Приезд в Ялту и Ливадию. — Новые назначения в Государственный Совет. — Беседа с Императрицей Александрой Федоровной. — Возвращение в Петербург. — Вопрос о денежной поддержке политических партий. — Финляндский вопрос. Законопроект об участии Финляндской казны в военных расходах и о равенстве в Финляндии финских и русских граждан. — Моя успешная защита этих законопроектов в Думе. — Запрос о борьбе с недородом. — Вопрос о выкупе в казну Варшавско-Венской железной дороги.
1-го октября вечером я выехал в мою первую поездку в Крым по званию Председателя Совета Министров. Мой медовый месяц начинался очень благоприятно, и первые дни пребывания в Крыму окрашивали все самым благодушным настроением.
Мой приезд в Ялту и Ливадию был сплошным триумфом. Не успевшие еще наступить однообразием Ялтинской жизни придворные наперерыв оказывали мне всякое внимание. Государь встретил меня 4-го октября необыкновенно милостиво, сказал с первых же слов, что чрезвычайно рад моему приезду, показал мне весь свой новый дворец, в котором Он впервые поселился в этом году, и продержал на докладе более 2-х часов, одобрил и утвердил решительно все мои предположения, не исключая целой cepии новых членов Государственного Совета, о которых мне удалось достигнуть соглашения с Акимовым, что было не так легко потому, что в списке было нисколько кандидатов Столыпина, которых мне хотелось провести по уважению к его памяти (напр. С. И. Гербель) и выраженному им предсмертному желанию. Были и мои {6} кандидаты — Поливанов и Тимашев, и все это были лица мало приемлемые для Акимова, который всегда хотел проводить в Государственный Совет под флагом крайних правых убеждений, с чем трудно было примириться, да и по существу нелегко было проводить подходящих людей в Верхнюю Палату потому несмотря на существование негласного Высочайшего повеления о том, чтобы описки кандидатов в Члены Государственного Совета составлялись и представлялись Государю по соглашению Председателя Совета Министров с Председателем Государственного Совета, на практике это никогда не исполнялось, и Столыпину, как и мне, удавалось проводить наших кандидатов только пока мы были в силе или пока нас ласкали.
Большею же частью назначения шли под разными негласными влияниями, в роде Совета Объединенного Дворянства, который провалил в последние 3—5 лет в Государственный Совет целый ряд назначений из своей среды: Графа Бобринского, Струкова, Арсеньева, Куракина, Охотникова и немало других, — не говоря уже о последующих назначениях, в особенности в предсмертную минуту жизни Г. Совета 1-го января 1917 года. Мне особенно хотелось достигнуть назначения Поливанова Членом Государственного Совета за еще действительно прекрасную работу последних трех лет, но большим к тому препятствием служило то, что его Министр, Ген. Сухомлинов, не был еще Членом Г. Совета. Я доложил Государю об этом с полною откровенностью и сказал, что прошу Его назначить одновременно и Сухомлинова, хотя и поступаю против совести, но желаю только устранить всякие поводы к трениям между Министром и его Товарищем, которые неизбежно разрешались бы в ущерб последнему, а это будет огромною потерею для обороны.
С своею обычною очаровательною улыбкою и простотою Государь сказал мне: «Я знаю Ваш дурное отношение к Сухомлинову, но уверен, что теперь, когда Вы стали Председателем Совета, он изменит свой способ держаться. Я укажу ему это и непременно скажу, что Вы просили меня назначить его Членом Государственного Совета, и в этом Вашем поступке он должен видеть все Ваше благородство и всякое отсутствие у Вас чувства мести. Мне это в высшей степени отрадно».
Ожидания Государя не сбылись, и очень скоро Ему пришлось. самому убедиться в этом и даже суждено было и дальше постоянно встречаться с наветами Ген. Сухомлинова.
На другой день, 5-го октября, в день именин Наследника {7} за завтраком и после завтрака, на мою долю выпали новые знаки внимания, заставивши долго говорить о себе всю Ливадийскую и Ялтинскую публику.
Государь демонстративно пил за мое здоровье, поминутно обращался ко мне с разговором, а после завтрака, в вестибюле дворца, Императрица, которая не могла долго стоять, села на кресло, подозвала меня к себе, настойчиво потребовала, чтобы я сел рядом, несмотря на то, что Государь стоял в отдалении, и около часа вела со мной самую непринужденную беседу на самые разнообразные темы. Одна часть этой беседы глубоко врезалась в мою память потому, что больно кольнула меня и показала всю страстность натуры этой мистически настроенной женщины, сыгравшей такую исключительную роль в судьбах России.
Говоря о том, что происходит сейчас в Петербурге, о том, как приняла мое назначение «эта котерия, которая никогда ничем не довольна, но которая всегда указывала на Вас как на кандидата на пост Столыпина, когда была им недовольна, а теперь должна очевидно начать Вас критиковать, раз что Вы поставлены на вершину власти», — Императрица сказала мне: «Мы надеемся, что Вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчинения их воле».
Я ответил на это, что и до назначения моего я старался быть вне всяких партий, отстаивая взгляды Правительства, и был, насколько умел, независимым, стараясь работать с Думою, как необходимым фактором нашей новой Государственной жизни, но не могу скрыть, что мое положение гораздо труднее, нежели положение П. А. Столыпина. У него были свои партии, сначала октябристов, решительно поддерживавшая ею, а затем и другая, хотя и боле слабая партия националистов, но все же сплоченная известною организациею, умевшая сходиться то с октябристами, то с правыми и, во всяком случае, поддерживавшая его и пользовавшаяся и от него разными преимуществами. У меня же нет никакой партии, и я, по складу своего характера, не могу быть в руках какой-либо группы, которая желает владеть мною и в то же время не может теперь дать мне того, что давали октябристы Столыпину.
Кроме того, и положение всех партий в Думе стало хуже, нежели оно было при Столыпине. Они разбились, стали мельче, боятся быть слишком близкими к Правительству, чтобы это {8} им не повредило на выборах 1912-го года, и вообще в Думе нет более того сплоченного умеренно-консервативного большинства, которое отвечает моему взгляду на вещи и которое было так необходимо после резкого революционного настроения первых двух Дум.
Я долго развивал эту тему. Императрица внимательно слушала меня и затем неожиданно остановила меня прикосновением руки и сказала по-французски: «Слушая Вас, я вижу, что Вы все делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что Вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало... Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль, и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и Вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал Ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя — Бог Вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это — для блага России».
Я записал буквально ее слова. Не знаю верно ли выражали они Ее мышление, но в ту минуту как и теперь мне было ясно одно: о Столыпине, погибшем на своем посту, через месяц после его кончины уже говорили топом полного спокойствия, мало кто уже и вспоминал о нем, его глубокомысленно критиковали, редко кто молвил слова сострадания о его кончине.
В Петербург я вернулся 8-го октября, когда, политическая жизнь, — если можно назвать ею начало съезда членов обеих Палат, — стала постепенно оживляться. Участились посещения меня разных господ, нащупывавших почву их возможного влияния, и тут-то выяснилась довольно скоро и вся их разрозненность. Мне стало ясно, что ни у кого,
т. е. ни у одной из консервативных групп нет настоящего влияния в Думе. Все сплетничали друг на друга и старались подорвать доверие ко всем, кроме самих себя.
Среди октябристов ясно проявились признаки разложения, так как с фактическим отстранением от руководства этою партиею Гучкова начались всевозможные внутренние трения.
Националисты, руководимые П. Н. Балашовым, больше сами {9} говорили о своем значении, чем располагали им в действительности среди других группировок. К тому же у них слишком была свежа память об утрате Столыпина и едва ли еще не более свежо было воспоминание о недавнем объявлении мне недоверия в Киеве, чтобы между ними и мною могло установиться какое-либо сердечное отношение даже если бы я проявил к этому какую-либо склонность, чего на самом деле я вовсе не проявлял. Быть может я совершил в этом случае так называемую тактическую ошибку, поддавшись свежему впечатлению той заносчивости, которую проявили ко мне в Киеве представители партии. Тем не менее, с первых же дней возвращения моего из Крыма, они стали усиленно заглядывать ко мне и в одиночку, и группами, нащупывая какое положение займу я в отношении поддержки, которую получала партия из рук Столыпина.
Этот вопрос стал предо мною сразу же во весь свой непривлекательней рост. Еще в 1910-ом году на почве подготовки выборов в Государственную Думу, упадавших на лето 1912-го года, между мною и Столыпиным произошли серьезные недоразумения. Столыпин, ссылаясь на то, что ни в одном государстве Правительство, не относится безразлично к выборам в законодательные учреждения, и что, несмотря на наш избирательный закон 3-го июля 1907-го года, такое безучастное отношение приведет неизбежно к усилению оппозиционных элементов в Думе и даст преобладание Кадетской партии, потребовал от меня — и получил, несмотря на, все мое сопротивление, крупные суммы на так называемую подготовку выборов. Ему хотелось разом получить от меня в свое распоряжение до 4-х миллионов рублей, и все, что мне удалось сделать, — это рассрочить эту сумму, сокративши ее просто огульно, в порядке обычного торга, до 3-х с небольшим миллионов рублей и растянуть эту цифру на три года 1910 — 1912, разбив ее по разным источникам, находившимся в моем ведении.
Несмотря на все свое благородство и, личную безупречную честность, Столыпин не верил всем моим возражениям и даже искренности моего взгляда, что все эти траты не приведут ни к чему, что деньги, будут просто розданы самым ничтожным и бесполезным организациям и провинциальным органам печати, которых никто не читает, и они послужат просто соблазнительным источником питания разных «своих людей» у Губернаторов и Департамента Полиции или у того лица, которому поручено предвыборное производство, и в конечном {10} результате получится только одно сплошное разочарование и даже обостренное неудовольствие тех, кто ничего не получил, против тех, кто успел что-либо приобрести.
На что тратились эти деньги, — я так и не мог узнать до самого моего вступления в должность Председателя Совета. Самый вопрос мой об этом всегда встречался с неподдельным чувством обиды. Столыпин мне ответил однажды в присутствии некоторых Министров, что если у меня нет доверия к тому, что Министр Внутренних Дел сумеет распорядиться деньгами как следует, то ему не остается ничего иною, как просить Государя передать все это дело в руки Министра Финансов и сложить с себя ответственность за все последующие события. Само собою разумеется, что мне ничего не оставалось, как прекратить этот разговор, тем более, что присутствовавшие при этом Кривошеин и Харитонов старались всячески поддерживать точку зрения Столыпина на недопустимость «безучастного» отношения Правительства к подготовке выборов, хотя понятие влияния понималось ими просто как осуществление поговорки — «денег дай — и успеха, ожидай».
Естественно поэтому, что одним из первых дел, — если даже не самым первым, при вступлении моем в новую должность, было ознакомление с делом о расходах по выборам в Государственную Думу. С. Е. Крыжановский, у которого это дело было на руках, дал мне все письменные материалы по этому любопытному делу, из которых мне стала ясна картина распределения денег по таким организациям, о которых мало кто и слышал, и которые в лучшем случае, были известны в своем уездном и далеко не всегда в своем губернском городе.
У меня хранились вплоть до июня 1918-го года ведомости о всех произведенных до августа 1911 г. расходах, по подготовке выборов 1912г. При обыске, произведенном у меня в ночь с 30-го июня на 1-ое июля 1918г., эти ведомости не были взяты у меня, и, вернувшись из тюрьмы, я уничтожил их, как и все то, что накопилось в моих ящиках письменного стола, и в шифоньере. Относящегося к последующему времени в этой переписке, конечно, ничего не было и быть не могло, потому что с моего ухода, в январе 1914 г. вся политическая жизнь шла далеко мимо меня. Я не принимал в ней никакого участия к от нее у меня не оставалось никаких письменных следов.
Теперь мне очень жаль, что этих ведомостей нет у меня более под руками, и я не могу более припомнить некоторые {11} наиболее интересные имена и цифры, характеризующие взаимное отношение Правительства и наиболее видных деятелей некоторых политических организаций.
«Все промелькнули перед нами, все побывали тут» — скажу я и теперь, хотя, повторяю, что не могу записать точно, когда, кто и сколько получил. Одно скажу по чистой совести: Кадеты совсем не фигурируют в списках, что и понятно по их враждебности к Столыпину. Октябристы также упоминаются весьма редко и то больше в качестве, передаточной инстанции ничтожных сумм, по преимуществу благотворительного характера. Зато имена представителей организаций правого крыла фигурировали в ведомости, так сказать, властно и нераздельно. Тут и Марков 2-ой, с его «Курскою былью» и «Земщиной», поглощавшей 200.000 р. в год; пресловутый доктор Дубровин с «Русским Знаменем», тут и Пуришкевич с самыми разнообразными предприятиями, до «Академического Союза Студентов» включительно; тут и представители Собрания Националистов, Замысловский, Савенко, некоторые Епископы с их просветительными союзами, тут и листок Почаевской Лавры.
Наконец, в великому моему удивлению в числе их оказались и видные представители самой партии Националистов в Государственной Думе, получавшие до меня довольно значительную ежемесячную субсидию на поддержание различных местных организаций, правда, в течение времени немногим более одного года.
На почве этой субсидии и произошла наша вторая встреча, если считать ту, которая имела место в Киеве, и — первая с той минуты, как открылись заседания Государственной Думы. Министр Внутренних Дел, с которым на первых порах у нас были совершенно простые и добрые отношения, отражавшие в себе никаких, впоследствии обострившихся, разногласий, — вполне соглашался со мною в бесцельности всех этих расходов, но не считал возможным прекратить их за 8 месяцев до начала новых выборов, да и я не был уверен в том, что на него не будет произведено какого-либо давления, так как у отдельных организаций были всегда свои особые входы, куда следует. Нам обоим не хотелось на первых шагах нашей деятельности создавать поводы к неудовольствию на какое-то «изменение курса». Через два месяца, в конце ноября или в начале декабря, кое-кто из левых депутатов, возражая правым, пустил крылатое слово о «темных» деньгах, которыми не брезгают пользоваться представители союза Русского Народа и {12} вообще крайние элементы, поддерживающие будто бы правительство всегда и во всем.
Стрела была пущена, очевидно, в сторону крайнего правого сектора Думы, где заседали Марков 2-й, Пуришкевич, Замысловский и другие, но она попала в более чувствительную цель. Из среды труппы Националистов я получил заявление, что группа не находит более возможным пользоваться оказываемой ей помощью и просит больше ее не производить. Я направил заявление к Макарову, предупредивши его об этом, и с декабря 1911-го года эта помощь была прекращена. Другие лица оказались менее щепетильными, и не только не отказались от денег, но настойчиво требовали все большего и большего и, не получая их от Министра Внутренних Дел, который по обыкновенно не скрывал, конечно, что ему мешает в увеличении выдач никто иной, как Председатель Совета, — Министр Финансов, — постепенно перенесли свое раздражение на меня и сосчитались впоследствии со мной, принявши самое деятельное участие в интриге против меня. Озлобление этих господ особенно усилилось в следующем году, во время предвыборной агитации, о чем я расскажу в своем месте.
После инцидента, с деньгами визиты из среды группы Националистов ко мне стали весьма редки. Тем временем через посредство так называемой «Думской Информации», т.е. Правительственного чиновника А. Ф. Куманина, очень умело следившего за, всем тем, что говорилось среди членов Думы, до меня стали доходить слухи о том, что из той же партии стали раздаваться голоса, что я собираюсь проваливать законопроекты Столыпина по финляндским делам и намерен вообще открыть «новый курс» в финляндском вопросе, решивши встать на противоположную Столыпину точку зрения и поддерживать финляндский сепаратизм, и что им в точности будто бы известно, что в бытность мою в Ливадии 5-го октября я докладывал об этом Государю, и хотя получил уклончивый ответ, но предполагаю проводить мою точку зрения в расчете на поддержку кадетов и левых, у которых вообще намерен заискивать. Не понимали они, конечно, простой вещи, что каково бы ни было мой различие с покойным Столыпиным во взглядах на финляндский вопрос, — а оно было действительно велико, по некоторым частям этого вопроса, и все это знали, — и по двум вопросам общего законодательства России и Финляндии, внесенным по закону 17-го июня 1910 года в Государственную Думу, — по вопросу об участии Финляндской Казны в военных расходах (вместо отбывания личной воинской {13} повинности) и по вопросу о равных с финляндскими гражданами правах русских граждан в Финляндии, не могло быть какой-либо речи о моем «новом кypcе».
Оба эти вопроса рассматривались в 1910 году в Совете Министров при моем участии, и я никакого разноглася не сделал. По обоим указанным вопросам законопроекты внесены в Думу по особому Высочайшему повелению, и всякому должно было быть ясно, до очевидности, что малейшее мое уклонение от прежнего курса, если бы я и помышлял о нем, — чего не было и в помине, — было бы величайшей политическою бестактностью, которой сколько-нибудь уважающий себя человек допустить, конечно, не мог. Тем не менее, лидер партии, Балашов, как передал тот же источник, весьма определенно заявил, что он «готовит мне «Седан» — при содействии всех октябристов и правых и что после того заседания, которого он ждет с особенным наслаждением, мне не останется ничего иного, как уйти или окончательно, с первого же шага, лишиться всякого авторитета в Думе, что значит тоже уйти.
О том же меня усиленно допрашивал и частенько навещавший меня по вечерам Член Думы Шубинский, по-видимому, веривший этим рассказам. Я с первого же свидания уверил его, что буду добросовестно поддерживать оба законопроекта в Думе, хотя еще и не знаю, что именно и как скажу в защиту их.
В Думу я явился в новой для меня роли, впервые, по усиленной просьбе Тимашева, 24-го октября 1911 года по вопросу о больничных фабрично-заводских кассах. Тема была благодарная, хотя и осложнена частичным несогласием с правительственным законопроектом особой Комиссии Государственной Думы. Мне не особенно аплодировали, но успех по существу я имел большой, и вместо ожидавшегося Тимашевым провала, дело прошло благополучно, в полном согласии с правительственным законопроектом.
Через 4 дня, 28-го октября, настало слушание финляндских законопроектов. Накануне собрался Совет Министров, и все высказались за то, что я непременно должен лично выступить в защиту законопроекта, несмотря на то, что Щегловитову очень хотелось взять на себя эту роль, да и Харитонов, считавшийся у нас специалистом по финляндским делам, был не прочь принять участие в прениях.
Дума производила впечатление «большого» дня. На хорах масса народа, все Министры в сборе, нижние ложи {14} переполнены; депутатские места почти без пустых, и даже в проходах не было места, настолько всех интересовало мое первое, боевое выступление, прорекламированное рассказами Балашова и националистов о готовящемся «Седане». На мою долю выпал несомненный и выдающийся успех: меня часто прерывали шумными аплодисментами, и криками «браво», а когда я кончил, то мне просто устроили овацию из центра и всего правого сектора, не исключая и националистов. Министр Путей Сообщения Рухлов, еще недавно игравший видную роль в партии националистов, слушал мою речь, стоя сзади меня, и подошел ко мне, как только я сошел с трибуны. Он крепко пожал мни руку и сказал: «мне хочется поцеловать Вас; я с трепетом и восторгом слушал Вас, и рад, что мои опасения, что Вы будете сухи и бессодержательны, так блистательно провалились». Речь эта обеспечила мне на некоторое время очень хорошее положение в Думе.
Когда депутаты стали уходить перед перерывом, Шубинский подошел к Балашову и сказал ему: «Что же Вы нам рассказывали о ренегатстве Коковцова, ведь и, Вы не могли удержаться от горячих аплодисментов и, вероятно, согласитесь со мною, что лучше и благороднее по отношению к Столыпину нельзя было сказать». Балашов ответил ему на это:
«Вы не знаете, чего это мне стоило, ведь я дошел в моих разговорах с ним до «бронированного купола». Мне это было тотчас же передано. Через несколько минут, когда я был еще с Министрами в павильоне, туда пришли многие депутаты поздравить меня, как они сказали, с величайшим триумфом, и в числе их Балашов, Потоцкий, Чихачов и Гижицкий, в присутствии которых были произнесены Балашовым его знаменитые слова. Я не выдержал и принимая поздравления сказал в присутствии всех: «Сердечно благодарю Вас за приветствия; я счастлив тем, что не разочаровал Вас и не дал Вам повода применить ко мне Ваш бронированный кулак. Балашов побледнел, сделал сконфуженное лицо, а его спутники, смущенные хвастовством, поспешили удалиться.
Для довершения этого инцидента я вновь позвал к себе очевидца этой неуместной сцены, моего бывшего подчиненного по Государственной канцелярии, члена Думы Гижицкого, и рассказал ему, как свидетелю того, что говорил Балашов, и почему я ответил так их лидеру. Положение Балашова было, конечно, не из выгодных, и наши отношения еще более ухудшились.
Через два дня, вечером, 30-го, я получил от Государя {15} из Ливадии крайне лестную телеграмму такого содержания: «Прочитав Вашу речь в Государственной Думе, не могу удержаться, чтобы не выразить, насколько я ею доволен. От нее веет истинным русским достоинством, спокойствием и ясным Государственным взглядом. Желаю Вам здоровья».
Вероятно, благодаря нескромности телеграфа, весть об этой телеграмме чрезвычайно быстро распространилась по городу. С утра 31-го ко мне стали звонить по телефону из самых разнообразных мест. Члены Государственной Думы и Совета стали поздравлять меня наперерыв, и в течение некоторого, правда не очень большого, времени я переживал поистине мой медовый месяц Председательства в Совете Министров. Но скоро, всего через месяц, мне стали весьма ощутительны и колючи шипы моего нового положения, и незаметно подошла та тревожная, скажу более, мучительная пора, которая отняла от меня всякий покой и даже большую долю возможности производительной работы.
Приведенными первыми моими выступлениями в Думе в качестве Председателя Совета Министров не ограничилось мое сношение с Думою в конце 1911 года, несмотря на то, что новые обязанности, выпавшие на меня в связи с убийством П. А. Столыпина, настолько осложнили мое положение, с первых же шагов моей новой деятельности, что мне хотелось уменьшить всеми доступными мне способами появление в Думе, всегда требующей немалой подготовки.
Мне пришлось выступить снова 2-го ноября и 9-го декабря, потому что общее желание всего Совета Министров было выражено в настойчивой форме, чтобы именно я, а не Министр компетентного ведомства, взял на себя роль отстаивать точку зрения правительства в обоих делах.
Основания к тому были на самом деле весьма серьезны. Первое мое выступление из числа перечисленных было вызвано запросом, подписанным весьма значительным количеством членов Думы и притом не исключительно из оппозиционных фракций, и касалось обнаружившегося еще в конце весны недорода в некоторых местностях. Меры против него были приняты еще при жизни покойного Столыпина, и борьба велась под его прямым надзором. Средства на эту борьбу были отпущены весною и летом в экстренном порядке, по соглашению между обоими ведомствами — Внутренних Дел и Финансов — и работа правительственных и земских органов шла а высшей степени дружно и успешно. К началу зимы стало {16} ясно до очевидности, что борьба с недородом доведена была до благополучного конца, что обсеменение полей удалось обеспечить в полной мере, что продовольственная помощь оказана была везде очень широко, а благотворительная работа Красного Креста и земства проведена также весьма успешно.
Тем не менее, оппозиционная печать с самого начала осени стала умышленно раздувать неурожай до совершенно фантастических размеров, а съехавшиеся из мест застигнутых недородом депутаты, из левых группировок, щеголяли друг перед другом невероятными небылицами, которые хотя и встречали отпор со стороны более благоразумных элементов той же Думы, тем не менее настроение общественного мнения принимало все более и более повышенный тон, который неизбежно заставлял Министерство Внутренних Дел засыпать губернаторов запросами в разъяснение получаемых сведений.
Картина получалась весьма странного противопоставления: с одной стороны, более чем утешительные сведения от губернаторов и от земских учреждений, и, с другой, — нападки на правительство, напоминающие времена первой и второй Думы, организованные в сплошное обвинение в бездействии и замалчивании печальной действительности.
Такой характер думской оппозиции целиком отразился и на внешней форме запросов, получивших характер какого-то преднамеренного обличения правительственной работы и совершенно определенной пропаганды недоверия к правительству и самой яростной борьбы с ним.
Мне пришлось взять на себя нелегкую задачу отвечать на внесенные запросы и отдать немало труда, чтобы придать моему ответу большой объем полного опровержения допущенных преувеличений и заведомой неправды, ввести все дело в его точные и правдивые рамки. Я упоминаю об этой моей речи, чтобы сказать, как много неправды было во всем этом нападении на правительство, насколько вся борьба с неурожаями была ведена им успешно, и как напрасны оказались все попытки поднять общественное мнение против правительственной власти тогда, когда правительство, быть может в первый раз могло сказать по совести, что оно не только не скупилось на средства помощи, но и блестяще справилось с его тяжелою задачею.
Я защищал не себя, а Министерство Внутренних Дел, Главное Управление землеустройства и, еще того больше, земство, широко откликнувшееся на призывы правительства и не знавшее никакого соперничества с ним.
{17} Моя речь закончилась, как сказано в стенограмме, «продолжительными и шумными рукоплесканиями в центре и справа», и моими разъяснениями кончился и весь внесенный запрос, простым переходом к очередным делам.
Второе мое выступление в начале зимы этого года произошло по внесенному правительством законопроекту о выкупе в казну Варшаво-Венской железной дороги.
Законопроект по этому делу был внесен правительством по Министерству Финансов, но душою этого дела был официально подписавший проект вместе со мною Министр Путей Сообщения С. В. Рухлов, за спиною которого стояла группа националистов Государственной Думы. Внесению проекта, в Совет Министров предшествовала продолжительная агитация против мысли о выкупе со стороны польского коло Думы и Государственного Совета и немало крови было испорчено ею мне. По существу идея выкупа была финансово выгодна для казны, юридически неоспорима и, при объективном отношении к делу, не могло бы быть двух мнений, что эту меру следовало принять, как только наступил срок выкупа, тем более, что сделанные контрпредложения со стороны Общества этой дороги были просто невыгодны и даже мелочны. Я несколько раз указывал Обществу, в лице члена Государственного Совета Кроненберга, на то, что я мог бы возражать против выкупа только в том случае, если бы само Общество сделало явно заманчивые предложения, но получал каждый раз одни общие, сопровождавшиеся самыми ничтожными поправками в расчетах правительства. В Совете Министров было полное единогласие, и я вовсе не предполагал выступать по этому делу и просил даже С. В. Рухлова взять на себя эту задачу, казавшуюся очень не сложною, при явном сочувствии почти бесспорного большинства Думы.
В заседании, Совета Министр Путей Сообщения усиленно просил меня, однако, взять на себя защиту и привел в оправдание своей просьбы то, что польское коло решило построить свое возражение на чисто политической почве, доказывая наличие желания у правительства принять эту меру исключительно в целях борьбы с польскими интересами и упрекая его в прямом желании удалить всех польских служащих и наводнить дорогу худшими элементами с русской сети. Он привел также, что именно ему было бы особенно трудно бороться с такою тенденциею потому, что он еще недавно принадлежал {18} к группе националистов, да и само коло открыто говорит, что я не сочувствую этой мере и только вынужденно подписал законопроект, чтобы меня не обвинили в потворстве польским желаниям.
Все члены Совета Министров поддержали О. В. Рухлова, и я четвертый раз с 15-го октября должен был выступать по боевому вопросу.
Мое выступление в на самом деле оправдывалось тем резким тоном возражений против взглядов правительства, которым защищали поляки свое нерасположение к предложенной мере; Депутат, инженер Светницкий был особенно резок, и от него не отставал и его коллега Жуковский, очень сведущий в экономических вопросах, всегда хорошо подготовленный к делу, по которому он выступал на трибуне, но сравнительно умеренный в тоне своих возражений.
И на этот раз я имел большой успех. Возражение польской группы собрало очень незначительное число голосов. В пользу правительства собралось большинство голосов подавляющей численности.
Политические тенденции были мною совершенно устранены и всему делу придан чисто деловой, финансовый и технический характер, а неприкосновенности служащим, готовым служить на правительственной службе так же, как они служили частному обществу, мною даны от имени правительства все гарантии справедливости.
Не упущен был мною и стратегический характер дороги, достаточно оправдывающий идею сближения дороги с русскими, а не прусскими и австрийскими дорогами.