, все же прочие Министры, не исключая и Государственного Контролера встали на сторону Столыпина, и я очутился в положении почти безвыходном — нести вопрос, притом в такой предварительной стадии на разрешение Государя и — несомненно встретиться с утверждением Им мнения большинства.
Столыпин был возбужден до последней степени и поставил вопрос на совершенно непримиримую точку зрения, давая ясно понять всем, что он не откажется от принимаемой всем Советом его точки зрения. Я стал искать путь возможных соглашений, сколько-нибудь совместимых с финансовою точкою зрения, в ее самой элементарной бесспорности. Я предложил вовсе исключить этот вопрос из проекта о губернской реформе и сделать его предметом особого законопроекта, в котором он был бы связан с пересмотром вашей налоговой системы и новым распределением расходов между государством и местными самоуправлениями, также как и с передачею последним некоторых государственных доходов и введением вместо них новых налогов. Я указал при этом на целый план уже вполне разработанный Министерством Финансов, согласно одобрению Совета, со включением в него подоходного налога, разработка, которого настолько подвинулась, что я внес его уже на одобрение Совета. Я предлагал в проекте губернской реформы определенно оговорить об этом и высказать те мысли Министерства в пользу необходимости идти на помощь земствам и городам в указываемом мною порядке и силился найти самый льготный для Министерства Внутренних Дел компромисс.
Ничто не помогло. Столыпин не шел ни на какие соглашения, и даже усилившаяся поддержка меня Философовым, в виду моего явного стремления найти какой-либо путь к {243} сближению, не привела ни к какому результату. Мы разошлись в очень тяжелом настроении, и Столыпин сказал мне на прощанье, в не свойственной ему сухой и даже раздраженной форме, что он переговорил с своими ближайшими сотрудниками, но не видит никакой почвы к соглашение и предпочитает передать спор на решение высшей власти. Через несколько дней он пригласил меня к себе и в гораздо боле мягкой форме старался уговаривать меня уступить ему в этом вопросе и не ставить его в необходимость беспокоить нашими разногласиями Государя, ибо он заранее убежден, что Государь будет поставлен в крайнее затруднение сделать выбор между нами обоими, так резко ставящими спор на совершению непримиримую точку зрения. Из этой нашей встречи также ничего не вышло, только была снята острота, личных отношений, и Столыпин вместо требовательного тона перешел на совершенно дружеский, сказавши на прощанье: «подумайте только, разве я могу пойти на Совет без Вас, когда я от Вас имею всегда самую деятельную и дружескую поддержку во всех сложных вопросах».
Я помню хорошо, что выходя от него— это было на Рождественских праздниках — я просил его сказать мне, было ли какое-либо упрямство или какая-либо предвзятая точка зрения в моих настояниях, и разве так говорит человек, ищущий ссор, препирательств и осложнений. На, это он ответил мне: «чем бы ни кончилось наше разногласие, я отдаю Вам полную справедливость, что ни в тоне Ваших возражений, ни во всей Вашей попытке найти сближение между двумя противоположными точками зрения, нельзя было подсмотреть ничего иного, кроме открытого и честного заявления того, что составляет Ваше убеждение. От этого мне, однако, не легче».
Через два или три дня после этого разговора, ко мне приехали вместе Шванебах и Кривошеин, и оба старались убедить меня в необходимости уступить Столыпину, главным образом во имя необходимости сохранить единство кабинета перед новой Думой. На стану повторять всего того, что было говорено между нами. Скажу только, что ставя их на мое место, я спросил их, в какое положение стали бы они, если бы в случае моего ухода, кому-либо из них пришлось считаться с решением Совета принятым в том смысле, которое они признают правильным. Могли ли бы они защитить такую точку зрения перед законодательными учреждениями, и что ответили {244} бы они, если бы их спросили как может Министр Финансов допустить подпись векселя, не зная ни суммы, ни срока платежа. Они ответили оба точно, оговорившись: «ну что за беда, про нас сказали бы, что мы легкомысленны, а за то земские люди были бы нам благодарны, да и рассказ о султане, великом визире и знахаре — очень мудрый рассказ, и им всегда полезно руководствоваться в сложных обстоятельствах».
Закончился этот инцидент тем, что я не вышел в отставку, разногласию в Совете сгладилось тем, что Столыпин в сущности понял невозможность настаивать на его мнении, и Совет принял среднее мнение — предоставить административной власти только оценку потребностей, а испрошение кредитов и их удовлетворение подчинить общему порядку распределения кредитов.
Практического значения этот вопрос впрочем не имел так как проект губернской реформы не был внесен на рассмотрение законодательных учреждений до кончины Столыпина, и отношения наши остались до самой его кончины теми же сердечными и дружескими, какими были в самом начале, если не считать нового осложнения, которое возникло между нами уже позже из-за Крестьянского Банка, — о чем речь впереди.
Приблизительно в то же время — в половине января 1907 года — в Совете Министров произошел инцидент со мною в связи с окончанием выборной компании во вторую Государственную Думу.
Министерство Внутренних Дел, сосредоточившее в своих руках все делопроизводство по выборам и руководившее ими, как это и следовало по закону, длилось время от времени с Советом с поступавшими к нему сведениями об окончательных результатах выборов то губерниям. Доклад по этому вопросу происходил по Главному управлению по делам печати, во главе которого стоял в ту пору А. В. Бельгард.
Его сообщения носили весьма оптимистический характер и давали Столыпину не раз повод говорить, что он имеет надежду, что выборы окажутся гораздо более благоприятными в смысле распределения членов Думы по политическому их настроению, нежели это было в первой Думе. Параллельно с этим, ко мне поступили сведения по состоявшему в моем ведении С. Петербургскому Телеграфному Агентству, во главе которого находился А. А. Гирс и рядом с ним, в составе управления агентством находился и представитель Министерства {245} Внутренних Дел, имевший постоянный доступ ко всем донесениям, поступавшим с места от представительств агентства. Этими донесениями я, разумеется, постоянно делился с П. А. Столыпиным и всегда получал от него выражение удовольствия, что он имеет возможность проверять данные, сообщаемые его агентами, другими источниками, не зависящими от Министерства Внутренних Дел и отдельных губернаторов.
Но так продолжалось недолго. Вскоре между сведениями Министерства и Телеграфного Агентства стали замечаться крупные разноглася в оценке политической окраски выборов, и мне пришлось не раз в Совете, слушая доклады Бельгарда, указывать на совершенно не согласные с ними донесения представителей Агентства, ссылавшихся на те же источники, из которых черпали и губернаторы свои заключения. Почти каждый раз Бельгард, а за ним и Министр, говорили мне, что мои сведения ошибочны и объясняются только неопытностью наших корреспондентов.
Но когда подошел конец выборной компании и пришлось выслушать общий итог выборов, с распределением их по политическим группировкам, по данным Бельгарда и Телеграфного Агентства, то разница получилась такая, что вместо благоприятного вывода, я должен был огласить сводку Агентства самого мрачного свойства, которая оканчивалась общим заключением, что состав второй Думы не только не лучше первой, но даже должен быть признан хуже его, как по преобладанию трудовиков над кадетами, так и по имеющимся на местах сведениям о характере целого ряда лиц, прошедших в думу. Это разноречие послужило поводом к весьма бурной сцене в Совете, вызванной резким заявлением Бельгарда о некомпетентности Агентства, о полном дискредитировании его служебного положения моею поддержкою Агентства и о невозможности для него продолжать службу на занимаемом им посту. Столыпин встал на его сторону, резко нападал на Гирса и его бестактность, обратился ко мне с просьбою заменить его другим лицом в должности Директора Агентства, и закончил тем, что сказал, что до этой замены он не находит возможным оставить своего представителя в составе агенства и немедленно предложит ему прекратить свое участие в его работе.
Я не мог принять предложенного мне решения, и такой неожиданный конфликт обещал разгореться в крупный инцидент, если бы мне не пришло в голову тут же сделать предложение, которое и вывело нас из неожиданного столкновения.
{246} А именно — я просил согласиться на то, чтобы отложить ликвидацию всего вопроса до того момента, когда новая Дума соберется, всего через 2-3 недели, и сама подведет итоги распределению своего состава на политические группировки, причем я обязуюсь пойти навстречу желаниям П. А. Столыпина если окажется, что Гирс действительно допустил произвольные заключения и не сумел должным образом руководить работою своих подчиненных. Против такого решения было трудно возражать. Затем печальная действительность очень быстро доказала, что Агентство было совершенно право, Дума оказалась гораздо ниже по своему составу, чем предполагало Министерство Внутренних Дел.
Столыпин скоро забыл об этом инциденте, но зато Бельгард долго не мог простить мне моей защиты Агентства и даже одно время прекратил всякие сношения со мною и с неохотою отвечал даже на обычные поклоны при встрече. Много лет спустя, уже в беженстве мы снова встретились с ним на церковной работе, но и тут мне казалось, что у него все еще сохранилась недобрая память о прошлом столкновении со мною, хотя он оказался просто введенным в заблуждение донесением губернаторов, принявших на слово заключения их подчиненных.