Развитие интриги против меня. — Проект назначения Штюрмера Московским Городским Головой. Непосредственные, в обход Совета, сношения Маклакова по этому вопросу с Государем. — Поездка в Ливадию. — Доклад Государю о моей заграничной поездке, о вреде назначения Штюрмера и о беспокоящем меня отсутствии единства в Совете Министров. — Неутверждение Государем назначения Штюрмера. — Возвращение в Петербург. — Сообщение Coвеmy Министров о моем докладе Государю и обращение мое к министрам по вопросу о тяжелом положении, создаваемом рознью в среде Совета. Совещание под моим председательством для рассмотрения записки Сазонова по турецкому вопросу.
Давно не было такого напряженного положения вещей, как то, которое я застал, вернувшись после моего 7-минедневного отсутствия.
Я не говорю уже об общеполитическом положении, которое заставляло быть настороже каждую минуту, но мое личное положение было настолько острым, что все говорило за необходимость готовиться к его выяснению всеми доступными мне способами. Интрига против меня успела развиться и окрепнуть за время моего вынужденного отсутствия, и это стало мне ясным с первого же дня.
Меня заменял по Совету Министров Государственный Контролер П. А. Харитонов.
Я уже не раз говорил, что он лично не принимал деятельного участия в кампании против меня, так как не видел в этом личного расчета и вообще не стремился переходить из своего спокойного положения на более боевое и ответственное.
Но он был обо всем отлично осведомлен и далеко не все сообщал мне, так как не хотел портить отношений с той {234} группою Министров, которые вели интригу против меня, и, в особенности, с Кривошеиным и Щегловитовым, не зная хорошенько, кто из них построит свое благополучие на моих развалинах. Тотчас по моем приезде, Харитонов приехал ко мне и посвятил меня в два вопроса, совершенно мне неизвестные, а именно, что так называемый думский кризис — разрешился при содействии Щегловитова и что ему стало известно, что Маклаков послал без согласия и даже обсуждения в Совете Министров всеподданнейший доклад о назначении, властью правительства, Московским Городским Головою Члена Государственного Совета Штюрмера.
Он прибавил, что Маклаков, на вопрос его об этом, ответил ему, что он никаких личных распоряжений по этому поводу не делал, ясно намекая, что что-то им делается очевидно по повелению Государя, но что Председатель Государственного Совета Акимов сказал ему об этом совершенно просто, когда Маклаков спрашивал, не имеет ли он каких-либо возражений против такого предположения, — что он не видит препятствий против предположенной меры.
В тот же день вечером, я созвал всех Министров в частное собрание у меня в кабинете и просил их выслушать мое сообщение о результатах моей поездки и сообщить мне о наиболее выдающихся событиях по каждому ведомству за мое отсутствие.
С.Д. Сазонов, выслушавши мой черновой проект всеподданнейшего доклада о посещения Рима, Парижа и Берлина, заявил, что он находит достигнутые результаты настолько благоприятными, что сам не надеялся на столь блистательный исход немецкого конфликта. Рухлов вышел из своей обычной сдержанности и сказал, что он готов повторить то, о чем уже не раз заявлял, что находит, что теперь мы сдвинулись с мертвой точки в деле строительства железных дорог, и убеждается в полной правоте моих взглядов.
Остальные Министры ограничились пересказом разных второстепенных подробностей текущей жизни. Кривошеин, Маклаков и Щегловитов молчали. Первый из них сказал только, что он настолько болен, что намерен просить Государя о продолжительном отпуске, о чем имеет в виду переговорить со мною отдельно»
Мне пришлось обратиться к Маклакову и Щетловитову с просьбою посвятить меня в курс того, что мне стало уже известно, а именно о ликвидации конфликта с Думою и о {235} проекте замещения должности Московского Городского Головы назначением от Правительства — Штюрмера.
Рассказ Щегловитова был весьма оригинален по построению. Он начал с того, что всем Министрам известно, насколько я тяготился создавшимся странным положением с Государственной Думою, вследствие принятого с одобрения Государя решения Министров не посещать заседания Думы до принятия ее Председателем мер к тому, чтобы подобные явления не могли более повторяться, и что он думает, что ему удалось оказать мне и всем нам услугу тем, что ему представилась возможность встретиться с Родзянкой и убедить его, при открытии новой ceccии, ликвидировать этот инцидент заявлением вполне отвечающим той формуле, которая была предложена мною еще в конце мая.
По его словам, подтвержденным некоторыми из Министров, заявление Родзянки было совершенно приличное, а Тимашев сказал даже, что после этого заявления он счел себя в праве быть в Думе и давать объяснения в Комиссии, что и было отмечено самым сочувственным образом некоторыми членами Думы.
Я поблагодарил Щегловитова, сказавши ему, что не могу не выразить моего удовольствия, что этот инцидент исчерпан и, при том без моего вмешательства, которое не имело успеха в начали лета.
Несколько дней спустя меня посетил член Думы H. П. Шубинский, и передал мне, что тотчас после визита своего к Щетловитову Родзянко рассказывал ему, в его кабинете в Думе, в присутствии некоторых членов Думы, что Щегловитов просил его ликвидировать майский инцидент и даже передал ему собственноручный письменный набросок того заявления, которое он просил сделать в Думе, объяснивши при этом, что он в точности знает, что я буду уволен Государем в самом близком времени, между прочим, потому, что Государю крайне неприятен весь инцидент с Думою, и что он, Щегловитов, имеет все основания знать кто заменит меня на должности Председателя Совета Министров, давши при этом косвенно понять, что этот мой преемник будет именно сам Щегловитов.
По крайней мере, Родзянко, по словам Шубинского определенно говорил, что Родзянко находил крайне желательным отнестись положительно к такой просьбе будущего Председателя Совета, и что он сумеет — «дисконтировать», по его словам, оказанную ему услугу. Кто из перечисленных лиц говорил правду и кто из них фантазировал, — об этом {236} трудно судить теперь, тем более, что никого из них нет более в живых.
Второй вопрос — с Маклаковым — вызвал гораздо большие осложнения. Я начал с того, что спросил Министра Внутренних Дел насколько справедлив дошедший до меня, тотчас по моем возвращении, слух о том, что им заготовлен всеподданнейший доклад о назначении в Москву Городским Головою, по избранию Правительства, Б. В. Штюрмера, которому я не могу не придать полной достоверности, так как прочитал в первом же попавшем мне в руки на границе № «Гражданина» такие намеки по этому поводу, которые заставляют меня придавать этому слуху значение правдоподобия. А так как я не допускаю мысли о том, чтобы такая мера, могла быть принята без обсуждения ее в Совете Министров, то я прошу П. А. Харитонова посвятить меня в происходившие об этом суждения и решение Совета.
Харитонов ответил коротко, что он ничего не знает об этом, так как Совет Министров не был вовсе привлечен к решению этого дела, и если бы он знал что-либо об этом, то, конечно, отложил бы рассмотрение такого дела до моего возвращения, как это он сделал по целому ряду таких вопросов, которые, имея существенное значение, не требовали спешного решения.
Маклаков попытался сначала вовсе уклониться от всяких объяснений, заявивши, что он получил прямые указания от Государя и не считал себя в праве задерживать исполнение Высочайшей воли внесением дела в Совет Министров, до которого оно даже и не касается.
Мне пришлось поэтому сразу открыть столкновение. Я заявил, что вижу из ответа М-ра Вн. Дел, что дошедший до меня слух верен, и прошу поэтому категорически объяснить мне в каком положении находится дело, дабы я мог привлечь Совет к выражению своего мнения и представить его Государю.— «Я вчера отправил мой доклад Его Величеству», ответил Маклаков и больше не произнес ни одного слова.
Тогда я просил Совет выслушать меня, высказать откровенно мнение каждого из нас и уполномочить меня доложить Государю не только мой взгляд, но и все, что будет высказано присутствующими, дабы на нас не лежало ответственности за те последствия, которые неизбежно проистекут из такого действия М-ра Вн. Дел.
Я изложил подробно Совету, как я смотрю на это дело и какие последствия предвижу из такого незаконного {237} и опасного решения. Оно не только не разрешит затяжного кризиса с замещением должности Московского городского головы вследствие неутверждения правительством нескольких, последовательно избранных кандидатов нежелательного, с точки зрения правительства, направления, хотя в числе их были и такие мало опасные и далеко не влиятельные лица как Катуар, но, напротив того, придаст ему характер прямого конфликта Москвы с Верховною властью и неизбежно примет такие размеры, что придется фактически закрыть городское общественное управление в Москве и избрать такой способ ведения городского хозяйства, для которого нет никаких законов, ни тем более практических методов осуществления.
Я указал при этом и на то, что личность избранного кандидата для такого исключительного выхода из трудного положения еще более усугубляет запутанность положения. Воспоминание о времени исполнения им обязанностей Председателя Тверской Губернской Земской Управы, также по назначению от правительства, слишком свежи еще в памяти у всех, его политическая окраска не нуждается ни в каких комментариях, и самая элементарная осторожность заставляет во всяком случае, предвидеть, что появлению Б. В. Штюрмера может сопровождаться такими эксцессами в Москве, что на нас лежит прямой долг доложить обо всем Государю, а не быть слепыми исполнителями отданного им приказания, даже если бы оно было на самом деле отдано по Его личному усмотрению, — в чем я буду сомневаться до тех пор, пока мне М-р Вн. Д. не представит неоспоримых доказательств.
Большинство Министров приняло деятельное участие в прениях. Молчали только Кассо и Сухомлинов. Никто из говорящих не поддержал Маклакова. Что думал каждый из них, — я, конечно, не знаю, но высказались все, кроме молчавших, самым резким образом, и все суждения заключались в развитии и дополнении мыслей мною набросанных. Не отставал от других и Щегловитов, а Сазонов, Тимашев, Xapитонов, Григорович и Рухлов не скрывали своего возмущения и заявили мне, что они вполне солидарны с моею оценкою и просят меня довести об этом до сведения Государя и присоединяются ко всем тем мерам, которые я предложу, чтобы избавить не нас, а Государя от неисчислимых последствий такого шага.
Останавливаться далее на обсуждении этого вопроса не было никакой надобности. Я заявил Совету, что буду немедленно {238} просить разрешения Государя приехать в Ливадию, но так как мне придется обождать пока будет составлен и переписан мой доклад по вопросам внешней политики, а это потребует все же три-четыре дня и тем временем посланный Министром Вн. Дел доклад может быть утвержден, то я сегодня же пошлю Его Величеству телеграмму, в которой выскажу взгляд всего Совета, кроме Маклакова, и буду просить не утверждать доклада последнего, то крайней мере, до выслушания моих личных разъяснений.
Я не скрыл от Совета, что в случае безуспешности моих представлений, я буду просить Государя об увольнении меня от должности, тем более, что не могу не предвидеть столкновения и с Сенатом, который может отказаться от опубликования Высочайшего повеления, как это он сделал по Военному ведомству, отказавшись распубликовать новое положение о Военно-Медицинской Академии, составленное с нарушением законов о порядке рассмотрения дел этого ведомства, выходящих за пределы тех особых законоположений, которые были изданы для того ведомства. Все Министры просили меня так и поступить, с Маклаковым же мы разошлись не простившись, так как он ушел ранее других.
На другой день утром я поехал к Председателю Государственного Совета Акимову, чтобы узнать у него каким образом он не протестовал против такого назначения, хотя бы по тому одному, что Штюрмер — член Государственного Совета и для него, как председателя, не безразлично, какие скандалы могут произойти с лицом, носящим это звание.
Разъяснивши ему все, что произошло накануне в Совете, я высказал, что для меня совершенно очевидно, что все это дело рук Кн. Мещерского, который всегда оказывал особое покровительство Штюрмеру, и если бы он, Акимов, воспротивился такому невероятному плану, то Маклаков отказался бы от него, зная каким доверием он пользуется у Государя. Я не скрыл от него, что вчера послал Государю телеграмму и показал даже копию, пояснив ему, что я намерен предпринять по этому поводу, а в случай неуспеха, буду просить об увольнении меня от службы. Акимов сказал мне, что он недостаточно вдумался в этот вопрос, когда ему передал Маклаков о своем намерении, но видит теперь, что опасность действительно очень велика, и уверен в том, что Государь согласится со мною, тем более, что для него совершенно ясно, что инициативы Государя тут совсем нет и, действительно, все придумано Мещерским, а исполнено {239} легкомысленным Маклаковым, в порядке угодничества перед его покровителем.
Через два дня, — это было в воскресенье, — ко мне позвонил по телефону Штюрмер и просил разрешения приехать ко мне. Я назначил ему — в тот же день перед самым моим обедом. Он начал с того, что он крайне поражен дошедшим до него слухом, что об нем произошел очень крупный разговор между мною и М-ром Вн Дл. Он совершенно и не подозревал, будто бы о том, что его «прочат» в Московские городские головы, и он просит меня, в виду наших старых отношений (в начале семидесятых годов мы были одновременно столоначальниками в статистическом отделении Министерства Юстиции, но с тех пор почти не встречались) высказать ему мое откровенное мнение, которому он заранее подчиняется.
Я повторил ему все, что говорил в Совете Министров и с Акимовым, и не скрыл, что послал уже телеграмму Государю, буду докладывать лично, как только получу разрешение приехать в Ливадию и употреблю все мои усилия к тому, чтобы его назначение не состоялось, так как считаю, что и мой и его долг заключается в том, чтобы оградить Государя от вредных распоряжений, а не потворствовать случайным прихотям, с чьей бы стороны они ни исходили.
Штюрмер продолжал уверять меня, что он во всем этом деле решительно неповинен, благодарил меня за откровенность и просил передать Государю, что он Его усердно просит отменить Его намерение, так как и сам видит, что доброго из этого ничего не произойдет, а избежать больших осложнений на самом деле будет трудно.
Я убежден, что Штюрмер просто говорил неправду. Он отлично знал обо всем от Мещерского и Маклакова, был в величайшем восторге от назначения своего в Москву, просил даже Министерство Внутренних Дел, как это мне потом подтвердил Директор Департамента Полиции Белецкий, чтобы ему разрешили поселиться в доме Генерал-Губернатора на Тверской, так как сам предвидел, что ему просто не удастся найти квартиру, но со мною говорил в указанном тоне для того, чтобы сказать потом, — если бы мои настояния расстроили весь план, — что он сам просил освободить от назначения, сулившего ему большие неприятности. По своей природе трусливый и совершенно не склонный принимать на себя сложные и трудные обязанности, он также легко согласился со мною, как принял и милостивое предложение своего {240} покровителя Мещерского, вероятно, не давши себе вовсе отчета в том, какие осложнения могло вызвать такое назначение для него самого.
Телеграмма от Государя с разрешением приехать в Ливадию пришла только на третий день, а следом за нею пришла и депеша от Министра Двора, извещая меня о том, что моя другая телеграмма, касающаяся «Москвы» принята благожелательно, и мне поручено сообщить, что будут ждать моего приезда и не примут решения до него.
Приехал я в Ялту, как всегда, около трех часов дня и немедленно послал донесение Государю о моем прибытии, прося указать мне время, когда я могу явиться с докладом. Я получил приглашение приехать в 8 часов вечера, если не устал с дороги, как передал мне прибывший с автомобилем камер-лакей.
Помню хорошо, что день был мрачный и сырой, пахло зимой и дворец был пуст и без обычного оживления. Государь принял меня в его верхнем кабинете, с его привычною приветливою улыбкой, но мало расспрашивал о моей заграничной поездке, как будто мы виделись совсем недавно, спросил только совсем ли я оправился от болезни в Риме и сразу перешел к так называемым очередным делам, сказавши мне, что он успел уже прочитать мой подробный доклад о том, что я делал в Риме, Париже и Берлине, вполне одобряет все, что я говорил и делал и прибавил: «у нас слишком много других вопросов, чтобы останавливаться на том, что так ясно, и Я могу сказать Вам только то, что Я уже написал на докладе и передал мне тут же Его известную резолюцию, опубликованную теперь большевиками в их издании «Черная Книга» и которая содержит в себе прямое одобрение всего, что я сделал, с прибавлением, что Государь находит, что все переговоры были ведены с полным соблюдением интересов и пользы России.
Привычной для меня благодарности или выражения удовольствия и какой-либо любознательности в отношении подробностей всего, что пришлось пережить, заявлено на этот раз не было. Меня удивило в особенности и то, что свидание с Германским Императором не остановило на себе особенного внимания, и мне пришлось самому просить разрешения представить некоторые разъяснения, так как доклад мой, при всей его подробности, не мог, конечно, передать всех частностей и личных впечатлений, да и многое не должно было быть даже включено в письменное изложение.
Государь слушал меня, ни разу меня не останавливая, и {241} только в том месте моего рассказа, где я привел слова Императора Вильгельма о том, что все было условленно с Государем в мае месяце, в Потсдаме, Государь заметил как бы вскользь, «ничего подобного, конечно, не было, но я нимало не удивляюсь, так как уже не раз я встречался с тем же приемом сваливать с больной головы на здоровую». В заключение моего объяснения Государь оказал только: «ну подождем как исполнит Германский Канцлер данное Вам обещание. Я думаю, что на этот раз, формально они уступят нам, тем более, что Сазонов донес мне, что у Свербеева вполне сложилось убеждение что Вы произвели должное впечатление».
Видя, что Государь мало реагирует на мой доклад и вовсе не спрашивает меня о том впечатлении, которое оставило мне пребывание в Берлине, я сам перешел на изложение моих выводов из этой короткой остановки и мимолетного обмена мыслей с германскими государственными людьми и сказал Государю, что мое заключение о положении дел в Германии гораздо более пессимистическое, нежели я думал первоначально и даже считал себя в праве изложить в письменном докладе, доступном, во всяком случае, нашим канцеляриям.
Я не могу, конечно, утверждать, сказал я, что Германия идет прямым и неудержимым шагом к войне с нами в самом близком будущем, но мне очевидно, что отношение к нам самое враждебное и раздраженное, и я выехал из Берлина под самым мрачным впечатлением о неминуемом приближении катастрофы.
Имперский Канцлер не держит в руках всех нитей внешней политики; она ведется лично Императором и всесильною теперь военною кликою и нам нужно не только быть сугубо осторожными во всем, но, в особенности проверять ежедневно нашу боевую организацию и устранять те недостатки в усилении ее, на которые я много раз обращал внимание и которые вызывают постоянно столь резко враждебное ко мне отношение Военного Министра.
Зная, что этот вопрос всегда оставляет в Государе крайне неприятный осадок и даже прямое неудовольствие ко мне, я сказал Государю, что я не имею вовсе в виду беспокоить его какими-либо сетованиями на Генерала Cyxoмлинова, а докладываю только, что при моих отношениях с ним с апреле 1912 года, я уже не имею возможности располагать точными сведениями о ходе исполнения наших военных заказов, так как учреждения Военного ведомства просто отказывают моим представителям в {242} сообщении им отчетов по заготовительным операциям, постоянно указывая на то, что я должен лично обращаться об этом к Военному Министру, а он обещает прислать их мне и постоянно забывает это делать, ставя меня просто в совершенно недопустимое положение. Я могу судить только по отрывочным сведениям, попадающим ко мне по поводу испрашиваемых отдельных кредитов, и эти сведения рисуют мне такую печальную картину невероятной волокиты и медленности, что я не могу достаточно решительно докладывать об этом просто по долгу лежащему на мне говорить то, что мне известно, хотя бы для того, чтобы мне не был впоследствии сделан справедливый упрек в том, что я скрыл то, что знал.
Но денежная сторона вопроса, мне слишком ясна, и она громко говорит о том, что мы не умеем пользоваться отпускаемыми на оборону кредитами и просто не в состоянии заготовить то, что настоятельно необходимо для снабжения армии. Результатом этого — я крайне опасаюсь — будет то, что грянет гроза, и мы выйдем в поле настолько же готовыми к бою «до последней пуговицы», как вышли в бой французы в 1870-м году.
Когда Генерал Жоффр был здесь в июле, у Военного Министра было неизрасходованных остатков от кредитов более 200 миллионов, в настоящую же минуту, после отпущенных ему добавочных ассигнований у него остается свыше 250 миллионов. Я сказал Государю, что не хочу Его вовсе огорчать какими-либо моими разногласиями с Военным Министром, которому я теперь уступаю во всем, чтобы не было повторения его жалоб на меня, — но не могу не предостерегать Государя от той опасности, которую вижу и предотвратить которую лишние всякой возможности. Государь взял от меня ведомость об остатках от кредитов и сказал только: «будьте совершенно спокойны, Я близко слежу за ходом всего дела, и Вы скоро убедитесь в том, что все эти остатки растают, и Вам придется усиливать отпуски на оборону». Мне не было возможности продолжать далее мои настояния. Он как-то оборвались, потому что Государь замолчал, отвернувшись в сторону моря, потом, точно очнувшись, долго и пристально смотрел мне прямо в глаза, и, наконец, произнес: «все, что Вы мне оказали, я глубоко чувствую, благодарю Вас за прямоту Вашего изложения и никогда не упрекну Вас в том что Вы скрыли от меня что-либо. На все — воля Божия». После, этого Государь сразу перешел к самому острому вопросу — о {243} Штюрмере.
Видимо, Он ждал моего вопроса, вынул из папки мой доклад и всеподданнейший доклад Маклакова и сказал мне: «Я исполнил Ваше желание и отложил доклад Министра Внутренних Дел до Вашего приезда и очень рад тому, что сначала Ваша телеграмма, а затем и доклад пришли вовремя, и Я не успел еще утвердить предположение Маклакова, так как Вы знаете, что Я не люблю изменять принятых решений».
Я доложил все, что происходило в Совете Министров, передал мнение Председателя Государственного Совета и затем подробно развил всю недопустимость такой меры, по существу, и неизбежные осложнения с Городом Москвой, из которых нельзя найти никакого исхода, кроме полного отступления впоследствии, что неизмеримо хуже для Правительства, нежели даже продолжение внешнего ненормального положения — многократного неутверждения избранного городом кандидата, в котором есть, по крайней мере, одно — что правительственная власть не вышла из рамок законности. Государь все время слушал меня с видимым спокойствием, но отдельные, вставленные им замечания, ясно указывали на то, что Он был крайне недоволен всем происшедшим и моим отношением к вопросу.
Так, по поводу моего замечания, что весь Совет Министров на моей стороне, и Председатель Государственного Совета также разделяет этот взгляд, а ему Государь, очевидно, не откажет в недостатке прямолинейности его взглядов, Государь вставил: «Акимову следовало прямо сказать Министру Внутренних Дел, что он считает его мысль вредною, и немедленно предупредить об этом меня, а он вместо того просто умывает руки, а теперь присоединяется к Вашему «взгляду». Я не мог не разделить правильности такого замечания и только оказал, что, вероятно, Государь не сомневается в точности моей передачи взгляда Акимова, на что последовал ответ: «об этом нет речи, я слишком хорошо знаю Вас, и даже когда Я не согласен с Вами, как в данном случае, Я знаю, что Вы никогда не допустите ни малейшей неточности в передаче чужого мнения».
В числе моих аргументов было, между прочим, замечание, что тотчас после Романовских торжеств, когда город Москва показал столько преданности Государю, новое столкновение с городом лично Монарха, а не Правительства произведет самое тягостное впечатление и усугубит только и без того слишком большое количество горючего материала в нашей {244} внутренней жизни, Государь сказал мне: «этого Я совсем не боюсь, поворчат, побудируют, а потом привыкнут к правительственному городскому голове и будут даже довольны иметь такого осторожного и деликатного человека, как Штюрмер, тем более, что он будет, разумеется, вне всяких партий, а каждый выборный голова приятен одним и совсем неприятен другим».
Во всех моих объяснениях я ни одним словом не обмолвился, что я не смогу оставаться Председателем Совета, так как, зная Государя, я понимал, что такой прием, примененный например Столыпиным в вопросе о Западном Земстве, имел самое вредное для покойного Столыпина значение. Я решил исчерпать все мои доводы то существу, и если только Государь утвердить доклад Маклакова, то уже после этого — просить Его об увольнении меня от обеих должностей.
Мой доклад, сильно затянулся, Государь начал, видимо, утомляться, дважды двери кабинета раскрывались, и так как я сидел спиною к ним, то не мог заметить, кто именно собирался войти, ясно было, однако, что Его кто-то зовет, и тогда Он, поднимаясь с места, протянул мне руку и сказал: «и Вы устали с дороги, да и Я сегодня что-то устал больше обыкновенного, дайте мне передумать все, что Вы мне так ясно и подробно изложили, приезжайте завтра, ровно в 2 часа, Я дам Вам сколько хотите времени, тем более, что у нас осталось переговорить еще обо многом, и Я даю Вам слово, что не утвержу доклада о Штюрмере, не переговоривши еще раз с Вами. Я должен сказать Вам, что этот вопрос был мною уже решен, когда Я получил Вашу телеграмму, но теперь, передумавши обо всем во время Вашего доклада, Я начинаю колебаться, и Мне кажется, что Вы правы, но Я не хочу отказаться сразу от того, что мне так нравилось. Не сердитесь на Меня за такую отсрочку, не даром говорят, что утро вечера мудренее».
Мы вышли вместе из кабинета, прошли нисколько шагов, по длинному коридору, Государь очень ласково простился со мною и ушел в помещение Великих Княжен. Наученный горьким опытом моего апрельского посещения 1912 года, за ужиному Графа Фредерикса я не обмолвился ни одним словом о том, что было на докладе, и все время рассказывал о моей болезни в Рим, о пребывании в Париже, о Берлинской встрече с Германским Императором. Министр Двора, видимо, понял, что я избегаю чего-то, и после ужина провел меня до моей комнаты и спросил только: «а завтра Вы скажете мне, как сошел {245} Ваш доклад, так как все мы с нетерпением ждем Вашего рассказа а не понимаем многого из того, что здесь происходит. Государь как-то особенно избегает говорить о многом, что интересует всех, и когда я опросил Его правда ли, что Штюрмер будет назначен Московским городским головою, то Он мне ответил с странною улыбкою: «а вот Вы спросите Председателя Совета Министров, когда он приедет сюда». Я обещал рассказать завтра, после моего вторичного доклада, но только одному Графу Фредериксу, а не всем, кто собирается у него по вечерам.
Утро, избегая всякого рода встреч и расспросов, я провел в осмотре помещения команды Пограничной стражи, завтракал один, с моим Секретарем в гостинице и ровно в 2 часа был на докладе.
Государь встретил меня гораздо приветливее, чем накануне, да и день был удивительно теплый, солнечный, а море расстилалось такое ровное, неподвижное, синее, что Государь предложил сесть к маленькому столику у окна, сказавши мне:
«каждый раз, что приближается возвращение на север, у Меня какое-то тягостное впечатление, что Я не увижу более этой поразительной красоты вида, именно из моего окна, и Мне не хочется потерять ни одной минуты».
Я не успел еще опросить о том, к какому решению пришел Государь по самому острому вопросу вчерашнего доклада, как Государь сам заговорил со мною.
«Я много думал вчера и сегодня; ни с кем я не говорил», сказал Он, «и советовался только с своею совестью, так как здесь нет никого, кто бы мог помочь мне разобраться в этом деле. И вот, взвесивши все, что Вы мне вчера сказали, Я решился отказаться от того, что мне так нравилось сначала.
Я вижу, что Вы правы, и нисколько не в претензии на то, что Вы склонили Меня к иному решению. Нам действительно не следует вносить раздражение в настроение такого города, как Москва и тем играть в руку тем, кто воспользуется моим решением, чтобы опять вести агитацию против правительства, и, конечно, против Меня. Обидно и горько, что Москва не может сговориться на таком кандидате, которого Я утвердил бы с легким сердцем, но действительно лучше, пусть еще несколько месяцев она останется без головы и управляется помощником головы, чем давать ей повод говорить, что Я ее оскорбил, назначив человека по моему избранию, сделал это в отступление от закона и не давши ей {246} возможности передумать свое прежнее решение и предложить какой-либо выход из созданного ею положения.
Я написал на докладе Министра Внутренних Дел, что, обдумавши этот вопрос и выслушав приведенные Вами соображения, Я предпочитаю не принимать решения, способного вызвать большие осложнения. Доклад с моею резолюциею Я верну непосредственно Маклакову», при этом Государь показал мне этот доклад, на полях которого была положена синим карандашом длинная резолюция, которую я не просил дать мне прочитать. Впоследствии я узнал, что резолюция точно воспроизводила то, что Государь сказал мне, но Маклаков не сообщил ее Совету Министров, и сохранилась ли она в делах Министерства — я не знаю.
Поблагодаривши Государя за доверие, сказанное мне, я просил Его разрешить мне продолжать мой доклад по этому вопросу и высказать с полною откровенностью, как велика ненормальность наших условий внутреннего управления и какими последствиями грозит то отсутствие единства в деятельности отдельных Министров, нагляднейшим проявлением которого является именно доклад М-ра Вн. Дел по этому делу.
Он представлен Государю без ведома Совета Министров и послан накануне возвращения Председателя Совета, когда, в самом вопросе не было никакой спешности, так как Москва не имеет городского головы уже более четырех месяцев и легко могла бы подождать еще две недели. А когда в день моего возвращения я узнал об этом как о факте, то М-р Вн. Дел отказался даже дать объяснение и заявил, что не считает себя обязанным отчитываться перед кем бы то ни было в том, как он выполняет повеления своего Государя.
При таком взаимном отношении Министров всякие отношения становятся неизбежными, и если на этот раз дело кончается благополучно, то никто не гарантирован от того, что завтра же не повторится худшее. Я просил поэтому Государя разрешить мне передать Совету Министров все и открыто заявить Маклакову, что закон о единстве управления одинаково обязателен для него, как и для всех Министров, и что этого требует нежелание Председателя Совета Министров ограничивать власть отдельных Министров, увеличивая свою собственную, а польза всего дела Управления и прежде всего интересы самого Государя. «Конечно Вам необходимо рассказать все Совету», сказал Государь: «но сделайте это в мягкой форме, чтобы Маклакову не показалось, что Я им недоволен, так как Я уверен, что {247} у него были лучшие намерения, но у него нет еще достаточного опыта, и потому он может, впадать в невольные ошибки».
На эти слова Государя я вынул из портфеля захваченные мною с собою два номера газеты, «Гражданин», напечатанные как раз во время моего отсутствия, в которых со свойственною Кн. Мещерскому манерою разбирается вопрос о «крамольной» кампании, ведомой в Москве с целью осады правительства, и предлагается простой рецепт парировать эту кампанию замещением должности городского головы властью Государя,» и последствия чего будут самые благодетельные: Москва смирится, прекратятся партийные распри, и через несколько недель после такого мудрого проявления твердой власти, коленопреклонная Москва будет благодарить Государя за избавление ее от крамолы».
Я оказал не обинуясь, что все зло происходит от того, что у Министра Вн. Дел при полном отсутствии опыта и государственной подготовки есть такая зависимость от Кн. Мещерского, которая не приведет его к добру, как ничего, кроме вреда, не может дать систематическая травля Председателя Совета Министров и все по одному и тому же трафарету, что он заслоняет собою особу Государя и присваивает себе положение «Великого визиря».
Вред такой Кампании заключается именно в том, что статьям «Гражданина» публика придает значение как бы отголоска взглядов самого Государя, и, естественно, что престиж власти Председателя Совета падает. Министры интригуют против него, навлекая в свою интригу и законодательные палаты и, в особенности Государственную Думу, члены которой сами того не замечая принимают деятельное участие во всей этой недостойной игре мелких страстей — одни, как кадеты, усугубляя свое оппозиционное настроение во имя принципиальной борьбы с властью, другие, как, октябристы, входя в самые разнообразные комбинации, чтобы придать себе значение самой сильной из политических партий, третьи, как националисты, воображая, что, поддерживая одних Министров, наиболее влиятельных в данную минуту, они постепенно сами проберутся к влиятельным местам, а крайне правые просто готовятся осаждать ту власть, которая им не по нутру, так как она не считает их солью земли и будто бы ведет Россию к гибели, угодничая перед Думою и ослабляя власть Монарха в стране.
Для последних таким крамольником, был и Столыпин, хотя он сложил свою голову в борьбе с настоящею крамолою, и уж его преемник и того хуже, так как {248} Столыпина еще можно было склонить к тем или иным подачкам, а тот, кто его заменил, по скупости или по упрямству своему, не поддается и на эту удочку.
В подтверждение моего мнения, я представил Государю два другие номера «Гражданина», в которых эта кампания против меня проводится без всяких прикрас и предлагается даже практический рецепт — уволить меня, как явно не «Царского Министра», а «думского угодника», только и помышлявшего о том, как затмить ореол Монарха и возвысить «народное представительство», и заменить меня такими преданными и «испытанными слугами, неспособными ни на какое предательство», как Горемыкин или Танеев, и постепенно вернуться к прежней системе, сосредоточив всю исполнительную власть в руках Комитета Министров, «действующего именем Государя, а не смешного народного представительства, и бросивши заморскую затею Кабинета Министров, для которого нет места в нашем русском самодержавии».
Я прибавил, что, ознакомившись с этими статьями еще до моей болезни в Риме, я писал М-ру Вн. Дел, предлагая ему посоветовать Кн. Мещерскому прекратить эту недостойную травлю, вредную не для меня, так как я вовсе не дорожу властью, а исключительно для Государя, потому что этим расшатывается сама власть, но получил от него ответ, что он не имеет никакого влияния на Кн. Мещерского и не видит признаков уголовной наказуемости в выражении им своих мыслей, хотя бы они казались нам неприятными.
Государь слушал меня внимательно, ни разу не прервал меня и, когда, я остановился, то сказал мне только: «Я не читал этих статей и нахожу, что Вы придаете им большее значение чем следует. Мало, что пишут газеты, и их влияние и в частности «Гражданина» вовсе не таково, как Вы думаете, и на Меня его и совсем нет».
Настаивать дальше на моей мысли не было никакой пользы. Обострять вопрос и давать ход моему решению проситься в отставку мне не было возможности, так как я чувствовал, что почвы у меня не было, ввиду решения Государя отказаться от назначения Штюрмера, а возбуждению вопроса без доведения его до реального конца только ослабляли и, без того трудное мое положение, и потому я сказал Государю только, что прошу его взвесить все, что я доложил, и подумать: не лучше ли Ему вверить председательство в Совете Министров человеку, способному лучше объединить отдельных Министров, нежели {249} сделал это я, коль скоро мне не дана возможность составить более однородную группу начальников ведомств и устранить из своей собственной среды дух разложения и интриг. Я просил при этом, Государя быть уверенным в том, что я приму Его решение не только совершенно спокойно, но и буду видеть в этом совершенно естественное Его желание усилить правительственную власть действительным ее единством вместо того призрачного, которое едва держится.
Государь ответил мне на это: «Я знаю насколько Вы бескорыстно служите Мне, мое доверие к Вам полное, и, я знаю, как далеки Вы от каких-либо личных целей и очень дорожу этим. Я сам скажу Вам, когда мне покажется, что нужно, заменить Вас другим лицом, но не вижу к этому никаких оснований. Пусть эти мои слова рассеют все Ваши сомнения». Переход от неприятного вопроса к обычным делам сразу же отразился на настроении Государя, он вернул свою обычную приветливость, подробно выслушал все, что я ему докладывал, останавливался с особенною охотою на вопросах бюджета, не раз повторяя мне насколько Ему отрадно, что и в этом году все военные сметы прошли гладко и, прощаясь, со мною, раньше чем я сам спросил могу ли я приехать к 6-му декабря, чтобы лично, поздравить Его, сказал мне: «если Вас не очень закрутят дела в Петербурге, Вы придете может быть сюда в начале декабря; в дороге, да и здесь Вы несколько отдохнули бы». Я поблагодарил за милостивое приглашение, и мы расстались как бывало, раньше.
В Ялте я провел весь вечер у Гр. Фредерикса, который просил меня рассказать подробно все, что было, у меня на докладе. Я передал ему все как произошло, и когда я дошел до моих, соображений по делу Штюрмера и до решения Государя, вынесенного уже сегодня утром, старик не мог удержаться от волнения и, говоря со мною как всегда, по-французски, сказал: «нужно, было быть сумасшедшим, чтобы предложить Государю такую безумную меру. Я уверен, что Государь понял от какой опасности Вы Его спасли и, конечно, ценит это. Впрочем, я увижу это уже завтра, так как я решил, поднять вопрос о необходимости отметить чем-нибудь особенным успех, достигнутый Вами в Париже и Берлине. Я доложу Государю, что здесь получен ряд сообщений из Парижа, и все единогласно говорят о том, что Вы оставили там после себя самое лучшее впечатление».
Я просил Гр. Фредерикса не возбуждать обо мне, никакого {250} вопроса, так как я убежден, что Государю неприятно то, что ему пришлось отказаться от мысли о назначении Штюрмера в Москву, и мне вообще сдается, что я не надолго на моем месте, так как интрига против меня зашла слишком далеко, и Государю не устоять против того напора, который давно ведется в смысле моего увольнения, и самое выгодное для меня — это вовсе не говорить ничего в мою пользу. Я просил его только не уставать, говорить Государю о том, что положение дел в Германии очень тревожно, что я убежден в том, что на этот раз мы получим удовлетворение нашего протеста, завтра возникнет какой-либо, новый инцидент еще более серьезного свойства, и по моему мы накануне самых больших осложнений.
Не думаю, чтобы мои слова произвели большое впечатление на старика, так как он ответил, мне только: «у Императора Вильгельма больше нахальства, чем действительной воинственности, и я уверен, что пока Бетман-Гольвег у власти, ему удастся удержать, его от всякого безумия».
Две недели, проведенные мною в Петербурге до новой поездки в Ливадию, отмечены в моей памяти только первым заседанием Совета Министров, в котором я передал дословно все, что произошло по поводу назначения Штюрмера. Маклаков не проронил ни одного слова, заявив только, что, он получил обратно свой всеподданнейший доклад и уведомил Председателя Государственного Совета, что предположенное назначение не последовало. Все Министры промолчали, и только Харитонов и Кривошеин реагировали на мое сообщение, первый, сказавши, что все Министры должны благодарить меня за то, что я выяснил Государю все отрицательные стороны намеченного шага, а второй — словами, что он ни на минуту не сомневался, что Государь встанет на сторону Совета, коль скоро Ему будет выяснена вся недопустимость проектированной меры.
Мне осталось только заявить Совету, что из происшедшего инцидента я делаю только один вывод, а именно, что Министры должны подавать своими действиями пример законности, не предлагая Государю того, что явно противозаконно, и нарушая, сверх того, прямую статью учреждения Совета Министров, которая требует предварительного обсуждения в Совете всякого рода мер, затрагивающих интересы других ведомств.
Последние мои слова были: я не касаюсь уже лично относящейся до меня стороны дела, а именно, что М-р Вн. Дел послал Государю такой исключительный по своим последствиям доклад в тот самый день, когда я вернулся в {251} Россию, после 2-х месячного отсутствия и предпочитаю остановиться в этом первом нашем собрании после моего возвращения из Ливадии на другом обстоятельстве, имеющем большее значение, не для меня лично, а для достоинства правительственной власти. С последним мы должны считаться особенно чутко, потому что расшатывая престиж власти, мы рубим сук, на котором сами сидим, и наносим ущерб не отдельным представителям власти, а всему укладу нашей правительственной машины. В нашей среде давно уж нет ни единства, ни дружной работы, ни даже взаимного уважения, — тех условий, которые так необходимы теперь и, притом более, чем когда-нибудь.
Наша рознь, и я сказал не обинуясь, интриги в нашей среде никогда не проявлялись так ярко, как за самое последнее время. Отдельные члены Совета ведут на глазах у всех открытую борьбу против Председателя Совета Министров, и это не составляет более тайны ни для кого. Лично я, от этого пострадаю всего менее потому, что для меня не может быть, эгоистически, ничего лучшего, как избавление от тяжелого и неблагодарного положения — нести ответственность, не располагая, никакими средствами влиять на ход событий.
Но такое открытое отношение некоторых членов совета ко мне несет величайший ущерб не для кого иного, как для Государя, и я думаю даже что те из нас, которые всего более повинны в этом, не дают себе отчета в том, чего они могут достигнуть в конце концов. Так продолжаться не может, и я счел своею обязанностью еще раз совершенно спокойно и правдиво доложить обо всем Государю. Я просил Его или уволить меня от обеих должностей, или, дать мне средства работать не растрачивая сил и время на бесплодную борьбу в среде самих же носителей власти. Я не раз уже касался того же вопроса и прежде, но Государь никогда, не разрешал мне довести дела до конца, не дозволил мне сделать этого и теперь, несмотря на мое усердное ходатайство, но на этот раз я заявил Его Величеству, что наша рознь зашла слишком далеко и глубоко, и у меня слишком много неопровержимых доказательств такого печального явления, что я надеюсь на то, что мой доклад будет, наконец, услышан.
Я прибавил, что хорошо понимаю, что Государю гораздо легче расстаться с одним своим сотрудником, нежели со многими, и потому питаю большую надежду на то, что я достигну моего давнего желания — освободить Его Величество от того, кто не умеет внушить достаточного уважения даже среди немногих своих сотрудников». На этом {252} мы разошлись, так как никто не нашел нужным открыто реагировать на мои слова. Только после ухода всех членов Совета оставшиеся у меня в кабинете Харитонов и Тимашев, сказали мне, что я совершенно прав, что положение стало невыносимым, и интрига против меня сделалась излюбленною темою разговоров в Думе, в Министерских канцеляриях и чуть не на улице. Харитонов прибавил, что он не раз собирался писать мне об этом, но каждый раз воздерживался, понимая, что из заграницы я все равно ничего не могу предпринять и только переживу лишнюю тревогу.
Декабрь, в общем, сулил мне более спокойную пору. Казалось, что Г. Дума, торопясь на рождественский вакант, успокоившись на том, что конфликт с Министрами наружно улажен переговорами в моем отсутствии Родзянко с Щегловитовым и Министры стали опять появляться в заседаниях, не станет поднимать новых инцидентов и временно отложить свои нападки, на правительство, — но действительность не оправдала моих мечтаний, по крайней мере в том, в чем она затрагивала лично меня.
В эту же пору моего тревожного переживания, последних тяжелых испытаний, которые выпали на мою долю перед близким концом моей активной деятельности, мне пришлось принять деятельное участие еще в одном решении, которое могло при иных условиях иметь совершенно неожиданные последствия.
Я рассказал уже все, что мне пришлось пережить при моем возвращении из Парижа в Петербург в Берлин, в связи с неожиданным моим участием в разрешении вопроса о назначении германским правительством генерала Лиман-фон-Сандерса преемником престарелого фон-дер-Гольц- Паши, в должности инспектора турецкой армии.
В декабре, С. Д. Сазонов, с которым мы часто виделись в эту пору, держал меня все время в курсе его отношений с Берлином по поводу моего объяснения с Императором и Германским канцлером. Хотя дело и не получило своего окончательного разрешения, все сообщения из Берлина носили самый успокоительный характер, и Сазонов не раз говорил мне, что он счастлив, что мне удалось вырвать, как он выразился, еще один зуб из тревожных событий на Балканах. Он был совершенно уверен, что дело идет быстрыми шагами и самой благоприятной для нас ликвидации конфликта, и {253} каждый раз прибавлял, что Государь крайне благодарен мне за это и не раз выражал ему Свое по этому поводу удовольствие.
При одной из наших с ним бесед он сказал мне, что он приготовил особую записку по турецкому вопросу, которую и передал уже Государю для прочтения, во не получил ее от Него обратно. Он просил Государя заранее, если только Он признает его мысли заслуживающими внимания, не давать им окончательного одобрения, но позволить ему обсудить их еще раз в особом, совещании, под моим председательством, прибавивши при этом шутливо: «Вы стали теперь специалистом и нашим авторитетом то турецким делам, и я не приму более ни одной меры не посоветовавшись с Вами». На мою просьбу, дать мне его записку для прочтения он отозвался, что, конечно, я получу ее как только Государь вернет ее ему, а если она Ему не понравится или покажется не ко времени, — то мне не стоит и тратить на нее моего слишком занятого времени.
Перед самым новым годом, я получил от Сазонова эту записку при официальном письме, содержащем повеление Государя рассмотреть ее, в Совещании под моим председательством, при участии Министров: Иностранных Дел, Военного, Морского и Начальника Генерального Штаба. У меня конечно, не сохранилось под руками экземпляра, этой записки, но содержание ее я помню хорошо, да и еще недавно она была с достаточными подробностями воспроизведена в одном сочинении, изданном в Америке на английском языке, профессором Фэ, а раньше была напечатана в советском официальном издании, под редакциею большевистского ученого Покровского.
Как, и все, что печатает советская власть, это издание не может быть принято без оговорок, — настолько часто в этих изданиях выпускается то, что не нравится большевикам, или искажается текст печатного документа, в целях дискредитирования прежнего управления. Но из сопоставления советского издания с книгою Фэ есть полная возможность восстановить истинный смысл представленной Государю С. Д. Сазоновым записки и точный ход суждений совещания по этой записке.
В начале доклада Министр Иностранных Дел останавливается на вопросе о Лиман-фон-Сандерсе, говорить о недопустимости проекта Гражданского Правительства и о необходимости во чтобы то ни стало противиться, его осуществлению и затем подробно останавливается на общем вопросе о неизбежности полного развала Турции и своевременности обдумать теперь {254} же какие меры следовало бы принять России, чтобы обеспечить наши интересы к тому времени, когда эта катастрофа произойдет. Очень убедительными, сдержанными по форме доводами он оправдывает свою постоянную мысль о том, что слабая Турция полезна России, и нам не только не следует ускорять ее исчезновения, но следует всеми способами стараться замедлить ход ее разрушения, так как мы не знаем еще, что возродится на развалинах Турции, и насколько мы будем в состоянии оградить наши интересы после постигшей Турцию катастрофы в Европе. Способы достижения такой нашей цели в будущем Сазонов видел в двух направлениях:
1) в необходимости теперь же начать переговоры с Франциею н Англиею об ограждении наших интересов в проливах и
2) наметить такие реальные с нашей стороны меры, которые мы должны были бы принять, во всяком случае, к тому моменту, когда распад Турции сделается фактом.
В вопросе о проливах Сазонов не говорил определенно, как смотрит он на проливы с нашей точки зрения, то есть он не примыкал ни к той, ни к другой из постоянно дебатировавшихся главных схем разрешения этого вопроса в смысле ли обращения Черного моря в открытое море, с воспрещением всем державам, кроме России, содержать в нем военный флот, или же в сохранении его в качестве «маре клаузум», с передачею ключей в руки Poccии. Он подробно говорил только, что вполне надеется на то, что при сложившихся, теперь отношениях и том доверии, которым пользуется Россия, мы достигнем полного соглашения с обоими государствами и, — в таком случае, — нам не страшны никакие протесты со стороны кого бы то ни было.
В вопросе о подготовке особых мер с нашей стороны Сазонов говорил вскользь о необходимости готовиться к десантной операции, оговариваясь, что хорошо понимает насколько такая операция сложна и потому может быть успешно проведена только при долговременной подготовке ее в сравнительно спокойное время.
Большое реальное значение он придавал мерам территориального усиления положения России на Азиатском фронте Турции и говорил о желательности обсудить вопрос о возможности и желательности, в нужный момент, занять нашими. войсками два важные стратегических пункта на нашем сухопутном фронте с Турциею — Трапезунд, и Баязет и выражал при этом мнение о том, что занятие этих пунктов может быть {255} произведено в любой момент наличными нашими силами на Кавказе, без всякого особого их усиления, всегда вызывающего различные осложнения.
Перед самым заседанием я условился с Сазоновым, что он снимет с обсуждения вопрос о миссии Лиман-фон-Сандерса, указавши, что этот вопрос близится к его благополучному разрешению, а я, устраню всякие прения, если бы кто-нибудь захотел их возбудить, имея в виду, что всякие разговоры об этом могут повредить ходу переговоров с Германиею.
Совещание состоялось и носило совершенно мирный характер. Морской Министр указал на величайшую трудность осуществления десантной операции, на длительный характер ее подготовки и на рискованность предпринимать ее без уверенности в том, что она может быть вообще успешно закончена. Начальник Генерального Штаба, а за ним и Военный Министр отнеслись отрицательно к мысли о возможности занятия указанных двух пунктов — Трапезунда и Баязета наличными силами Кавказских наших войск и наглядно развивали мысль о том, что нельзя смотреть на возможность занятия какой-либо части Турции иначе, как в составе общей нашей мобилизации и в масштабе большой военной операции. Сазонов поддерживал свою точку зрения очень слабо и всего больше настаивал на том, что нам необходимо войти в сношение с Франциею и Англиею, выяснить им нашу точку зрения и укрепиться заранее в возможности провести ее в согласии с нами, когда наступят ожидаемые всеми события в отношении неизбежного развала Турции.
По предварительному уговору с Сазоновым я встал на более резкую общую точку зрения, поставил перед совещанием вопрос о том, что всякое возбуждение турецкого вопроса с нашей стороны и в особенности в настоящую тревожную минуту будет истолковано, как стремление России разрешить попутно вековую проблему о проливах и поведет только к самым тяжелым последствиям. Балканский вопрос удалось только что разрешить, не зажигая Мирового пожара, но горючего матерьяла осталось слишком много, и едва ли наш союзник, не говоря уже об Англии, решится чем бы то ни было связать себя именно в настоящую минуту.
Я развил подробно перед участниками Совещания вынесенные мною из моей остановки в Берлин впечатления о том, как близки мы от вооруженного столкновения по какому угодно поводу, и как не может подлежать {256} никакому сомнению, что Германия не упустит никакого случая, чтобы привести в исполнение давно задуманные ею планы, для чего всякий повод одинаково хорош. Я выразил мое глубокое убеждение в том, что каково бы то ни было желание нашей союзницы и даже Англии идти на встречу наших желаний, мы встретим с их стороны категорический совет воздержаться от всего, что могло бы прямо или косвенно дать враждебной нам политической группировке основание возложить на нас же ответственность за новое и притом самое опасное обострение мирового положения.
В результате развитых мною положений я поставил перед присутствующими коренной вопрос: желаем ли мы войны и можем, ли мы взять на себя хотя бы тень ответственности за ее приближение. Ответ присутствующих был, разумеется, единогласно, отрицательный, и мы быстро без всяких оговорок пришли к единогласному же заключению о том, что возбуждать какой-либо вопрос, даже в форме простого обмена мнений с нашими союзниками в настоящее время не следует и нужно представить Государю наше заключение о том, что поднятый вопрос должен быть отложен решением и, во всяком случае, подлежит рассмотрению не отдельно от общего политического состояния, а в тесной связи с общим ходом событий в Европе.
К большому моему удивлению, Военное Министерство, в лице самого Сухомлинова, всегда задорного, когда дело касалось обсуждения вопросов, предложенных мною, — проявило на этот раз, большую сдержанность, и мы разошлись в самом мирном настроении. Меня это тем более удивило, что в особенности для Сухомлинова не было секрета, что я, доживаю последние дни в моей роли главы правительства. Григорович, менее других осведомленный вообще, под конец громко благодарил меня за ясную постановку вопроса и даже прибавил, что он воспользуется настоящим случаем, чтобы опровергнуть всякий вздор, циркулирующий по городу о какой-то перемене в правительстве.