ЧЕТВЁРТЫЙ МАРШРУТ.

И всё-таки он был, четвёртыё маршрут.

Куда бы ни шёл, ни ехал, ни летел, меня не оставляет ощущение – продолжаются Дни славянской письменности и культуры. Везде звучит родное слово, слышны задушевные песни. Везде живёт твой народ, и ему дорого всё, что дорого тебе.

Но есть места особенные. Всякий раз, собираясь в дорогу, мечтаю доехать до такого места. Взглянуть на город или село, где зачиналась творческая судьба выдающего мастера, прибавившего неповторимую страницу к великой литературе, к бесценному культурному достоянию отеческой земли. Постучаться в дверь, в надежде, что ждёт, не ждёт ли тебя человек с той стороны, но он непременно откроет.

Вот за что спасибо Владимиру Путину или тому, кто ему подсказал сделать доброе дело – едва появилась льгота на авиабилеты из Владивостока до Москвы и Питера, как я, до этого многими годами сиднем сидевший на тихоокеанском бережку, собрал чемонадишко и рванул в зовущие родные, вчера недоступные дали. Так стало возможным поклониться Василию Макаровичу Шукшину в его Сростках. Так выпало положить с обжигающим жаром в сердце живые цветы к памятнику Павлу Васильеву во дворе павлодарского дома поэта. И, наконец, в Пскове посчастливилось обняться с самим Валентином Яковлевичем Курбатовым.

Радости мои случились в течение последних трёх лет: в 2009, 2010 и 2011 годах. Чувства переполняют. Судьба со щедростью несказанной подарила встречи с великими ушедшими и, слава Богу, живыми соотечественниками из тех, кого не надо звать к России, потому что Россия это они и есть.

 

                                     

                                   НАД КАТУНЬЮ

 

                                                           ЕДЕМ!

                                  

Он теперь называется директор. Директор журнала «Сибирские огни». Мне привычней – главный редактор. Так я его и зову про себя. Так вот, главный редактор «Сибирских огней» Владимир Алексеевич Берязев стронул душу и – она полетела! Я ему о том, что еду, мол, в отпуск, планирую на день-другой заскочить в Новосибирск и, значит, хорошо бы свидеться, познакомиться очно. А он мне в трубку – коротко и конкретно, как военный приказ: в Сростки поедем, на Шукшинские чтения!

Эх, Владимир Алексеевич, дорогой мой, знал бы ты, как давно и сильно не просто думал – бредил об этом из года в год! Правду сказать, всё меньше и меньше надеясь и уже, признаться, смирившись с мыслью, что не выпадет, ох не выпадет мне вожделенной дороги на Катунь. Дальний Восток не зря дальним зовётся…

Большой «Боинг» летит в Москву, маленький – спустя несколько дней – в Омск. Здесь обнялись с братом Алёшей – он из Норильска прилетел чуть раньше, встретил в аэропорту. Дальше мы уже вместе.

Через павловасильевское Павлодарье и семипалатинскую степь ужасной автострадой (как бы её назвать по справедливости?) скрипит непрерывно ломающийся автобус. Чудом каким-то почти за сутки доскрипел до Усть-Каменогорска. Потом оба с детства знакомых водохранилища: Усть-Каменогорское и Бухтарминское, сам Усть-Каменогорск и родимый Лениногорск-Риддер. Везде происходит что-то важное судьбе, дорогое сердцу. Радость встреч и сладость воспоминаний. Но сквозь радость и сладость всё явственней проступает горечь от сознания, что, очень возможно, так-то вот – последний разок: никогда уж не повторить этого пути. Однако ничто не может затмить нарастающего нетерпения, ничто не способно отодвинуть хрупкого (а вдруг не сложится?!) ожидания того, к чему не подходит никакое другое слово, кроме слова «счастье».

«В Сростки поедем, на Шукшинские чтения!»…

В Барнауле что-то сломалось в сюжете. Брат родной, северянин мой славный (сколько же не виделись? на родине-то Алексей не был ровнёхонько десять лет), вдруг передумал и без задержки рванул в Новосибирск. Брат троюродный Александр, наша надёжа и опора в алтайской столице, рядом с которым у меня никогда не было проблем, нештатно задержался в горах, где-то аж в Усть-Тулатинке, на самом Чарыше. Владимир Алексеевич Берязев – начал ему звонить, как заведённый, – отвечал как-то не по существу: связь плохая, деньги на мобильнике кончаются, потом созвонимся, и всё такое прочее. В общем, что-то не склеивалось.

И Юра – Юрий Яковлевич Козлов – не обнадёжил. Поздно, сказал Юрий Яковлевич. Управление культуры уже составило – окончательно! – списки. Берязева он, Юрий Яковлевич, в них не выдел. А сам  и не собирался. С ногами проблемы, в целом здоровье не на высоте…

По всему, надо бы успокоиться. Козлов – в былое время руководитель краевой писательской организации, один из тех, кто в 1970-е годы начинал Шукшинские чтения в Сростках, ныне заместитель главного редактора журнала «Алтай»… Берязев – шеф «Сибирский огней», история и авторитет которых в писательском мире просто обязывали организаторов обеспечить его участие в праздновании 80-летия Василия Шукшина… А кроме них мне не на кого рассчитывать.

Брат Саня поднялся на горку над Чарышем. Внизу мобильник из тех краёв не берёт. «Слушай, прости, я не приеду, то есть приеду, но позже… А в Сростки повезёт Витя… Виктор Семёнович Шалаев – запиши телефон…» Саша обрадовал и одновременно напугал, назвав Шалаева «генеральным директором» (сам братан – заместитель генерального – то есть, выходит, этого незнакомого Шалаева). Потом открылось: страх был напрасен, Виктор – мужик что надо. О таких говорят: «Наш человек».

– Юр, слушай, ну я к подъезду подъеду, на «Волге», новая «Волга», совсем новая! Нас двое плюс водитель, покатим как секретари обкома! – это я уже Козлову по городскому телефону. Он в ответ покряхтывает, дышит учащённо – от волнения и сомнения. – Набери там таблеток всех, каких надо, тонометр возьми, я тебе давление через каждые полчаса буду мерить. Есть у тебя тонометр? Вот и ладно, пакуй! Я, слышь, от подъезда тебя заберу и к подъезду потом доставлю… Поехали, а?

Долго так беседовали, прежде чем Юрий Яковлевич подвёл желанный итог:

– Слушай, а это интересно! Всё, едем к Шукшину!

И назвал время, адрес и шифр домофона.

 

                        ВСЕРОССИЙСКИЙ МАКАРЫЧ

 

Давние знакомые, с которыми пусть не довелось бы поговорить, но хоть постоять рядом и то – редкий подарок судьбы: Станислав Куняев, Владимир Крупин, Юрий Поляков… Это – из Москвы. С Урала ожидается Саша Кердан – полковник, поэт и прозаик, товарищ по семинарам армейских-флотских литераторов в Советском Союзе, в навсегда любимой «Ислочи» – доме творчества писателей Белоруссии (после встречи в Екатеринбурге не виделись лет пятнадцать …).

Кто-то уже прилетел-приехал. Кого-то ждут сегодня-завтра. Москва и Барнаул наперегонки показывают свежие телесюжеты. Слов нет, на Шукшина имеют право и актёры с режиссёрами, но я не могу избавиться от ревнивого чувства: писателей среди гостей должно быть больше. Чего не скажешь о кремлёвских гусарах – завидные парни, концертно карабинами жонглируют, и форма у каждого за две с половиной тыщи долларов, но какое, всё-таки, отношение они имеют к Шукшину? Логичней привезти моряков с Чёрноморского флота, на котором служил Василий Макарович. Любят у нас разные начальники и подчинённые выделаться пооригинальней, удивить чем-нибудь этаким, чтобы не как у людей.

Прости нас, Василий Макарович! Ну правда, не получается пригласить на твой праздник всех желающих и достойных. Но почему – не редактор «Сибогней», а солдаты Президентского полка? Для их замечательных выступлений всё же нужен какой-то адекватный повод… Однако кто-то это придумал, кто-то оплатил и, наверное, гордится собой.

Шукшинская, между прочим, тема.

Вдоль дороги – мы уже приближаемся к Бийску, к началу знаменитого Чуйского тракта – множество щитов, большущих баннеров. Портреты юбиляра и тексты. «Год В.М. Шукшина в Алтайском крае, 1929-2009, 80  лет со дня рождения». «Кинофестиваль ``Нравственность есть правда``»… Картины, слова – разные, но всё призывает проникнуться и важностью события, и масштабом личности писателя-режиссёра-актёра, который в очередной раз прославил Алтай и сделал всенародно знаменитым когда-то безвестное село на берегу Катуни, куда катит сейчас наша «Волга»…

– Ты смотри, узнала!.. Я же шесть лет не был в Сростках, шесть лет! – не устаёт удивляться-восхищаться Юрий Яковлевич встрече с директором Всероссийского мемориального музея-заповедника В.М. Шукшина, заслуженным работником культуры России Лидией Александровной Чудновой.

Она окликнула Юрия Яковлевича с порога бывшей школы. Той, где учился Василий Макарыч, ставшей теперь частью солидного музейного ансамбля в Сростках (почему-то особенно взволнует и запомнится: классная комната, парта, за которой сидел Шукшин), обняла и поцеловала по-родственному; пригласила всех троих в директорский кабинет.

На улице, на тротуаре ещё лежали листы жести, что-то вырезали-выгибали мастеровые; в здании пахло краской, что-то куда-то перетаскивалось, прикладывалось, вешалось, крепилось… Официальных гостей («согласно списку») ждали в Сростках завтра, 25 июля – в день рождения великого земляка.

Мы оценили преимущества своего положения. Не нужно ходить-сидеть-смотреть вместе со всеми, в большой толпе следуя всеохватной «Программе Всероссийского фестиваля "Шукшинские дни на Алтае"» (красочный плакат метр на полметра: «Министерство культуры Российской Федерации, Администрация Алтайского края, Управление Алтайского края по культуре» – только в Сростках десяток крупных мероприятий, от открытия фотовыставки до показа фильма-призёра XI Шукшинского кинофестиваля).

Просто, без напряга, очень естественно – никто не просил, никто не давал указаний, – приняла над нами шефство старший научный сотрудник музея Галина Андреевна Ульянова. Только спросила: «Мы можем взять в машину ещё одного человека?» Этим человеком оказался актёр, судя по тому, как на него реагировали гости и жители Сросток, личность на Алтае приметная – Михаил Степанович Переверзев. И ещё – не успел уточнить или не додумался – показалось мне: Михаил Степанович давно и тесно связан со Сростками, с Шукшиным, со всем, что теперь принято называть Шукшинскими чтениями или Шукшинским фестивалем.

 Вот этой компанией мы прошли-проехали по селу даже и туда, куда не очень положено, а то и совсем нельзя. Новые друзья показали и рассказали нам столько, сколько едва ли увидят и услышат завтра все вместе взятые официальные лица.

 

                        «БЕРЕГИТЕ ДУШУ ШУКШИНА!»

 

Музеем с недавних пор выпускается газета «Шукшинские Сростки». Июльский за 2009 год, подгаданный к юбилею, номер (один из – всего-то! – трёхсот экземпляров), приехал со мной во Владивосток. Перепечатать бы газету полностью – до того в ней много созвучного. И всё – главное. Но вот, пожалуй, самое-самое: «Наши дети открывают для себя Шукшина – личность, которая по праву может являться нравственным ориентиром для подростка. Их реплики в музейных экспозициях порой ошеломляют – так прочно забито детское сознание образами и идеалами массовой культуры, и как благодатны всходы живительных росточков в образах героев, созданных ребятами в сочинениях, рисунках и иных творческих проектах».

Вот-вот… Тепло, горячо, почти жарко.

В тяжёлый час Василий Шукшин прижался к другому Василию – Василию Ивановичу Белову. Два русских ума, два русских сердца, чему они могли радоваться, о чём должны были горевать на беловской Вологодчине, откуда, как и с шукшинского Алтая, почему-то полней, правдивей, чем от высоких стен Кремля, видны и народные радости, и народное горе, и сама народная судьба? Об этой самой судьбе – в первую очередь.

– У Василия Макаровича при жизни был один друг – Василий Иванович, – уверенно говорит Галина Андреевна.

Мы идём-едем по селу и на каждом повороте убеждаемся, что при Шукшине оно было другим. Без этой церкви (необычно красивый – нигде таких не видели – храм святой великомученицы Екатерины). Без клумб на месте бывшего материнского огорода. Без стрел-указателей, многочисленных плакатов и вывесок. Без асфальта, без дороги меж белых, свежеокрашенных бордюров – на знаменитую гору Пикет, к известному клыковскому памятнику – как бы сидящему на прибрежном камне босому Шукшину…

– Он селу помогает. При жизни не мог, а теперь помогает, – просвещает нас Галина Ульянова. – На Алтае немало таких сёл перестало существовать. А Сростки стоят, и население у нас стабильное.

Дай Бог, дай Бог!

Далеко-о-о видно с горы Пикет. В одну сторону – село в долине Катуни, вот уж действительно – как на ладони. На него глядит Василий Макарович. Лоб наморщен, брови сведены вопросительно: как вы там, земляки, как живёшь-можешь, земля родная, что ждёт тебя, Россия?

За спиной Шукшина, если чуть пройти по плоско-покатой вершине Пикета, – огромный  обрыв. Крутой, глубокий не в одну сотню метров и – неожиданный. Идёшь – под ноги не смотришь. Взгляд приковывает, привораживает панорама привольного межгорья с вьющейся в зелёной кипени лета, то сужающейся, но разливающейся широким плёсом, лентой Катуни. Подходишь к краю, и кажется – ничего не стоит полететь птицей. Высота, даль и красота. Невозможно, невиданно, необыкновенно… Нет превосходных слов, которые были бы здесь не в пору, но все слова малы и беспомощны перед открывшимся взгляду простором.

Галина Андреевна рассказывает: как-то гости из Белоруссии подивились высоте алтайского неба. Говорят: у них небо низкое, а здесь высокое, они и не думали, что такое бывает.

И сейчас, несмотря на густые облака от горизонта до горизонта, небо над Пикетом, над Сростками такое высокое, каким, кажется, мы его не видели никогда.

Стоит однажды подняться на Пикет, посмотреть во все стороны, и уже не возникнет вопроса, почему именно здесь родина Шукшина.

Но мы, видимо, ещё не оценили его по-настоящему. Это очень по-нашему, по-русски – глупая какая-то скромность в нас есть. Или – опасная расточительность.

Замминистра культуры Болгарии Иван Токаджиев в Книге почётных посетителей Сросткинского музея пишет о том, что мы сами должны знать наизусть, – о «священном для русской и болгарской культуры храме-музее В.М. Шукшина, где можно ощутить необъятное великое начало Русской души». А депутат Народного собрания Республики Болгария Сильвия Алексиева на школьной доске в мемориальном классе Шукшина вывела мелом: «Берегите душу Шукшина!»

Через четыре года после его ухода мать Василия Макаровича Мария Сергеевна Куксина напишет своей московской корреспондентке Елене Лимарь: «... родная Лена, получила Ваше письмо, спасибо, родная (за ) газеточку. Лена, как бы достать венгерский адрес. Хоть бы на кого, только бы попала в Венгрию. Я уже много получала, из Ленинграда тоже получала, потом  (из) Софии – тоже вырезка из газеты.

Я бы отблагодарила венгерский народ, они очень об нём тепло отзываются.»

Алтай – земля талантов. Земля русских талантов. Опять же по скромности своей или по расточительности, мы почти ничего не делаем, чтобы творческий, духовный потенциал Алтая был открыт миру и служил России в полную силу. Впрочем, литературный Алтай надо ещё собрать. Даже в сознании многих вполне просвещённых сограждан он предстаёт преимущественно той частью, которая находится на территории Российской Федерации. За вдруг возникшим кордоном остались и невольно сделались иностранцами Георгий Гребенщиков, Павел Васильев, Александр Волков, Анатолий Иванов, Евгений Курдаков. А за ними немало других, пусть не таких великих, но вовсе не лишних для русской литературы и жизни.

Тут уместно вспомнить слова Сергея Куняева о «том странном узле, который завязывался на огромной территории – на землях Восточного Казахстана, Сибири, потому что через это пересечение проходили значительные русские писатели 20-го века, оставляя удивительные памятники, явленные в художественном слове, в которых они воспевали именно эту землю, напитанную духом древнейших цивилизаций. Это Николай Анов, Иван Шухов, Юрий Домбровский, Николай Титов… Павел Васильев!»

 

ПРАВДИШНЫЕ ЛЮДИ

 

16 февраля 1978 года Елена Самойловна получила очередное письмо от Марии Сергеевны:«Господи! Милый ты наш человек! Большое Вам спасибо за все, за все. Мне, наверное, не замолить Ваше добро и слова Ваши теплые, родные, что дочь. Я же Вам писала: Бог так сделал за его добрую душу, незапятнанную. Он меня, милый сын, сроднил с миллионами людей. Я ко всем стараюсь относиться, как к сестрам, братьям, детям и даже внукам. Все пишут. Но Вы у нас родней всех. Самое для меня главное: Вы ходите за моего сына милого могилой. Вот это я буду помнить до последнего вздоха. Дороже нет. Мне легче – он с Вами, знаю, он вас ждет».

Уже третий год она ухаживала на Новодевичьем кладбище за могилой Василия Шукшина и переписывалась с его матерью.

Сростки простятся с Марией Куксиной в январе 1979-го.

Профессор Московского института иностранных языков Елена Лимарь успеет отправить Марии Сергеевне восемьдесят девять писем и тридцать два получить в ответ. Она писала чаще и больше. О состоянии могилы Василия Макаровича, о многочисленных примерах человеческой любви к нему, о судьбе его произведений, вызывающих неослабевающий интерес отечественных и зарубежных издателей, кинорежиссёров, театральных постановщиков, композиторов, искусствоведов, литературных критиков…

«…В Москве сейчас многие чтецы выступают с чтением рассказов Василия Макаровича. Мы с Екатериной Ивановной собираемся послушать две программы в исполнении чтецов Сорокина и Попова. Композитор А. Холминов написал оперу «Двенадцатая серия» на сюжет повести Василия Макаровича «А поутру они проснулись». Поставил эту оперу Московский Камерный театр. Попасть очень трудно, но надеюсь, что как-нибудь попадем.

В Москве сейчас во многих кинотеатрах идет «Позови меня в даль светлую». Всем фильм нравится. Посылаю Вам «Кинонеделю» со статьей об этом фильме».

Едва ли кто-нибудь, кроме него самого, знает, какой ценой оплатил Василий Макарович свои прижизненные творческие достижения и посмертную славу. Наверное, не самую малую часть этой цены составила разлука с матерью и родной землёй.

«Мне шел семнадцатый год, когда я ранним утром, по весне уходил из дома. Мне еще хотелось разбежаться и прокатиться на ногах по гладкому, светлому, как стеклышко, ледку, а надо было уходить в огромную неведомую жизнь, где ни одного человека родного или просто знакомого. Было грустно и немножко страшно. Мать проводила меня за село… села на землю и заплакала. Я понимал, ей больно и тоже страшно, но еще больней, видно, смотреть… на голодных детей. Еще там оставалась сестра, она маленькая. А я мог уйти. И ушел.»

И вот он ушёл уже навсегда. Но в письмеЕлене Лимарь (таких писем в фондах Сросткинского музея четыре) Мария Сергеевна обращается к сыну, как к живому.

«…Сынычка, дитё моё милое, не могу я тебя докликаться. Сердечушку моему в груди места мало, горло моё сжимает, хочу вслух крикнуть, голоса нет. Сокол ты мой ясный, знал бы ты, как тяжело твоей любимой мамочке. И тёмная ноченька меня не может успокоить. Говорят со мной, я их не слышу, идут люди, я их не вижу. Одна у меня думушка: нету моего дитя милого на свете, голубь ты мой сизокрылый, солнце ты моё красное, приснись ты, дитё милое, мне во сне, обогрей ты моё истерзанное сердечушко, милый, милый ты мой дитёнок…»

Любовь. Первое и основное, что от сотворения даровано человеку. «Ангел мой господний, после дитя милого и солнце красное не может меня согреть.» Да, это любовь. Её созидающая сила непостижима.

Мы не вывели формулы творчества, тайна небесного дара не открыта нам. Но мощнейшее, с середины прошлого столетия не имеющее аналогов явление истинно народного русского таланта сразу и безоговорочно обнаруживает связь с главным, с чего начинаются родина и судьба. С матерью и отцом, с матерью – родной землёй. Для Елены Лимарь эта связь, эти истоки, эта почва, в которую уходит корнями многообразное и глубокое творчество Василия Макаровича, бесспорно очевидны. Онасклонялась перед Марией Сергеевной:«…А как Вы красиво и умно говорите и пишете! Часто в Ваших словах я слышу слова из его рассказов……мы не удовлетворены многим из того, что писали о нём… хватит коров, сапог и прочих мелочей, нужно написать о великом человеке, большом, необыкновенном художнике и его замечательной матери, которая дала нам его, о Вас, дорогая Мария Сергеевна.»

У великого сына – великая мать.

В её слове – ни грана кокетства, ни капли жеманства. Она отлично понимает, о КОМ говорит, но без малейшего усилия, не задумываясь, как выглядит, остаётся естественной и простой, и эти естественность и простота прибавляют достоинства, которым отмечено материнское слово.

«…Любил он меня послушать, я даже ему ночами, с ним сидя, сны рассказывала. Он меня с такой радостью слушал, потому что он меня хорошо знал: я зря ни одного словечка не скажу. Он взял да их записал, и мне ни слова, а сам всё до одного словечка запомнил. Господи! Я не знала, я, наверно бы, воздержалась. А он: ах ты, милая моя мамка, ну-ка расскажи ещё чего-нибудь!

– Спать, дитёнок, захотела.

– Жалко, мама.

– Я завтра, сыночка, сегодня время много…»

Она безошибочно определяет, откуда что берётся и как всё происходит на белом свете. «Ой, правда пословица говорит: «Мир не без добрых людей». Милый дитёнок жив был, сам мать любил, жалел, ценил, а умер – людям, наверное, наказал: не забывайте мою мать.»

Материнское «Мир не без добрых людей» не просто находит отклик и продолжение в сыне, но закладывается в сердцевину его мировоззрения.  «Вообще за свою жизнь встречал ужасно много добрых людей»– признаётся Василий Макарович. Этого признания, которое само по себе важно для понимания характера Шукшина, он мог бы и не делать – всё шукшинское творчество наполнено состраданием и любовью к добрым людям.

Сын знал, где черпать богатырскую силу. Он прямо говорит об этом: «Откуда берутся такие таланты? От щедрот народных. Живут на земле русские люди – и вот выбирают одного. Он за всех будет говорить…»

«Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…» Была такая песня. Мы её пели. Хотя, по факту, не все вышли из народа. К сожалению. А теперь и вовсе – само слово «народ» у нынешних победителей жизни вызывает если не полное презрение, то, как минимум, брезгливую гримасу. К позору, к несчастью, к великой беде, масштаб и трагизм которой, уже сегодня ощущаемые, мы всё-таки до конца покуда не представляем…

Шукшин получил «от щедрот народных» уникальный талант. И вместе с ним, неотделимо от него – наказ «сказать за всех». То, что он делает, отзывается благодатно и благодарно. Круг замыкается – творчеству своего любимца даёт оценку народ.

«Дорогому Василию Макаровичу Шукшину от бывшего осужденного М.И.П., Человеку, деятельность и произведения которого помогли мне стать человеком…»

«Мы живем один раз – и набело! Черновиков в жизни нет! Василий Макарович! Ваши слова стали девизом всей моей жизни! Если бы Вы знали, как Вы мне близки и дороги! …!»

«Спасибо вам, наш гений, спасибо Вам, Василий Шукшин, за Ваш вдохновенный творческий труд, за Ваше неповторимое искусство…»

Лимарь собирает и отправляет сначала матери, а потом в музей Шукшина записки, оставленные на могиле писателя людьми, которые идут ему поклониться.

Это правильно, так оно и должно быть. Из людей, от людей – к людям, и если ты не обманул их – они поклонятся и скажут спасибо. Впрочем, тут нужно уточнение. В творчестве Шукшин действительно «из людей» и «от людей», а в жизни-то никаких «из» и «от» нет – Василий Макарыч пожизненно был С людьми, СРЕДИ людей. То есть он даже не «человек из народа», он – часть народа, он – сам народ.

С течением времени всё осознаётся и оценивается по правде. Значение творческого наследия. Масштаб личности. Тяжесть утраты.

Елена Лимарь – Марии Куксиной. «…Господи, Боже мой! Как же плохо, как пусто без него на земле! Мы несколько раз ставили ему на могилку вместе с Вашим письмом карточку, на которой было написано: «Опустела без тебя земля!».

Вот уж опустела, так опустела!…

Многие люди говорят и просят передать Вам, что они чувствуют, как будто потеряли своего, близкого человека, вот так он был нам дорог и любезен. Господи, как его не хватает на этой земле!»

Не хватает, не хватает… Есть такие люди-человеки, которых никто не заменит. Баба Настя, Анастасия Егоровна Даньшина – землячка и «артистка» Василия Макаровича, снятая им в фильме «Печки-лавочки»,если не могла вспомнить какой факт из жизни, не ведала чего или объяснить не умела, сокрушалась: «Даже не знаю, кто бы это мог рассказать… – и с досадой добавляла: – Перемёрли все, спросить-то ведь не у кого».

– Галь, счас жись-то неправдишная. Надо ведь не по правде жить. – Это она, сросткинская «баушка» Анастасия Даньшина односельчанке своей Галине Андреевне Ульяновой незадолго до последнего своего земного причастия. То ли инструктировала с высоты житейской мудрости, вынужденно, против всяких желаний, обретённой. То ли объявляла окончательный приговор свихнувшемуся времени.

Так, наверное, жалеючи нас непереносимо беспомощной жалостью, мог бы сказать сегодня и сам Василий Макарович. Если бы только готов был смириться с «неправдишной» жизнью.

Очень чуткий человек Валентин Яковлевич Курбатов не побоялся прямого слова: «В «Степане Разине» не зря ж он говорил: "Выбейте мне очи, чтоб я не видел вашего позора!"… Я думаю, он ушёл потому, что не мог не уйти, он не мог бы существовать в сегодняшнем цветастом, пёстром, лакированном, порочном, лотошном мире, в котором ему не было места с его горячностью, с его желанием правды немедленно, как всякий раз желает её русский человек».

Но, слава Богу, живы книги Василия Макаровича, живы его кинофильмы. Есть, кому их читать и смотреть. И значит – не перевелись ещё правдишные люди. И стало быть – не до конца ещё сгинул, по мысли и слову Валентина Курбатова, какой-то ослепительный и почти ушедший народ, который болезненно и мучительно реагирует на неправдишную жизнь и понимает, что нравственный закон ненарушим, однако видит, что закон оказался нарушен, и бесстрашно бросается отстаивает его.

Подобно Шукшину. Вместе с Шукшиным.

 

СКАЖИ, КТО ТВОЙ ВРАГ

 

            Эта история – вечная. Тысячекратно случалась она на земле и всё продолжается, продолжается, касаясь новых и новых людей. Василия Макаровича она обойти не могла. Об этом, в частности, стихотворение Роберта Рождественского «Памяти Шукшина»:

 

До крайнего порога

Веди его, спеша,

Алтайская порога

И добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,

Прервав хвалебный вой:

Вы что, узнав о смерти,

Прочли его впервой?!

Пожалуйста, скажите,

Уняв взыгравший пыл:

Неужто он при жизни

Хоть чем-то хуже был?!

                            Убийственно жестоки,

                            Намеренно горьки

                            Посмертные восторги,

Надгробные дружки.

Столбы словесной пыли

И фимиамный дым…

А где ж вы раньше были,

Когда он был живым?

 

         Между прочим, о его появлении здесь стоит сказать. Я не знал стихотворения Роберта Рождественского, забыл, может быть. Услышал его в Питере, когда после псковской встречи с Валентином Курбатовым несколько дней обретался у старинного друга-сослуживца по Тихоокеанскому флоту военврача Станислава Сметанина. Теща Стаса, Тамара Константиновна, человек очень в возрасте, немало удивила, прочтя стихотворение по памяти без малейшей запинки. Потом, уже во Владивостоке, я спохватился. Попросил Тамару Константиновну прислать текст. Написанный от руки, он пришёл в конверте с добрым обстоятельным письмом. Такое неподдельное, живое проявление народной любви и к Рождественскому, и к Шукшину.

Упрёк Роберта Ивановича не безоснователен. Он и к нам относится. Вот в недавнем совсем, ноябрьском, письме Галина Ульянова пишет из Сросток во Владивосток о непрекращающейся неблаговидной возне вокруг имени Шукшина: «Душа… не принимает той фальши, которой пытаются его завалить. Уничтожают изнутри, от самого сердца, в родных местах, к сожалению, тоже».

Диву даёшься, сколько всякого худа, бессмысленного, но в бессмысленности своей отнюдь не безвредного, творят люди! Мотивы могут быть извинительными, неизвинительными или казаться таковыми, а результат всегда один – умножение лжи. И конца этому не будет, покуда все дела наши и каждое наше слово не влекут за собой самой строгой ответственности за них.

Такая, допустим, история. Фридрих Горенштейн, очередной несчитанный «гений русской литературы» (смотри интернет), назвал Шукшина «рано усопшим идолом», в котором «худшие черты алтайского провинциала» сошлись с «худшими чертами московского интеллигента». Сей Фридрих бросил в Василия Макаровича слова, которые, не исключено, гораздо более заслужил сам: «Учить добру злодея – только портить его».

 «В нём было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья, сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному, даже перед лицом массовости явления, необычному юдофобству. От своих же приёмных отцов он обучился извращённому эгоизму интеллигента, лицемерию и фразе, способности искренне лгать о вещах ему незнакомых, понятиям о комплексах, под которыми часто скрывается обычная житейская покорность. Обучился он и бойкости пера, хоть бойкость эта и была всегда легковесна».

Привожу эту длинную цитату для того, чтобы читатель, если он мужик и сибиряк, знал о своём «природном бескультурье», о своей «патологической ненависти провинциала»и прочих замечательных свойствах, которые составили «массовость явления»,в концентрированном виде открытого Горенштейном в русском таланте. Вместе с тем, не могу прогнать крамольную мысль, что ежели неприятие горенштейновского ненавистничества и есть юдофобство, то юдофобами должны стать все добрые люди. Включая и братьев-евреев, кого, не спросясь, «русский писатель» Горенштейн беззастенчиво оскорбил и оболгал и содержанием, и самим фактом своего воинственного высказывания.

Самый первый и прямой вопрос – вот он. За что г. Горенштейн таки ухватил Василия Макаровича Шукшина да и вывел на чистую воду, и повесил за ушко да на солнышко?Фридриха, к сожалению, уже нет, и что бы он нам ответил, мы никак теперь не узнаем.Остаётся предполагать. Первое, о чём, видимо, стоит подумать – поступки или слова, дающие основание для горенштейновского приговора, равно категорического и нелицеприятного. (Тут невольно и неизбежно вспоминается доносительство двадцатых-тридцатых годов прошлого века, трагедии Есенина, Клычкова, Ручьёва, Корнилова, Васильева – Господи, сколько же их было?!)

Г-н Горенштейн даёт нам голый вывод – без никаких обоснований. То есть, улик нет, фактов тоже. Или мы их не знаем. А что мы знаем? Что знаю лично я? Смутно – о пьяных скандалах и даже о приводах в милицию. Да, закатил, кажется, в челюсть милиционеру при исполнении! Пожалуй, всё – не то. Как-то слишком обыкновенно и очень распространённо… Вспомним названия книг и фильмов Василия Шукшина? Ну, к чему тут прицепиться… Может быть, какие-то программные высказывания, которые (хотя бы теоретически) угрожали кому-нибудь или, не дай Бог, самому Горенштейну? Вот, скажем, такое:

«Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами…

Уверуй, что всё это  было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».

Или, может быть, нашего гениального друга Горенштейна задели слова Василия Макаровича о«ловких людях»,которые«и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы»?

«…прямая воинственность, убийственный (стыдом убивающий) сарказм на лживое в человеке».Так определила это свойство Шукшина критик Ирина Шевелёва. «Невероятный, огромный вброс совести в русскую классику! – пишет Ирина Михайловна. – Вброс совести в современную классику осуществлялся Василием Шукшиным с такой стыдливой и одновременно открытой интенсивностью, что пронизал ею всю страну, обаял восторгом едва ли понятной, и уж точно необъяснённой жизненной энергии, тайны величия русского духа. Тайны смирения и упорной думы, желания познать смысл жизнеустройства».

Во все времена это великое проникновение в жизнь, это неустанное, через страдания и преодоления, делание человека вместе с признанием и любовью (часто – запоздалыми) влекут за собой безотлагательную зависть и немедленную ненависть клеветников, полагающих себя пупами земли и хозяевами вселенской славы. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу кто ты…С друзьями случается по-разному. Каждый из нас имеет горькое право сказать о ком-то: избави Бог от таких друзей, а от врагов мы избавимся сами. Вот враг – это определённо и точно. Покажи своего врага, и мир не ошибётся в оценке тебя самого…

Здесь мы простимся с Алтаем, скажем «до свиданья» Сросткам, поставим на недальнюю полку книгу Шукшина, заложив её на недочитанной странице. Мы вернёмся сюда, чтобы под высоким алтайским небом оглядеть родной горизонт и подумать над тем, что ждёт нас там, за горизонтом, и решить, в какую сторону идти. Мы обязательно вернёмся к Василию Макаровичу, потому что ещё расслышали не всё, что он сказал нам.Ещё не оценили, не осознали до конца самого главного: «Макай своё перо в правду. Ничем другим не удивишь». Не поняли, что иным ничем не спасёшься. Вернёмся, потому что «Василий Макарович, – по справедливому утверждению Валентина Курбатова, – приходил к нам, чтобы сказать, каким был задуман Богом русский человек во всём его многообразии… Он был всем, и это всё помещалось в нём… Русский человек никуда не спрячется от вопросов, заданных Василием Макаровичем».

Мы будем  приходить к нему снова, и нас будет с каждым разом всё больше – людей, солидарных с Ириной Шевелёвой и готовых подписаться под её словами:

«Шукшин: «Нравственность есть правда». Закреплено в народной памяти. Когда-нибудь сгодится и поведёт».

 

 

                                               НАД ИРТЫШОМ

 

                        КЛУБНИКА ПО-РУССКИ, ПИВО ПО-АНГЛИЙСКИ

 

            Что же это за страна, что за народ такой – Россия, русские? Никто и не удивился. Автобус миновал границу, затормозил в степи. У обочины продавали вёдрами полевую клубнику. Водитель купил. Половину ягоды, пересыпанной в пакет, притулил на полку. Как раз над нашими с Лёшей сиденьями. Вторую половину разложил в кульки, протянул пассажирам:

            – Пробуйте, такая ягодка на земле растёт!..

            Кульки откочевали по рядам в глубину салона. Мы с братом тоже отсыпали в горсти. Никто, повторяю, не выказал удивления. Как будто в автобусе, идущем в начале июля 2009 года из Омска в Усть-Каменогорск, именно на этом рейсе оказались исключительно те, кого первые попавшиеся шофёры бесплатно угощают клубникой.

            Знающие люди говорят: самые вкусные казы – из мяса чужого коня. Тогда, значит, ягода, доставшаяся нам неожиданно и незаслуженно, должна быть самой ароматной и сладкой. Но для меня она никогда не бывает другой. Это ягода моего детства. Я наслаждаюсь ею только на родине. И уже давным-давно не видел её.

            Мы скусывали с венчиков, пытаясь не торопиться, смаковали ягодку по ягодке. Павлодар удалялся… 

            О Павле Васильеве мы узнали детьми. Помню, как одно-другое его стихотворение после полуночи читал в нашей усть-каменогорской квартире на улице Мызы, 33 Павел Косенко, алма-атинский – вместе с Леонидом Кривощёковым – гость нашего отца. Через пару-другую лет брат написал:

                        Ты пришёл из просторных степей

                        Удивлять города своим говором,

                        Рассказать, как трепещется горлинка

                        На крючках ястребиных когтей.

                        Степь не втиснет раздолье своё

                        В многотомье поэта иного –

                        Из аркана гортанного слова

                        Ты один не упустишь её!

                        Я и сам с Иртыша, как и ты, – 

                        Что-то дикое есть в этих водах!

                       Не с того ли глотающих воздух

                        В лодках рыб перекошены рты?

                        Не с того ль до сих пор не в ладах

                        Песни нашей реки просторной

                        С теми песнями, на которых

                        Соловьи помешались в садах?

            …Сквозь Павлодар проехали без задержки. На автостанции Лёша только успел выкурить сигарету. До Усть-Каменогорска ещё предстояла долгая-долгая ночь. Вечер только начинал маячить – солнцем, ныряющим в облака у горизонта.

            Вспоминался Павел Васильев:           

                        …В сердце – нежность летних вечеров

                        Ветерки осенние надули.

                        Это было в месяце цветов,

                        В знойном голубом июле…

            Порой о чём-то очень важном, даже, может быть, о главном говорят совсем простые вещи. Взять эту же гастрономическую тему. Другой раз о ней и заговаривать неловко. Но тут вроде бы придётся к месту.

            Два годаспустя я добирался в Усть-Каменогорск железной дорогой из Новосибирска. На вокзале припас бутылку минералки, рассчитывая на ресторан или на буфет в поезде. Ни того, ни другого там не оказалось. Пара прицепных вагонов, перебежками приближаясь к Защите, долгими часами замирала в ожидании попутных составов где-нибудь в тупиках и на дальних путях. На довольствие меня взяла соседка по купе. Молодая женщина с маленькой дочкой и племянницей ехала то ли в Зыряновск, то ли в Зайсан, в котором родился Павел Васильев. На Защите её встретили родственники. Докатил попутчице к выходу чемодан, и – вся благодарность. Даже имени не запомнил.

            Это дело обыкновенное, наших людей такими историями не удивишь.

            А вот – сюжет издалека. Простенький, а не забывается много лет.

            Поезд «Россия». В компании писатели Лев Князев и Сергей Крившенко. Едем из Владивостока в Хабаровск. Лев Николаевич, владеющий английским, пытается охмурить привлекательную попутчицу – филолога из Германии. Английского немка не знает. Зато, услышав родную речь, к нам заглянул англичанин. Дважды магистр шустро вписался в компанию.

            По вагону скрипит-погромыхивает буфетная тележка. Мы массированно, оптом покупаем пиво. И не только. Англичанин, который только что удивил нас утверждением: «СССР начал холодную войну!», тоже покупает. Бутылочку «Жигулёвского».

            Мы пьём, объясняемся в любви ко всем на свете и ни о чём не хотим спорить. Но дорогой гость всё напористей предъявляет исторический счёт. Он уверен, что холодая война – подлое дело русских. Человек, закончивший два передовых европейских университета, знать не знает, что она провозглашена английским премьером Уинстоном Черчиллем и началась с его программной речи в американском Фултоне.

            Ну, это другая тема, очень серьёзная. Мы сейчас… о бутылке. Англичанин просидел в нашем купе до послеполуночи, вдоволь угостился не только пивком, а напоследок смахнул со стола и унёс СВОЁ нераспечатанное «Жигулёвское».

            Нет спору: разговор о том, кто-где-зачейсчёт-чего-сколько-выпил-закусил – мелочный по сути. Но какой точный даёт возможность поставить диагноз! Народам и государствам, не говоря об отдельных персонах.

         Вячеслав Завалишин не запамятовал в благополучной американской жизни: «Павел Васильев дал мне деньги на билет от Москвы до Ленинграда, это было для меня выходом из почти безнадёжного положения».

Донат Мечик, тоже став американцем, вспоминает, как он вернулся домой после гостевания с Васильевым у Бориса Пастернака: «Когда я ложился спать, то обнаружил в кармане три червонца – по тому времени для меня это были большие деньги»…

…Павлодар удалялся. Мы говорили с Лёшей о поэте. Говорили, что надо обязательно приехать в город Павла Васильева. Не откладывая в долгий ящик. Оба уже в возрасте.

 

ПЕРВЫЙ

 

 «Певец своей неповторимой песни». «Яроцвет длинной поэмы». «Ястребиное перо». «Немеркнущее имя». «Русский беркут». «Витязь русского стиха». «Перворазрядный поэт». «Самый даровитый поэт». «Самый законный и прямой наследник С. Есенина». «Степи казахской русский сокол». «Первый подлинный евразийский поэт». «Ярчайший поэт XXвека»…

В мире мало, кому посвящено столько сильных, даже восторженных слов. Некоторые определения, данные Павлу Васильеву читателями и коллегами-литераторами, принадлежат только ему. Никому больше! А ведь в русской литературе столько уникальных талантов, столько блистательных имён…

 «…Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как… Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими природными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого…» «Прочёл "Кулаков". Давно не читал ничего равного по яркости и силе, что за восхищенье!» Это – Борис Пастернак. Авторитет не оспаривается ни друзьями, ни врагами. В 1956 году, после реабилитации Васильева и публикации несравненной васильевской поэмы, Борис Леонидович признаётся его дочери Наталье: «Всю ночь читал "Христолюбивые ситцы" и плакал». И было такое: Пастернак, на поэтическом вечере «…должен был читать после Павла Васильева, прочитавшего известное стихотворение "К Наталье". Б.П. им был так пленён, что, выйдя на эстраду, заявил аудитории, что считает неуместным и бестактным что-либо читать после этих "блестящих стихов"». Такописывает эту историю Александр Гладков в книге «Встречи с Пастернаком» (Париж, 1973 г.)

Ефим Пермитин свидетельствует о впечатлении, производимом поэтом Васильевым, читающим свои стихи: «Шолохов, Правдухин, Зазубрин сидели, глубоко задумавшись».

 Поэмы Павла Васильева сравнивали с эпохальными романами Михаила Шолохова. Сравнение удивительно само по себе. Слишком несхожие жанры. Но в данном случае никакой натяжки нет. Эпический дар поэта неповторимо размашист и объёмен, его сравнение с Шолоховым не вызывает желания спорить. Согласимся с доктором филологических наук профессором Ириной Минераловой:«У Васильева везде ощутимо чувство корней ("род – родина"). Органическое ощущение себя в плоти рода, наверное, общее у них с Михаилом Шолоховым, с его "Тихим Доном", открывающимся старинной казачьей песней, с молодым Александром Твардовским в мелодическом разнообразии его "Страны Муравии". При кажущейся "пронзительности"лирики, именно чувство русского рода делает его даже самые лирические вещи – эпически звучащими».

Галина Серебрякова (Бык-Бек) говорит о Васильеве: «Настоящий талант», «высокое, подлинное, а не мнимое искусство»,  «Редко упивалась я столь превосходными строфами: шолоховского масштаба и самобытности был перед нами чудодей». Заметим, это не тот случай, когда «кукушка хвалит петуха…» «Чудодей» адресовал Галине Иосифовне не самые церемонные строки:

                            Галиной Бык ты названа, корова,

Серебряковой сделалась, но вот,

Куда б ни шла теперь Серебрякова,

Вослед за ней, склонив рога сурово,

Мыча, её фамилия идёт.

         Википедия сегодня отрекомендовала писательницу так: «Произведения Серебряковой нашли признание в Советском Союзе только благодаря тематике, а также точному их соответствию партийным требованиям, предъявляемым к литературе». Однако, допустим, я все эти произведения прочёл, не распознав подвоха. Дополнительное почтение к автору придаёт то, что Галина Серебрякова сама попала под машину репрессий и держалась весьма достойно. В наличии литературного вкуса ей, во всяком случае, отказать трудно.

Вячеслав Завалишин полагал, что Васильев «Никем не превзойдён в  искусстве длинной поэмы у себя на родине». Такого же мнения придерживался нобелевский лауреат, классик мировой литературы Иван Бунин.

Поэт из Павлодара, исследователь жизни и творчества Павла Васильева Ольга Григорьева в архиве лидера кадетов, министра иностранных дел Временного правительства Павла Милюкова разыскала чикагскую газету «Рассвет» со статьёй  «О поэте Павле Васильеве». Автор из Питтсбурга Александр Курилович признаёт Васильева «самым даровитым поэтом сегодняшней сов. России». Это – август 1935 года. Герой статьи ещё жив, но жить ему осталось недолго. Ольга Николаевна цитирует другого зарубежного историка нашей литературы Р. Иванова-Разумника. В 1951 году, когда Васильев был напрочь запрещён на родине, в книге «Писательские судьбы», изданной в Нью-Йорке, критик писал: «Кого же можно назвать настоящими поэтами?.. мы говорим… о поэтах, вошедших в историю "советской литературы"… Первый – Павел Васильев…»

«…этот юноша – гений!» – такую оценку дал едва переступившему двадцатилетие поэту Алексей Толстой.

Ныне собран значительный (и по объёму) материал, много написано и опубликовано, так что не стоит большого труда множить и множить отзывы о Павле Васильеве. В нашу задачу это не входит. Но нельзя не отметить двух, возможно беспрецедентных, обстоятельств.

Талант Васильева признали даже те, кто имел отношение к его гибели. Назовём хотя бы Осипа Бескина, Елену Усиевич, самого Максима Горького… Оценка Бескина – лучше, наверное, бывает, но редко: «…огромная смелость, индивидуальная образность, свободное обращение с настоящей, материально ощутимой и всегда особенной плотью вещей. Его поэзия вобрала в себя ценнейшее наследие народного творчества, но не как штамп… Локальная обработка стиха у Васильева на огромной высоте, причём это не "приём", а острое языковое чутьё, прекрасное освоение материала… Перед нами, безусловно, большой поэт…» О «несомненном для всех таланте Васильева» пишет Елена Усиевич, что не мешает ей предрекать, кликать на его голову беду: «…он на всех парусах нёсся к собственной гибели, видя оригинальность в реакционности, даже словно кокетничая своим отличием от советских поэтов. Путь вёл прямёхонько в пропасть открытой контрреволюционности». Знал цену поэту и М. Горький. Достаточно вспомнить, что в Союз советских писателей Васильев был принят с его рекомендацией. Ему же принадлежат слова «недюжинное дарование» и утверждение, что Васильев, наверное, войдёт «в советскую литературу как большой и своеобразный поэт».

И убийцы понимали, кого они убивают. В протоколе допроса Михаила Карпова 28 декабря 1936 года, когда фабриковалось обвинение в подготовке Павла Васильева к покушению на Сталина, читаем: «Все будут говорить, что диктатора убил талантливейший поэт эпохи». Вот так: «талантливейший поэт эпохи».

Некоторые исследователи предостерегают нас от слишком категоричных оценок. Послушаем Ларису Мартынову: «Мысль же о том, как опасно делать выводы о чём либо, анализируя отдельные кирпичи – цитаты и концепты – также известна не мне одной. Наум Шафер – основатель и руководитель известного в Павлодаре музея (Дом Шафера), много лет работает с различными музейными коллекциями и документами. В 12-м номере журнала "Нива" за 2009 г. он опубликовал статью "Максим Горький и Павел Васильев", в которой с горечью пишет, как цитирование текстов совершенно исказило суть реальных событий, связывающих имена Горького и Васильева. Я понимаю, без цитат нельзя, и, все же, полностью поддерживаю автора этой статьи, когда он, указывая на проблему контекста в художественном творчестве и реальной жизни, говорит, что голый факт, вырванный из произведения или реальной жизни, превращается в стопроцентную ложь, опровергнуть которую почти невозможно».

Мысль необходимая. Ведь даже на Е. Усиевич, антивасильевскую публикацию которой с достаточным основанием можно считать доносительской, сыгравшей недобрую роль в судьбе поэта, была обрушена лавина жесточайшей критики за поддержку «махрового кулацкого барда», «врага-охотнорядца», «врага народа», «ублюдка», каким сочли Васильева А. Жаров, А. Сурков и иже с ними. С этими ненавистниками русского гения солидаризировались и друзья поэта С. Васильев, С. Михалков и С. Островой, обвинившие Усиевич в том, что она «буквально раболепствовала перед кулацкой поэзией Павла Васильева».

Однако и тезис Н. Шафера, поддержанный Л. Мартыновой, верный сам по себе, если его прочесть именно в «контексте в художественном творчестве и реальной жизни» Павла Васильева, похоже, «превращается в стопроцентную ложь, опровергнуть которую почти невозможно». Статья Н. Шафера в «Ниве» не просто смягчает обвинительно-доносительский смысл наиболее жёстких (публичных, неизбежно предполагающих определённую реакцию) высказываний Горького в адрес Васильева, но и как бы снимает или, как минимум, преуменьшает причастность М. Горького к трагедии, произошедшей с поэтом. Подобную интерпретацию событий исключает сам Горький, который, говоря впоследствии о своей публикации в «Правде», признался: «Неловко получилось, очень неловко». И даже после этого признания отношение Горького к Васильеву оставалось неоднозначным, и едва ли его можно считать вполне дружественным.

В материале Любови Кашиной, в ту пору директора Дома-музея Павла Васильева, в полном объёме до сих пор не напечатанном, по данному поводу говорится: «К 100-летию П. Васильева в журнале "Нива" была опубликована статья Н.Г. Шафера "Максим Горький и Павел Васильев. (К проблеме контекста в литературе и жизни) ".

Надо сказать, нелицеприятная статья по отношению к поэту в юбилейный год. Можно было бы промолчать, узнав об истоках материалов, которые использовал автор. Но здесь же в одной из павлодарских газет появилась статейка с названием «Скандал вековой давности», в которой пишется: "Известный павлодарский филолог и критик, музыковед и композитор, публицист и коллекционер Наум Шафер, репрессированный в советские времена за хранение якобы антисоветской литературы, несмотря на свои почти восемь десятков, вступил в борьбу с современными литераторами за честное имя Максима Горького". Правильнее было бы написать: "с васильеведами", в статье Н.Г. Шафера это звучит именно так. А затем эта же информация была опубликована в республиканской газете "Время", в которой автор допустила двойную фальсификацию (речь идёт о замене в компрометирующих П. Васильева документах и публикациях имени Сергея на Павла, которого обвинили в том, что он " бьёт жену и мать", приписав Павлу Николаевичу поступки, совершённые его однофамильцем – В.Т.)…

…имя П. Васильева, как в суровые 30-е, опять обрастает домыслами. У Павла Васильева и своих «подвигов» было достаточно, зачем приписывать новые, даже, вернее сказать, вновь повторять старые слухи, уже опровергнутые.

Н.Г. Шафер в своей статье обвиняет васильеведов в том, что они выдернули из текста Горького фразу «дорога от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа…» и отнесли её непосредственно к Павлу Васильеву. Да не васильеведы это выдернули, а враги П. Васильева. Ведь в газетах после публикации статьи Горького всё это относилось именно к П. Васильеву, да и других фамилий в этом абзаце нет. Это так и было представлено в печати, начиная с 1934 года. Об этом знали те, кто жил и работал в те годы, кто на себе испытал гнев властей, репрессии, долгие годы лишений свободы. В их числе и И. Гронский, С. Поделков, Е. Вялова, Г. Санников, все те, кто и стал позже первыми васильеведами. Об этом знал и Горький, ведь всё это было при его участии. Во всех исследовательских работах, книгах васильеведов И. Гронского, С. Куняева, С. Шевченко, Н. Солнцевой и др. из заметок М. Горького «О литературных забавах» части текста, относящиеся к П. Васильеву, приводятся полностью, не «выдираются» из текста, но факт остаётся фактом».

Так что не только цитирование текстов может «совершенно исказить суть реальных событий». К не меньшим искажениям способно привести слишком «концептуальное» их прочтение.

Необычным явлением представляется оценка Павла Васильева коллегами-поэтами. Редко кому удаётся сыскать столь единодушное признание в литературной среде, где заслуженному профессиональному одобрению и просто адекватным человеческим отношениям зачастую не очень способствует самомнение вкупе с ревностью и завистью отдельных –  разумеется, выдающихся – творцов.

Николай Клюев при первом знакомстве с Васильевым, по сути – ещё мальчишкой, сказал о нём нечто удивительное: «Нечаянная радость русской поэзии»!

Через десятилетия звучит взволнованное слово Льва Озерова: «Перед нами поэт неслыханного дарования – одна из горчайших потерь новой русской истории. Это огромная слеза, катящаяся по лицу земли, воспетой им сильно и звонко…»

Поклонились Павлу Васильеву не последние в русском поэтическом, литературном ряду Станислав Куняев и сын его Сергей,Владимир Солоухин, два Валентина – Сорокин и Устинов… Список, опять же, можно продолжать и продолжать. Ограничимся Расулом Гамзатовым. Его слова о Павле Васильеве: «Он живёт, как паспорт, как удостоверение личности русской национальной поэзии».

В конце лета 1928 года Павел Васильев уезжает с Николаем Титовым в большую поездку по Сибири и Дальнему Востоку, в Москву возвращается осенью следующего года. Васильеведы составили хронику остановок и список публикаций в Чите, Иркутске, Сретенске, Благовещенске, Хабаровске… Везде, где был, поэт печатался. Деталька, кажется, маленькая. Но о чём она говорит? Разве не о подлинности дара, замеченного и признанного от Павлодара до Москвы, от Москвы до Владивостока? И теперь мы видим: он замечен, он признан и в Лондоне, и в Париже, и в Нью-Йорке с Чикаго и Питтсбургом – во всём мире, ещё не утратившем способность слышать и понимать русское поэтическое слово.

 

ЗА ЧТО УБИВАЮТ ПОЭТОВ

 

Михаил Голодный в «Стихах в честь Павла Васильева» предупредил поэта:

…Будешь лежать ты

Покрытый пылью,

Рукой прикрывая

Свой хитрый газ.

Таков закон у нас,

Павел Васильев,

Кто не с нами,

Тот против нас!

Голодный не был одинок. Сегодня хорошо известны имена людей, для которых одним из главных, а то и главным «достижением» жизни стала та роковая роль, что они сыграли в судьбе не одного только Павла Васильева.

По мнению Александра Куриловича, «Поэт Павел Васильев… пал жертвой именно гнусного заговора всех тех "поэтов", которые сами никак в "музыканты не годились", а раз не годились в музыканты, то наиболее пригодными оказались для разной клеветы и провокации, чтобы таким путём обезглавить одного из самых мощных "советских орлов", осмелившихся подняться выше обычной беспросветной советской обыденщины и парить в недосягаемых для них высотах своего поэтического творчества».

Эти ребята выполнили обещание.

«Расстрельные списки. Москва, 1935-1953. Донское кладбище (Донской крематорий)». Здесь – 5065 имён. Убиенному поэту принадлежит запись: «Васильев Павел Николаевич. Род. 1910, г. Зайсан Семипалатинской губ.; русский, б/п, обр. среднее, писатель-литератор, прож.: г. Москва, ул. 4-я Тверская, 26-10. Арест. 7.02.1937. Приговорён ВКВС 15.07.1937, обв.: подготовка тер. акта. Расстрелян 16.07.1937. Реабилитирован 20.06.1956.»

Он заслуживал иной судьбы, ждал иного будущего, и поначалу казалось, что его ожидания не напрасны. Поэта поддерживает лично нарком просвещения Анатолий Луначарский: «…чем больше будет в нашем искусстве таких художников, как Васильев, певцов своей неповторимой песни, тем успешнее станет служить оно социалистическому обществу». Любимец партии (по определению Владимира Ленина) Николай Бухарин с трибуны Первого съезда писателей оценил Васильева как человека «с исключительно большими поэтическими возможностями».

Вдумчивый, очень корректный исследователь Пётр Поминовпришёл к заключению, для кого-то, не исключено, неожиданному: «Самое поразительное, что П. Васильев жил в согласии с собой и у него не было конфликта с эпохой Но беда ждала его впереди, у него не было будущего: так же, как его ровесница-революция, не пережившая зрелости, он был обречён».

В другой работе, посвящённой Васильеву, мой земляк из Усть-Каменогорска, кандидат филологических наук П. Поминов размышляет о причинах гибели поэта: «Его бурная, через край, жизнь оставила много загадок и до сих пор вызывает острые, часто взаимоисключающие, оценки и эмоции. Мне приходилось слышать от одного "известного" литератора слова о Павле Васильеве, граничащие с грубостью, которые не хочется приводить, но и оставить их без внимания тоже нельзя, потому что только завистью к Васильевскому, говоря словами Б. Пастернака, "безмерному" дару, их не объяснить, хотя очевидно, что "детонатором" перманентных вспышек ненависти к Васильеву, безусловно, является его удивительный талант.

Достоевский писал о своих современниках так называемого либерального толка, что они сами бы ужаснулись тому, что проповедовали, если бы им "…хватило мужества додумать свои мысли до конца". Это мужество писателя – редчайшее в литературной и вообще интеллигентской среде качество – было органически свойственно Васильеву и обошлось ему предельно дорогой ценой».

Да, Павел Васильев был явно не промах. Однажды (был, был повод!) заявив, что «по указке петь не будет», поэт до конца остался верен этому добровольному обязательству. Обязательству небезопасному, даже смертельному. И когда поэта пытались заставить изменить себе, остепениться и всё-таки «петь по указке», он не прислушался к «спасительным» советам. Протест принимал разные формы, в том числе такие:

Пью за здравие Трёхгорки.

Эй, жена, завесь-ка шторки:

Нас увидят, может быть.

Алексей Максимыч Горький

Приказали дома пить!

Конечно, не эти литературные почти забавы и даже не удар по физиономии Джека Алтаузена в спровоцированной ловким народцем драке (в материалах васильеведов слово "поэт" применительно в сему Джеку берётся, как правило, в кавычки) стали смертным грехом поэта. Точной даты нет, но, вероятно, в 1931 году Васильевым было написано вот это:

Нынче, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына.

                   Упорство осла и хитрость лисы совместил он умело.

Нарезавши тысячи тысяч петель, насилием к власти пробился.

Ну, что ж ты наделал, куда ты залез, семинарист неразумный!

В уборных вывешивать бы эти скрижали…

Клянёмся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами

И в жопу лавровый венок воткнём.

…В начале следующего, XXI-го века, в 2010 году, во Владивостоке появится ещё один человек, влюблённый в Павла Васильева. Поэт, прозаик, критик Эльвира Кочеткова, которой свойственно тонкое восприятие слова, пишет о Васильеве: «Молодой, красивый, смелый, талантливый. Русский… Слишком смелый, слишком талантливый, слишком русский… Не ко времени. Поэтому его не стало».

 

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ         

 

Вячеслав Завалишин вспоминал: «В своём докладе на Мытненской набережной я остановился и на "Песне о гибели казачьего войска". При обсуждении мне здорово влетело, оказывается, я не сказал о самом главном, а самое главное, оказывается, в том, что Павел Васильев возглавлял молодое крыло кулацкой поэзии. Далее меня упрекали в том, что я умолчал о профашистских и антисемитских настроениях потенциального погромщика Васильева. Не сказал я даже о том, что его шельмуют как хулигана, пьяницу и буяна.

…но нашлись и у меня защитники. Полукровка Кукулевич сказал, что поскольку евреи крайне редко встречаются в стихотворениях Васильева, то лучше всего еврейский вопрос в связи с его именем оставить в покое, тем более что поэт положительно отозвался о Розе Люксембург, о Карле Либкнехте, о товарище Литвинове.

Неожиданно поддержал меня и Федя Абрамов, он сказал, что "Песня о гибели казачьего войска" направлена против проводимой Троцким политики расказачивания, поэтому нельзя обвинить в антисоветчине и Завалишина».

Здесь – уже всё, весь букет обвинений поэту. И всё – «главное». То есть всё такое, за что могут незамедлительно загнать в тюрьму и отнять жизнь. В самом деле, разве до октября 1917 года в жизни ЭТОЙ страны и ЭТОГО народа было что-то, достойное доброго поэтического слова? А тут не просто доброе слово, тут – ЛЮ-БО-ВА-НИ-Е! «ЛЮБОВАНИЕ ядрёностью, "богатырской" силой, лихой разудалостью, крепостью домовитых устоев казацкой жизни», которое – ну ясное же дело! – «подталкивает поэта на классово враждебные нашей революции позиции…»

Слово «любование» О. Бескин, автор цитируемой статьи, выделяет чёрным.

В июне 1934 года одномоментно четыре издания (три в Москве, одно в Ленинграде) во главе с газетой «Правда» – ведущей газетой страны – печатают статью М. Горького «Литературные забавы» («О литературных забавах»). Великий пролетарский писатель в свой статье и в письме чёрному человеку страны Льву Мехлису, в тридцатые годы редактировавшему «Правду», бьёт тревогу по поводу «неонародничества», которое «кое у кого уже принимает русофильскую окраску и – в конце концов – ведёт к фашизму».

Пройдёт год, газета под редакцией Льва Мехлиса потребует «Принять решительные меры против хулигана Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не пройдёт безнаказанным». Под этим требованием будут стоять подписи двадцати советских писателей. Кто-то из них окажется здесь, скажем так, не вполне по своей воле. А кто-то сильно обрадуются несдержанности Васильева, который на подленькую провокацию ответил прямым ударом и тем дал повод для принятия «решительных мер».

Любить Россию и всё русское становится преступлением.

Совсем недавноЛев Сосновский и иже с ним подсчитывали слово «Русь» в литературных произведениях и в связи с частым, как они полагали, его употреблением обвиняли Сергея Есенина и других поэтов в великорусском  шовинизме. Есенина уже нет, другие поэты – его друзья – ещё есть. Теперь они стали друзьями Павла Васильева. Сергей Клычков, Николай Клюев, Пётр Орешин… Скоро всех их убьют. Но Васильева убьют первым. «Антисемит» и «фашист» Павел Васильев к тому времени превратится в «террориста», который «готовился» к покушению аж на самого Сталина…

 Спустя семь десятилетий Эльвира Кочеткова напишет: «Страна, устремлённая в светлое будущее, не заметила, что потеряла гения…»

 

ВЁСНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ТРУДНО

Прижизненных книг у Павла Васильева, если не считать коллективного сборника «Песни киргиз-казаков», всего-то три. Лишь одна из них поэтическая – отдельное издание поэмы «Соляной бунт».Всё, что выходило потом – от скромных малоформатных брошюр до шикарных по своему времени томов, сразу обретало верного читателя и воспринималось как выдающееся событие в отечественной культуре. Усть-каменогорский исследователь творчества поэта Лариса Мартынова  делится интересными размышлениями: «Тайна не даёт покоя. Так устроен человек. И если бы существовала единица (некий процент или градус) для измерения силы эмоционального воздействия стихотворения, поэзия нашего земляка имела бы по этой шкале самую высокую оценку».

Доказательство правильности этого утверждения мы найдём на любой странице любой книги Васильева.

                        Вёсны возвращаются! И снова,

                        На кистях черёмухи горя,

                        Губ твоих коснётся несурово

                        Красный, окаянный свет былого –

                        Летняя высокая заря.

                        Вёсны возвращаются! Весенний

                        Сад цветёт –

                        В нём правит тишина.

                        Над багровым заревом сирени,

                       На сто вёрст отбрасывая тени,

                        Пьяно закачается луна –

                        Русая, широкая, косая,

                        Тихой ночи бабья голова...

                        И тогда, –

                        Лучом груди касаясь,

                        В сердце мне войдут твои слова.

                        И в густых ресниц твоих границе,

                        Не во сне,

                        Не в песне – наяву

                        Нежною июньскою зарницей

                        Взгляд твой чёрно-синий

                        Заискрится, –

                        Дай мне верить в эту синеву!..

            Цитата – из не самого известного стихотворения. Это довольно странно, поскольку стихотворение дало название одному из сборников поэта и стало замечательным романсом (романс не одно десятилетие звучит с киноэкрана, а одноимённый сборник, как все сборники Васильева, выдающийся и запоминающийся, сразу стал раритетом)…

            И тут – эта тайна, эта – в полном объёме – сила эмоционального воздействия. Окончание стихотворения – новая тайна. Что за этими простыми вроде словами, какие ассоциации хотел внушить нам автор, какая мысль после прочтения стихотворения надолго лишит нас покоя?

                        …В твои глаза,

                        В их глубину дневную

                        Смотрю – не вижу выше красоты,

                        К тебе самой

                        Теперь тебя ревную –

                        О, почему я не такой, как ты!

                        Я чувствам этим вспыхнувшим не рад,

                        Я – за тобой идущий наугад.

                        Восторгами, любовью и обидой

                        Давно душа моя населена.

                        Возьми её и с головою выдай,

                        Когда тебе не по душе она.

                        И разберись сама теперь, что в ней –

                        Обида, страсть или любовь – сильней!

Последуем обманчивому призыву поэтического гения Васильева, и нам не хватит жизни разобраться, что было для него сильней – обида, страсть или любовь. Дело в том, что в нём, Павле Васильеве, в его поэзии была ВСЯ ЖИЗНЬ. Без прикрас и без обмана – вся-вся жизнь, в которой он ничего не признал незначительным, а всё посчитал главным. Отсюда его образная мощь, отсюда его «азиатство» (казахи не без оснований считают Васильева своим поэтом), уникальное васильевское евразийство, сочетающееся с широкой, безоглядной русскостью. Но, может быть, эти свойства разделены искусственно, и истинно русский человек – непременно евразиец?

Виктор Щепотев, общавшийся с поэтом в Москве, утверждает: «Павел Васильев был очень широк в восприятии поэзии. Он любил Есенина и Маяковского, Пастернака и Сельвинского, Багрицкого… Любил чьи угодно стихи, ежели они были круто замешаны. Он не был групповски узок или односторонен в чувстве образа и формы, ему было чуждо поэтическое сектантство, которым в то время, как, впрочем, и сейчас, даже щеголяли иные стихотворцы».

В поэзии – как в жизни. Тоже признак подлинности.

Мало кому дано такое зрение, не у всех хватит сердца вместить в него всё сущее многообразие и, ощущая неодолимо-противоречивую полноту мира, находить в нём столько гармонии и красоты. Так что трагедия Павла, причина его трагедии – не только дело «политического момента». «Тайна не даёт покоя. Так устроен человек». Всегда найдутся те, кому легче заклеймить, отвергнуть, уничтожить, чем понять и согласиться, признать и полюбить. Особенно, если честолюбие мелкой души сталкивается с мощью великой личности, само существование которой наносит смертельную обиду завистнику, ради мнимого и временного «величия» готовому на всё.

Да, главной, изначальной причиной травли поэта был, конечно, его талант, «подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо» – так его охарактеризовала Наталья Кончаловская.

Ольга Григорьева цитирует ненапечатанное при жизни Васильевское четверостишие:

                   Я завидовал зверю в лесной норе,

                   Я завидовал птицам, летящим в ряд;

                   Чуять шерстью врага, иль, плескаясь в заре,

                   Улетать и кричать, что вернёшься назад!

Далее следует её комментарий: «Четверостишие подчёркнуто, а под чертой ещё раз написаны слова: "чуять шерстью врага". Сколько трагизма в этих строчках… как бы хотелось Павлу "чуять шерстью врага", потому что в этом перевёрнутом мире понять, кто действительно враг, а кто друг, было невозможно… Те, кто набивался в друзья, предавали при первом удобном случае».

И Пётр Поминов прав: «Через 20 лет после расстрела Павел Васильев, по уже отработанной схеме, был реабилитирован, что совсем не значило его "автоматического" возвращения в литературу…

…процесс реабилитации задерживался не только, вернее, не столько карательными органами, сколько своими "собратьями" по перу. (Могу ещё раз заметить, что и на родине поэта были и остаются подобные "собратья", так что в нашей жизни и сознании мало что изменилось…)»

По данным вдовы поэта Елены Вяловой-Васильевой, рецензия Павла Косенко «Стихи и поэмы Павла Васильева» в «Казахстанской правде» в феврале 1958 г. «оказалась единственным в стране печатным откликом на итоговую посмертную книгу поэта».

Зато уже на следующий год в журнале «Советский Казахстан» (будущий литературно-художественный журнал «Простор») появляется статья А. Макарова, в которой автор «о Павле Васильеве писал просто издевательски, отказывая ему в праве на малейшее внимание». Потом – в журнале «Знамя» – антивасильевская публикация А. Коваленкова…

Елена Александровна писала Павлу Косенко: «До сих пор кому-то Васильев не даёт покоя». Шёл 1981-й год, со времени официальной реабилитации поэта минула четверть века.

Прибавим ещё десяток лет. В 1990 году в издательстве «Просвещение» в «Библиотеке словесника» выходит сборник стихов Николая Клюева, Сергея Клычкова, Петра Орешина. Составитель, автор вступительной статьи Виктор Журавлёв представляет «Поэтов большого дарования и трагической судьбы» и относит их к «новокрестьянскому направлению в русской литературе», совпавшему с периодом «ломки крестьянских устоев». «Все трое, – пишет Журавлёв, – были уничтожены как кулацкие поэты. И затем на долгие годы вычеркнуты из истории советской поэзии». По версии Журавлёва, чётко заявленной в книге, к «крестьянским поэтам» относился ещё один – Сергей Есенин. О Павле Васильеве, которого, как никого другого, многое роднит с Есениным, входившего в дружеский круг Клюева, Клычкова и Орешина, Журавлёв не упоминает. Никак.

А что сегодня? Что-то где-то помаленьку…

Не забывают земляка павлодарцы.По словам Татьяны Окольничьей, «они все живут под знаком Павла Васильева». Сама Татьяна Владимировна является заместителем председателя павлодарского литобъединения, которое с 1957 года носит имя поэта. В городе кроме мемориального дома-музея созданы музеи Павла Васильева в педагогическом колледже и в средней общеобразовательной школе-гимназии № 9. В Павлодарском педагогическом колледже им. Б. Ахметова одно крыло современного учебного комплекса – отлично сохранившийся корпус школы 2 ступени, которую окончил Павел Васильев. Здесь в классе, где он учился, размещается кабинет русского языка и литературы, носящий имя Павла Васильева. Музеем в школе-гимназии с момента его открытия 23 декабря 1994 года руководит учитель русского языка и литературы Галина Знайдановна Байкенова.

Павлодар сегодня единственный город, где стоят памятники великому поэту.

Помнит о поэте Омск, с которым Павел Васильев связан не только судьбой и творчеством, но и кровным родством. «Васильев – явление уникальное, это жемчужина, которую мы, наверное, уже не найдём нигде». Слова принадлежат доктору филологических наук из Омска Валерию Хомякову. На Аллее литераторов стоит закладной памятный камень Павла Васильева, а городская библиотека носит его имя.

5 марта 2011 года в Москве открыта мемориальная доска на доме, где жил Павел Васильев. На четверть века раньше мемориальная доска Павла Васильева установлена на здании бывшего Восточного института во Владивостоке.И всё же…Заместитель акима Белоусовского округа(Восточный Казахстан)Любовь Дружинина,уважительно оценивая дела павлодарцев: «Ежегодные конференции, работа Павлодарского дома-музея, конкурсы возвращают незаслуженно забытое имя народу Казахстана», тут же добавляет: «Россия же не хочет признавать в нём национального гения, как всегда, не любит своих пророков».

В 2010 году, когда на «иностранной» родине Васильева отмечался его вековой юбилей, из уст Ольги Григорьевой прозвучал сокрушительный вопрос: «Поймёт ли, наконец, Россия – хотя бы в год столетнего юбилея погибшего поэта, имя которого до сих пор окончательно не вынуто из забвения, – какого певца она потеряла!..»

Кое-где помаленьку… Столетие великого поэта в России прошло тихо, можно сказать – незаметно.

 

ЗДРАВСТВУЙ, ГОРОД ЯСТРЕБИНЫЙ!

 

Он как никто другой оказался способен всё на свете назвать по-своему. Новые имена, подаренные миру Павлом Васильевым, принимаются этим миром безоговорочно, словно нечто данное от сотворения, изначальное, лишь нечаянно забытое. Вот пришёл Васильев и – напомнил.

Давно замечено и другое свойство его поэзии. Почти невозможное (оно бы и было невозможным, если бы поэт не доказал обратного) единство фантастического воображения, явленного в небывалых образах, в непредсказуемых метафорах, и какой-то фотографической точности отображения времени и места, человека и события!

         Уж и верблюды далеко. И город, поставленный три века тому посланцами русского царя, переименован на неожиданный манер в казахский Семей. Однако как сказал о нём Васильев восемь десятков лет назад, так теперь он и будет жить в памяти грядущих времён. «Семипалатинск, город верблюжий…» Или «Город Серафима Дагаева» – Усть-Каменогорск: «Старый горбатый город – щебень и синева…» Действительно – горбатый, поскольку стоит в предгорье и, в отличие от сугубо равнинных, степных Семипалатинска и Павлодара, окружён по периметру отрогами Алтая – набегающими одна на другую, неровно сминающими горизонт, ближними и дальними сопками.

         Что касается самого Павлодара, то его, кажется, теперь всё больше так и зовут, как назвал Васильев: «Город ястребиный». Ястребиным он и останется, даже если и его переименуют, и если переведутся все ястребы в павлодарской степи.

         Таким я его и увидел, этот город. С братом Алексеем, к сожалению, мы опять не совпали. Как два года назад, когда вместе собирались к Шукшину, а в Сростки добрался только я. И к Васильеву теперь пришлось ехать одному.

         А побывать в Павлодаре очень даже стоило.

         Со многими здесь я был знаком заочно. С Виктором Поликарповым, например. Приморские писатели и художники узнали его более двадцати лет назад. Несколько графических картин Виктора Фёдоровича привёз во Владивосток Андрей Хвалин, часть из них ныне хранится в коллекции Джона Кудрявцева. Работы по мотивам произведений Павла Васильева впечатываются в память так же ярко, как стихи и поэмы, вдохновившие художника. Невероятно, что где-то ещё существует такое единство, такое взаимопроникновение поэзии и графики. Изобразительный ряд как бы сплавляется со словом, поэтический образ перевоплощается в зрительный. Но при этом –  удивительно и необъяснимо – художником создаётся произведение с самостоятельным сюжетом, которое нельзя считать обыкновенной иллюстрацией к тексту.

Поликарпов – живая достопримечательность Павлодара. Так же, как павлодарские васильеведы Любовь Кашина – до недавнего времени директор Дома-музея Павла Васильева. И Закия Мерц, ныне возглавляющая музей. И Ольга Григорьева, и Виктор Семерьянов, и многие другие хорошие люди, живущие в городе на Иртыше, с которыми посчастливилось познакомиться.

Павлодар – самое подходящее место для того, чтобы помянуть добрыми словами двух Сергеев – Музалевского и Шевченко. Музалевский, в давние годы случайно узнавший о Васильеве, был в числе первых исследователей и пропагандистов, чьими стараниями восстало из забытья имя поэта. Шевченко сверх значительного ряда публикаций оставил землякам и всем, кому дорог васильевский гений, любовно написанную книгу «Будет вам помилование, люди…»

Пресса, СМИ в Павлодаре не позабыли о существовании литературы. В свою очередь, писатели выказывают уважение, допустим, редактору областной газеты «Звезда Прииртышья» Юрию Поминову, который сохраняет традиционно близкие творческие отношения между литераторами и журналистами. Конечно, не случайно: сам Юрий Дмитриевич, автор многих известных в Казахстане книг, не чужд литературе. Это то, чего у нас, во Владивостоке, уже нет.

Закия Саясатовна загодя ничего не объяснила. Мы просто, без определённой, казалось, цели шли по городу, пока не оказались у девятнадцатого дома на улице Бектурова. Заведующая Омской библиотекой имени Павла Васильева Надежда Бронш была здесь не впервые, а меня удивили вывески над пристроенными с торца и сбоку здания высокими крылечками. Яркие – кажется, синие щиты с многоступенчатыми надписями по-казахски и по-русски, запомнившимися лишь отчасти. Там было что-то такое: «Коммунальное государственное казённое предприятие «Дом Шафера»… Департамент культуры Павлодарской области…»

Теперь я знаю, по крайней мере, одну совершенно дивную историю. Наум Шафер, живя в более чем стеснённых условиях, собирает частную коллекцию пластинок, а государство Казахстан в один прекрасный момент (21 февраля 2001 г.) обеспечивает коллекционера необходимым помещением, учреждает «казённое предприятие» со штатными работниками и всё это берёт на своё обеспечение. Ну не чудо ли?

Знакомство с «самим Шафером» заставляет забыть об удивлении и вспомнить о восторге. Наум Григорьевич (композиторский псевдоним – Нами Гитин) – профессор, преподаватель высшей школы, филолог-литературовед, автор нескольких книг, создатель трёх сотен песен, романсов и оперы, исследователь творчества Исаака Дунаевского и Михаила Булгакова, музыковед, музыкальный издатель…

В коллекции Дома Шафера 25000 грампластинок, 1500 бобин магнитофонных записей, 1500 аудиокассет. Здесь хранится уникальная библиотека, которую Наум Григорьевич вместе с супругой Натальей Михайловной Капустиной собирал так же, как пластинки, всю жизнь. Такого богатства больше нет. Нигде.

Восьмидесятилетний хозяин устраивает праздник. Праздник музыки, праздник красноречия, в котором удивляет сочетание мудрости и молодого, задорного интеллекта. Конечно, мимо такого человека не могли пройти многие пишущие, в том числе и сам Юрий Поминов, опубликовавший в журнале «Простор» очерк о Шафере, который теперь можно прочесть в Интернете.

В моём сознании как-то они без труда сошлись, разделённые почти сотней лет, два павлодарца – Васильев и Шафер. Этому не помешала позиция Наума Григорьевича по отношению к драматическому сюжету, связавшему имена Васильева и Горького. Все мы иногда заблуждаемся. Заблуждение Н. Шафера может быть продиктовано вполне благородным мотивом. Новое время безжалостно и не обязательно адекватно переоценивает былое, и тому же М. Горькому вменяется теперь многое, в чём он, возможно, не так уж и повинен. Наум Григорьевич выбрал сомнительный аргумент в защиту прославленного писателя, но сама попытка этой защиты представляется достаточно объяснимой. Впрочем, я не готов сейчас подытожить непростую тему простым и последним выводом. Тем паче не мог я этого сделать в Павлодаре.

В безмолвном задумчивом течении Иртыша мне слышалась музыка, звучавшая из патефона в музее Шафера. В городе над Иртышом, не смотря на столетние изменения всего и вся, без труда угадывался город Павла Васильева…

Широкие прямые улицы на плоской земле уходят как бы никуда: город движется во все стороны и нигде не кончается. Горизонта не видно. Над крышами домов сразу начинается небо.

Амбары, палисадник, старый дом

В черёмухе,

Приречных ветров шалость…

Как будто нарисовал. Палисадник, старый дом, черёмуха. Черёмуха необычная. Красная. Я такую вижу впервые. Даже и не слышал о такой никогда.

Закия Саясатовна просит экскурсовода Айгуль Казбеккызы провести нас с гостьей из Омска на берег Иртыша. Он здесь недалеко. И хотя кругом новодельные коттеджи, можно представить тропинку, каких-то сто лет назад убегавшую от скрипнувшей за нашими спинами калитки туда, к реке, куда мы сейчас придём…

Вместе с Иртышом появляется горизонт. Город останавливается на берегу. Расступается, словно приглашая полюбоваться простором. Глядишь – вот оттуда течёт Иртыш, туда уходит… Далеко-далеко за другим берегом сливаются степь и небо… Глядишь вдаль, в простор… А даль и простор глядят в тебя, такого маленького и временного здесь. Глядят глазами вечности, глазами бессмертной природы. Молча и выжидательно. И ты понимаешь, почему Наум Шафер не уехал отсюда ни в Россию, ни в Израиль, куда его сильно звали официальные и неофициальные лица. И догадываешься, что эта даль, этот простор вот так же глядели в глаза Павлу Васильеву. И он не только чувствовал этот взгляд, но понимал и слышал его. И мог рассказать, объяснить то, чего тебе не было дано понять и услышать.

 

 

ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ, ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

И ДРУГИЕ

 

Если смотреть не то чтобы очень внимательно, но хотя бы пытаясь быть беспристрастным, то можно обнаружить некоторую странность. Поэтов Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака критики, литературоведы так долго и настойчиво ставили рядом, что они уже многими поверхностными умами воспринимаются едва ли не как одно целое. Однако предполагать какую-то образцовую близость между ними не дают многие несхожие факты их человеческих и творческих биографий. Ещё дальше их разводят системы ценностей, которые они исповедовали. Вадим Кожинов не без оснований считает, что одним из главных вопросов 20-30 годов, многое определивших в судьбах Мандельштама и Пастернака, было отношение к крестьянству, по сути – отношению ко всему тому, что и составляло вековечные традиционные основы русской жизни и имело фундаментальное значение для жизни России, тогда Советского Союза, в целом.

Мы неслучайно в данном случае, ведя разговор о Павле Васильеве, вспомнили Пастернака. На самом-то деле, по настоящему близким Мандельштаму в своё время стал именно Васильев. Вместе со своими друзьями – «крестьянскими поэтами». Об этом находим у Вадима Валериановича Кожинова: «…переселившись в Москву, поэт обретает здесь совершенно иных друзей – Николая Клюева (о творчестве которого он восхищенно писал еще в 1922 году), Сергея Клычкова, Павла Васильева».

Осип писал о Павле: «Слова у него растут, как из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся». Здесь опорный сигнал – «почва». А что говорит Мандельштам о Клюеве? «Клюев – пришелец с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности и простоте. Клюев народен потому, что в нём сживается ямбический дух Боратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя». Здесь для нас важное слово – «народен». Для полноты картины – высказывание Мандельштама о Сергее Клычкове: «...мы всегда дружили с ним. Ему посвящена третья часть "Стихов о русской поэзии"».

Вадим Кожинов определяет место Мандельштама в дружеском ряду, ссылаясь на его вдову, «в глазах которой "уничтожение Мандельштама, Клюева, Клычкова" – единый акт», и на Алексея Суркова, «с чьей точки зрения, высказанной в 1936 году, "только по паспорту, а не по духу – советские: Клюев, Клычков, Мандельштам"… – тот же "ряд"...»

Осип Эмильевич заявлял прямо: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев». В. Кожинов констатирует: «Мандельштам очень высоко ценил поэзию совсем еще молодого, 24-25-летнего Павла Васильева, даже в какой-то мере "завидовал" ему, говоря в 1935 году: "Вот Есенин, Васильев имели бы на моём месте социальное влияние. Что я? – Катенин, Кюхля"… (то есть находившиеся как бы на обочине главного пути поэты пушкинской эпохи)».И – очень существенное для понимания и поэтов, и эпохи, в которой они жили: «Но дело не только во "влиятельности";(…). В данном случае речь идёт уже не о конкретном "смысле" поэзии Васильева, а об её собственно художественной ценности. Можно, конечно, оспаривать эту мандельштамовскую оценку, считать её преувеличенной. Но если он даже и преувеличивал, то, надо думать, потому, что видел в васильевской поэзии воплощение истинного восприятия трагической эпохи коллективизации» (выделено мной – В.Т.)

Очевидно, Пастернак оценивал Мандельштама, в отличие от Васильева, скромнее, чем Осип Эмильевич того заслуживал. Пастернак признался, что «недооценил» Мандельштама, уже в средине 1950-х годов, спустя более двух десятилетий после смерти Осипа Эмильевича. Эта недооценка вроде бы и заставила Бориса Леонидовича в 1934-м году уклониться от ответа на вопрос Сталина, является ли Мандельштам «мастером».

Отдадим должное Пастернаку. Скорее всего, он знал (как минимум, догадывался), что не обделён бдительным вниманием «органов». В августе 1936 года секретный агент НКВД в донесении о разговорах с Пастернаком на даче в Переделкино не преминул отметить слова Бориса Леонидовича о Васильеве: «Он очень даровит и в нём есть… протест». И уже в 1937 г., зная об аресте, Пастернак продолжал говорить о Васильеве как о «талантливом и значительном поэте».

Мы видим: Пастернак и Мандельштам солидарны в оценке Васильева.

Но есть вопрос, который не просто сближал, а роднил Осипа Мандельштама с Павлом Васильевым и совершенно бескомпромиссно разводил его с Борисом Пастернаком. Это – вопрос отношения к Сталину.

У Мандельштама появляется знаменитое антисталинское стихотворение. Но раньше подобное стихотворение было создано другим автором, о чём находим у Вадима Кожинова: «За полтора-два года до Мандельштама (то есть в 1931-м или в начале 1932 года) сочинил "эпиграмму в античном духе" на Сталина Павел Васильев, для которого – как и для его старших друзей Клюева и Клычкова – наиболее неприемлемым событием эпохи была тогда, вне всякого сомнения, коллективизация.

Между прочим, нередко можно встретить ложное утверждение, что-де Мандельштам явился единственным поэтом, осмелившимся написать антисталинские стихи. Верно другое: он был единственным выступившим против Сталина поэтом еврейского происхождения. И, по свидетельству вдовы поэта, Борис Пастернак «враждебно относился к этим стихам... "Как мог он написать эти стихи – ведь он еврей!"...» …Да, даже для Бориса Леонидовича тогдашнее – высоко привилегированное – положение евреев в СССР как бы "перевешивало" трагедию русского крестьянства... Словом, Осип Эмильевич, в сущности, резко разошёлся с вроде бы близкой ему литературной средой и избрал для себя совсем иную. И естественно полагать, что именно поэтому он смог создать свой антисталинский памфлет.

…Павел Васильев, как уже сказано, написал свою эпиграмму раньше, и есть основания сделать вывод, что Мандельштам, тесно сблизившийся в 1931-1932 годах с Васильевым и его друзьями, знал эту эпиграмму, и она так или иначе "повлияла" на его собственное отношение к Сталину».

В общем, не афишируемая или, даже, недобро замалчиваемая человеческая и творческая близость Мандельштама и Васильева представляется бесспорным фактом биографий двух выдающихся поэтов XXвека. Причины их искусственного разделения литературной критикой, вновь демонстрирующей своё верноподданичество политике и идеологии определённых властных и общественных кругов, вполне доступны для разоблачения, но мы двинемся дальше, не задерживаясь на этой интересной теме.

            У Мандельштама есть шутливое посвящение другу:

                                     Павлу Васильеву

                        Мяукнул конь и кот заржал –

                        Казак еврею подражал.

 

         Всего две строки. Но и здесь есть над чем подумать.

 

НА ПОКРЫТОМ ОБЛАКАМИ ВЗГОРЬЕ

 

Ещё был Советский Союз, когда киевские студенты А. Панкратенко и В. Сидоров возмущались: «Почему даже на филологическом факультете ничего не говорится о замечательных стихах П. Васильева?» Теперь Украине, скорее всего, до этого нет дела.

В казахстанском Павлодаре, возможно, не каждый встречный скажет, что он читал Васильева, но все, по крайней мере, знают, что есть такой великий поэт. Не позабыт он и на родине, в Восточном Казахстане, в Зайсане и Усть-Каменогорске. Помнят Васильева в Омске и Рязани (в Рязани, в частности, есть библиотека его имени), в Москве и Владивостоке… «Имя П. Васильева, – пишет Любовь Кашина, – его поэзия пропагандируются в Германии, Канаде, США.» Любовь Степановна свидетельствует ещё об одном, очень важном для нас обстоятельстве: «Отрадно, что в печати наконец-то исчезли материалы злопыхателей, очернявшие память о поэте на протяжении долгих лет после его гибели. Его творчество признано. Оно вместе с нами живёт в новом, XXIвеке».

И всё-таки Павла Васильева в нашей жизни незаслуженно мало. Почти нет. Не потому, что кто-то занял его место. Это невозможно. То, что происходит (или не происходит) с Васильевым, не объяснить и нашим равнодушием, которое, к стыду и беде, приняло размеры, уже чреватые изменением генетики народонаселения и угрожающие национальной безопасности. По-прежнему права Елена Александровна Вялова-Васильева: «До сих пор кому-то Васильев не даёт покоя». Есть силы (те же, что убили поэта в 1937-м), для которых Павел Васильев не просто неудобен, но страшен. Поэзия Павла Васильева слишком честна, слишком естественно-народна, слишком недоступна для соискателей передовой поэтической славы, чтобы её выпускать на свободу.

 «Прошедшим летом, – вспоминает Ольга Григорьева,– довелось мне трижды водить гостей по Павлодару, показывать им наши достопримечательности. Это были молодые журналисты из Алматы, педагоги из Кирова и инженеры из Барнаула. И все три раза на моё предложение посетить Дом-музей Павла Васильева они, независимо друг от друга, отвечали вопросом "А кто это? "»

Выше мы говорили о странностях предисловия к книге Клюева, Клычкова, Орешина, написанного В.П. Журавлёвым. Не тот ли это Журавлёв, что создал учебник по русской литературе 20-го века для 11 класса? «Павлу Васильеву, – отмечает Ольга Григорьева, – отведено в нём… 25 строк». В статье «Неизвестный Васильев» критик приводит эти строки полностью и делает заключение: «Возникнет ли у старшеклассников после прочтения этого текста желание найти сборник стихотворений Павла Васильева и познакомиться с его стихами? Сильно сомневаюсь».

С одной стороны, как писал земляк Павла Васильева, исследователь его жизни и творчества из Усть-Каменогорска Станислав Черных, «Самобытный васильевский стих пробился сквозь завесу клеветнических ярлыков, выдержал травлю и бичевание критики, сохранил свежесть и жизнеутверждающую силу и после гибели поэта в 27 лет». С другой стороны, куда ж деть горчайшие слова Валентина Курбатова: «…был в русской поэзии великий поэт, торопливо и жадно забытый»?

Закия Мерц прислала из Павлодара драгоценную справку: «Творчество П. Васильева включено в государственную программу образования. В 5-х классах изучаются "Песня о Серке", "Всадники". В 7-х классах на уроках – "Затерян след...", "Верблюд", внеклассное чтение: "Джут", "По Иртышу", "Павлодар", "Семипалатинск". В 11-х классах " романизированные биографии и биографические хроники о русских и советских писателях, связанных с Казахстаном". П. Косенко "На земле золотой и яростной"» Это – Казахстан. В российских школах о Павле Васильеве не знают даже учителя литературы…

Владивосток, наряду с Хабаровском, Новосибирском, Омском, Томском, Семипалатинском, Павлодаром, Усть-Каменогорском (можно продолжать) и, конечно, Москвой – город Павла Васильева.

                   Ласковое неугомонное море

                   Лапами хватает

                   За песок.

                   На обвитом облаками взгорье

                   Расположился

                   Владивосток…

Читаешь, и кажется, что стоишь на высоком берегу, а рядом с тобой он, Павел Васильев. Он видел этот город, ходил по его улицам. Он писал для нас.

Мы не представляем и не догадываемся, что значит Васильев для Владивостока. Он был здесь недолго (да ведь и на белом свете прожил всего ничего!), но за это время успело завязаться немало сюжетов, так или иначе связанных с поэтом, которыми город имеет право гордиться и обязан дорожить. Скажем, Донат Мечик, владивостокский знакомец Павла Васильева, незримо связывает Приморье с Ленинградом и Нью-Йорком, куда Мечик в конце концов уезжает вслед за своим знаменитым сыном Сергеем Довлатовым. Кстати, некий Мечик, живший при Александре Фадееве в приморской Чугуевке (однофамилиц или прототип одного из героев фадеевского «Разгрома») – брат Доната! Ну кто будет утверждать, что это неинтересно и не важно для нас?

В городе есть памятник Осипу Мандельштаму, и к нему не зарастает народная тропа. Много лет мы приходим сюда с цветами, словами признательности и любви. В этом году – и с московскими друзьями, прилетевшими из столицы на авиалайнере, борт которого украшает имя: «Осип Мандельштам». Наверное, Павел Васильев радуется за друга. Но разве не было бы справедливо, если бы мы могли приходить и к самому Павлу Васильеву? Владивосток – не просто город, в котором побывал поэт. Здесь состоялись первые публикации его стихотворений. Здесь он познакомился с известными поэтами и стал среди них своим. Здесь он получил публичное признание. Шестнадцатилетним мальчишкой Павел уезжает из Павлодара, и Владивосток становится городом, который открыл его миру и дал ему первую славу…

Мы немножко умеем помнить своих гениев. Если захотим.

Многое, порой кажется – почти всё в нашей жизни определяет время. Чем наше время отличается от предыдущих времён? От тех, например, времён, о которых писал Сергей Есенин: «наши дни, когда "бог смешал все языки", когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть всё то, что искони составляло "родину"»

Какая неизбывная, по-прежнему современная тема для России!

         «Параллельные пересекаются» – так Ольга Григорьева назвала статью о Павле Васильеве и Марине Цветаевой. В ней ей слова: «Поэтам не повезло со временем? А везёт ли им хоть когда-нибудь? Были бы счастливы они в сегодняшние времена, времена «полной свободы»? Считается, что нет репрессий, войны, идеологических установок. Нет?»

 

                                   МАСТЕРСКАЯ ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА

 

Мой брат Алексей считает, что Васильев заставляет присягать поэзии новых авторов. Здесь, по мнению Алексея Михайловича, с Васильевым сравним разве что Сергей Есенин. Действительно, с явлением Есенина ни один настоящий русский поэт не может в той или иной мере не быть его учеником. Но в каждом поэтическом поколении есть свой «Васильевский призыв». Думается, удивительное свойство двух великих русских поэтов прямо связано с уникальной поэтической образностью, которая, в отличие от многих (в том числе многих знаменитых) мастеров метафоры, никогда не затуманивала смысла стихотворения, а делала образ – зримым, авторскую мысль – внятной. Доктор филологических наук, профессор Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского В.И. Хомяков верно заметил: «Поэтический стиль Васильева отличает тяготение к точной образности, которая не отрывает предмет или явление от реальности, а, наоборот, приближает к ней».

Кандидат филологических наук, доцент Московского педагогического государственного университета Анжела Секриеру указывает на глубинное родство поэзии Васильева со стихией народного языка – выразителя народной души: «Ключевые, сквозные образы поэзии Павла Васильева отражают и выражают фундаментальные составляющие космоса русской души. Такие традиционные для русской поэзии начала XXвека образы, как метель и огонь смутных времён, синицы и коршуны противоборства, дым и снег неопределённости, в лирике Васильева получают новую огласовку.

Фольклорно-мифологические образы тоже пронизывают лирику Васильева. Вот, например, образ дуба как мирового древа в "Рассказе о деде":

 

И лучший удел – что в забытой яме,

Накрытой древнею сединой,

Отыщет тебя молодыми когтями

Обугленный дуб, шелестящий листвой.

 

Он череп развалит, он высосет соки,

Чтоб снова заставить их жить и петь,

Чтоб встать над тобою крутым и высоким,

Корой обрастать и ветвям зеленеть!»

 

Ирина Минералова слышит здесь мотив, ярко проявленный в творчестве другого выдающегося поэта России Юрия Поликарповича Кузнецова: «Не к Юрию ли Кузнецову тут отсылка?..» Её вывод безоговорочный: «…одно несомненно: напитавшись когда-то из разных источников, поэзия Павла Васильева теперь питает нас сама».

Сергей Клычков провидчески написал о нём: «Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего». В будущем обретут своё место новые поколения русских поэтов, идущих вслед за своими предтечами.

Со всем вышесказанным вполне согласуется ещё один феномен Васильева. Большинство стихотворцев, знакомых с его поэзией, посвящают ему стихи. Никакой статистики у меня нет, никто, скорее всего, не считал этот «показатель», но берусь утверждать, что здесь мало кому сравниться с «ястребиным пером». Объяснение может быть простым – глубинный гуманистический характер и непревзойдённость васильевского творчества, что, с одной стороны, удерживает литераторов от попыток «тягаться» с мастером, а с другой, делает его мироощущение убедительным и заставляет с ним солидаризироваться. А может быть, дело в чисто человеческом обаянии поэта. Или – в вызывающей сочувствие трагической его судьбе. Или – и в этом, и в другом, и в третьем…

Не прошёл мимо этой темы и я. Одно стихотворение, посвящённое Павлу Васильеву, хочу здесь процитировать:

        

Мастера

 

                            Дай мне больше недуга этого, жизнь, –

                                                                  я не хочу утоленья,

                            Жажды мне дай и уменья

                                                         в  искусной этой работе.

 

                                                         Павел Васильев

«Быть мастером».

 

Не утолю безумной жажды, –

Готовый биться об заклад,

Что я обманываюсь так  же,

Как тыщу лет тому назад.

 

Дай Боже – пригубить хотя бы…

Звончее Павла не споёшь

Про эти каменные бабы

И не про каменные – тож…

 

Нет, ни о чём не сожалею,

Не упрекаю никого

За то, что слово тяжелее

И крепче камня самого.

 

Останься, песня, недопетой –

Умри на кончике пера.

Ведь были на Руси поэты –

Бог мой, какие мастера!

 

Умели, в пику перьям борзым,

Перекрестив соплёж и ныть, –

Чтоб вылить  жеребцов из бронзы –

До бронзы камень растопить!

 

Великие! Не люди – звери,

Поднявшиеся до богов!…

Побыть хотя бы подмастерьем

У страшных этих мастеров…

 

Никому не навязываю своего мнения, но мне думается, что после Павла Васильева русская поэзия уже навсегда останется в подмастерьях у этого великого мастера.

        

 

ОН НАМ НУЖЕН

 

Андрону Кончаловскому Васильев открыл Азию.

Хотелось бы подчеркнуть важность открытия. К великой беде, оно до сих пор не сделано «европейской» Россией во взгляде на Россию «азиатскую». Родные «европейцы» в огромной мере провоцируют порой до дикости неадекватное отношение к уникальной евразийской Родине со стороны чужаков. Никак не уменьшается число стран и народов, внушивших себе, что солнце цивилизации восходит на западе. Для них весь восток – пожизненная темнота и сплошная аномальная зона. Задворки мира…

 Томик стихов и поэм, подаренный матерью Натальей Кончаловской (ей посвящены гениальные строки Васильева), вдохновил Андрона Сергеевича на создание фильма «Первый учитель». С этого фильма началось его кинематографическое восхождение.

Кажется, Владимир Солоухин высказал мысль, что Александр Пушкин успел до гибели обозначить свой потолок и, останься жив, дальше мог бы развиваться «вширь». У Васильева, которого Солоухин сравнивал с Лермонтовым, всё было впереди. Никто не знает, каких творческих высот он мог бы достичь.

У Павла Николаевича был дар поэта-песенника. Не раскрывшийся до конца, но если судить по тем вещам, которые положены на музыку, совершенно выдающийся, как и весь его поэтический талант. Нынешний «шоу-бизнес» (песни всё меньше – «шоу» всё больше) не видит этого в упор. Не видит, скорее всего, вполне сознательно. Симптоматично, что Васильева поют Елена Камбурова, Людмила Мальцева, Юрий Назаров – исполнители, которых трудно обвинить в отсутствии вкуса, заведомой ангажированности и конъюнктуре.

Владимир Марков в книге «Приглушённые голоса, Поэзия за железным занавесом» (Нью-Йорк, 1952 г.) размышляет о Павле Васильеве: «…в нём было что-то, чего не было у Клюева и Есенина – отсутствие вычурности и претенциозности». Не это ли свойство позволило Глебу Струве в книгах, изданных в Мюнхене (1950 г.) и Лондоне (1972 г.), посвятить Васильеву (вместе с Корниловым) целую главу, где он писал: «Два поэта, которые пользовались значительной популярностью в ранние тридцатые годы… Павел Николаевич Васильев и Борис Петрович Корнилов»? Не это ли свойство подвигает читателя к сочувствию, сопереживанию и более того – к содействию?

Читателем таких стихов становится народ. У Павла Васильева – народы.

«Герои его поэм и стихов, такие простые и гордые, и свободолюбивые, соединили в своих лучших качествах то, что за века устоялось и воспринимается у русского и казахского народов как естественная основа, стержень личности. А любовь к своей земле, в свою очередь, первооснова своеобразного народного кодекса чести, которому следовали по велению сердца, понимая, что предавший свой дом и своё дело разрушает не только себя, но и государство…» (Л. Мартынова).

Участник (единственный из дальневосточников) IВсесоюзных васильевских чтений в Павлодаре (1989 год) Андрей Хвалин, назвав поэта вестником нового слова, объединившим своим творчеством европейскую и азиатскую Россию, отметил, что «Только сейчас становится понятным значение Павла Васильева во времени, в истории, в общемировой культуре».

 «Читайте стихи Васильева, – призывает нас Лариса Мартынова. – Они помогут нам выжить в каменных и виртуальных городах, обнажённой подошвой почувствовать тепло родной земли, они научат любить даже там, где царят ненависть и предательство».

Есть ли для нас сегодня что-нибудь более важное, более необходимое?

 

 

                                   РОДИНУ НЕ РАЗДЕЛИШЬ

 

 

 

 

В смутах усобиц и войн постигать целокупность.

Быть не частью, а всем не с одной стороны, а с обеих.

Зритель захвачен игрой – ты не актёр и не зритель,

Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.

В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:

Помнить, что знамена, партии и программы –

То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.

 

 

МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН