Владимир Владимирович МАЯКОВСКИЙ
1893-1930
Трудно найти среди поэтов ХХ века такого, который бы так часто обращался к образу современных ему средств массовой информации, как Владимир Маяковский.
Пресса впервые появляется у Маяковского в стихотворении «Война объявлена» (1914) в виде надрывных выкриков газетчиков, предлагающих вечернюю газету:
<.> Газетчики надрывались: «Купите вечернюю! Италия! Германия! Австрия!» А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.1
Событие, которое прессой подается как сенсационное, в понимании поэта, выглядит кровавой трагедией: газетное видение оказывается оппозиционным реальной жизни.
Стихотворение «Мама и убитый немцами вечер» (1914) развивает мысль об оппозиционности реальной сути войны и того, как она выглядит в газетах. Противоречие между той жизнью, в которой матерям необходимо пережить гибель детей, и той, которая представлена в газетах, «орущих о побитом неприятеле», оказывается настолько глубоким, что в стихотворении дважды повторяется метафорический призыв: «Ах, закройте, закройте глаза газет!» [I, 66, 65] Словно бы «глазам газет» не дано и не надо видеть той трагедии, когда
весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма — а — а — ма!
Сейчас притащили израненный вечер. [I, 66,]
-----
1 Маяковский В.В. Война объявлена // Маяковский В.В. Полн. собр. соч. в 13 тт. — М.: Худож. лит., 1955—1961. Т. 1. С. 65. Далее произведения В.В. Маяковского цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
[218]
В стихотворении «Вам!» (1915), ставшем знаковым для эпохи, газета присутствует в качестве средства характеристики «проживающих за оргией, оргию» в то время, когда идет кровавая война. К ним обращен вопрос лирического героя:
Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! [I, 75]
Газеты не способны передать того, что, «может быть, сейчас бомбой ноги // выдрало у Петрова поручика», они не могут передать, что чувствует «приведенный на убой» и «израненный».
В «Гимне критику» (1915) концепт газета выступает в качестве прибежища бездарностям, которые пишут о литературе. Образ такого газетного критика, который своим пятачком обнюхал «приятное газетное небо», натуралистически неприятен:
<...> Но если просочится в газетной сети о том, как велик был Пушкин или Дант, кажется, будто разлагается в газете громадный и жирный официант. [I, 83]
Статьи такого критика напоминают поэту «громадного жирного официанта», разлагающегося на газетных листах. Самое большое, на что способны газетные критики, — это «прополаскивать» чужое белье «на газетной странице»:
<.> Писатели, нас много. Собирайте миллион.
И богадельню критикам построим в Ницце.
Вы думаете — легко им наше белье
ежедневно прополаскивать в газетной странице! [I, 83]
Новая революционная действительность резко изменила отношение Маяковского и к самой печати, в первую очередь к газете, и к вопросу о возможностях работы поэта в газете и для газеты. В 1929 году в статье «Казалось бы ясно...» он поделился своими наблюдениями последних лет: «Поэт и газета — это сопоставление чаще и чаще выныривает из газетных статей.
«Чистые» литераторы орут — газета снижает стиль, газета повседневностью оттягивает от углубленных тем». [XII, 191]
[219]
Сам Маяковский был категорически не согласен с таким пониманием отношений между поэтом и газетой: «Нелепо относиться к газете как к дурному обществу, принижающему поэтическую культуру.
Давай газете, пропускай через газету вещи любой литературной то-ченности. Злободневность вещи является результатом не наспех склеенных строк, а запасом поэтических оборотов и заготовок, делаемых поэтом загодя...» [XII, 192]
Стихи Владимира Маяковского с завидным постоянством появлялись в газетах «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», «Ленинградская правда», «Рабочая Москва», «Читатель и писатель», «Смена», «Постройка», «Уральский рабочий» и т. д. Нередко стихи, специально написанные для центральных газет и ими опубликованные, перепечатывались периферийными изданиями.
Отношение Маяковского к работе поэта в газете и для газеты проистекает из той общественной и художнической позиции, которую он занял в послереволюционные годы: «Сегодняшний лозунг поэта — это не просто вхождение в газету. Сегодня быть поэтом-газетчиком — значит подчинить всю свою литературную деятельность публицистическим, пропагандистским, активным задачам строящегося коммунизма». [XII, 192]
С другой стороны, вполне логично и то, что газеты, которые пытаются противодействовать решению задач строящегося коммунизма, то есть оппозиционные, не достойны не то что сотрудничества поэта, но и элементарного уважения. Так в стихотворении 1919 года «Мы идем» у Маяковского возникает образ печати, оппозиционной тем, кто называет себя «разносчики новой эры» и «иллюминаторы завтрашних городов»:
<.> И пускай с газеты
какой-нибудь выродок
сражается с нами
(не на смерть, а на живот).
Всех младенцев перебили по приказу Ирода;
а молодость,
ничего —
живет. [II, 31]
Отношение к оппозиционной печати в данном случае — это отношение к чему-то предельно враждебному, достойному только оскор-
[220]
бительного наименования (в ней работают «выродки»). Для того, чтобы ярче представить место и роль оппозиционной печати в революционной современности, поэт прибегает к новозаветной мифологии, сравнивая эту печать с царем Иродом. Он тоже боролся против новой веры, по его приказу в ходе такой борьбы убивали даже младенцев, но ничего из этого не вышло. Не выйдет и в современности: представители новой революционной веры (современные младенцы) идут и будут идти «нерушимо, бодро». Периодическая печать у Маяковского понимается как один из важнейших помощников в этом движении. Другое дело, что реальность иногда выступает в таких страшных и трагических формах, что о ней
Газетам писать не хватало духу —
но это передавалось изустно... [II, 78]
«Два не совсем обычных случая», 1921
В процитированном стихотворении речь идет о голоде, о том, какие порой дикие формы он принимал в стране. К примеру, «старик удушил жену-старуху и ел частями». На такие истории даже периодической печати, казалось бы, ко всему привыкшей, «не хватало духу», и они становились материалом устной передачи.
Поэта волновало то, какой должна быть сама форма подачи материала в новых исторических условиях, когда читателями стали многие, кто еще совсем недавно не держал в руках газет. Об этом, к примеру, красноречиво свидетельствует стихотворение «О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах» (1923). Поэт уверен в том, что
<.> До сих пор мы
не подумали об усовершенствовании
статейной формы. [IY, 64]
А между тем газетчики просто обязаны знать, «как понимается описываемое в газете», иначе, получив в какой-нибудь деревне Акуловка газет связку:
<...> Читают...
В буквы глаза втыкают.
Прочли:
— «Пуанкаре терпит фиаско». —
[221]
Задумались.
Что это за «фиаска» за такая? Из-за этой «фиаски» грамотей Ванюха чуть не разодрался:
— Слушай, Петь,
с «фиаской» востру держи ухо:
даже Пуанкаре приходится его терпеть.
Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.
Даже Стиннеса —
и то! —
прогнал из Рура. А этого терпит. Значит, богаче. Американец, должну. Понимаешь, дура?! [IY, 64—65]
С тех пор в Акуловке местного туза, самогонщика, из уважения к его богатству стали называть Фиаской. Или другой пример:
<.> Последние известия получили
красноармейцы.
Сели.
Читают, газетиной вея.
— О французском наступлении в Руре имеется?
— Да, вот написано: «Дошли до своего апогея».
— Товарищ Иванов! Ты ближе.
Эй!
На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? — Иванов ищет. Дело дрянь. У парня
аж скулу от напряжения свело.
Каждый город просмотрел,
каждое село.
«Эссен есть —
Апогея нету! .» [IY, 65]
[222]
В итоге красноармейцы успокоились тем, что французы «до своего дошли» апогея, «ведь не до чужого». Вывод поэта предельно ясен: газетная форма должна быть понятной читающим, должна учитывать их уровень:
<.> Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего «апогея» никому не отдадим, а чужих «апогеев» — нам не надо.
Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже:
то, что годится для иностранного словаря, газете — не гоже. [IY, 66]
О том, что проблема эта была принципиально важной для поэта, свидетельствует тот факт, что в том же 1923 году Маяковский опубликовал статью «С неба на землю», в которой отмечал: «Во всех газетах до сих пор мелькают привычные, но никому не понятные, ничего не выражающие уже фразы: «проходит красной нитью», «достигло апогея», «дошло до кульминационного пункта», «потерпела фиаско» и т. д. и т. д. до бесконечности.
Этими образами пишущий хочет достигнуть высшей образности — достигается только непонятность.
<...> Иностранщина из учебников, безобразная безобразность до сих пор портит язык, которым мы пишем». [XII, 38—39]
Содержанию того, о чем пишут газеты, посвящено стихотворение «Весна» (1927). С первых строк становится понятно, что газеты пишут не о том, тем более, что авторы в этих газетах «какие-то дяди»:
В газетах
пишут
какие-то дяди,
что начал
любовно
постукивать дятел.
Скоро
вид Москвы
скопируют с Ниццы,
цветы создадут
по весенним велениям.
[223]
Пишут,
что уже
синицы
оглядывают гнезда
с любовным вожделением.
Газеты пишут:
дни горячей,
налетели
отряды
передовых грачей.
И замечает
естествоиспытательское око, что в березах
какая-то циркуляция соков. [YIII, 97]
Для поэта такая тематика — свидетельство того, что газеты пишут не о том, а дачная жизнь, которой они уделяют столько внимания, вообще «дело мрачное». В доказательство он рассказывает о своей неудачной попытке на даче «выделывать стихи».
О том, насколько важной для поэта была проблема, какие именно «дяди» работают в газетах и чем отличается их труд, в первую очередь, редактора, свидетельствует стихотворение «Газетный день» (1923). Рабочий, который «утром глазеет в газету», думает, что нет ничего проще, и мечтает:
<...> «Нам бы работёшку эту!
Дело тихое, и нету чище.
Не то что по кузницам отмахивать ручища.
Сиди себе в редакции в беленькой сорочке —
и гони строчки,
Нагнал,
расставил запятые да точки,
подписался,
под подпись закорючку,
и готово:
строчки растут как цветочки.
Ручки в брючки,
в стол ручку,
получил построчные —
[224]
и, ленивой ивой склоняясь над кружкой, дуй пиво». [Y, 7]
С целью искоренения такого «вредного убежденья» поэт решил описать один газетный день.
Трудности жизни газеты начинаются с того, что редакционные коридоры полны народу. Создается впечатление, что
Как будто весь народ, который
не поместился под башню Сухареву, —
пришел торговаться в редакционные коридоры. [Y, 7]
Вокруг Сухаревской башни в Москве располагался большой рынок, ставший необычайно оживленным с введением новой экономической политики. Примечательно, что «редакционные коридоры» ассоциируются в стихах Маяковского с торговлей, с возможностями «торговаться». Люди, которых «тыщи», приходят с объявлениями, с жалобами на высокие расценки за публикации, с опровержениями. Один из пришедших, например,
Клянется крещеным лбом:
«Это я — настоящий Бим-Бом!» [Y, 8]
Маяковский имеет в виду подлинную историю. В феврале 1923 года газета «Известия ВЦИК» поместила объявление за подписью импресарио цирковых артистов Бим-Бом Б. Афанасьева, в котором сообщалось о том, что настоящие Бим-Бом гастролируют на Кавказе и в Крыму, а выступающие под этим именем в госцирке в Москве клоуны — самозванцы.
Особенно много среди посетителей «начинающих», которые «по дороге к редактору стоят частоколом», помахивая своими статьями.
В два часа редактор, как и видел его рабочий, «вплывает барином», но зато уже «в два с четвертью» он выглядит, «как пристяжной, умученный выездом парным». Он занят не творческими проблемами, а «потеет над самоокупацией» (самоокупаемостью), что-то «лепечет редактор про «кредит и дебет». Ему постоянно мешает работать телефон, который «раз сто. вгрызается лаем», по этому телефону Мострест сообщает, что «ставку учетверяет», и грозится «удесятерить» ее в мае.
[225]
Если редактору удается высвободить «минуточек лишка», то сразу же врывается «начинающий»:
<.> Попробуй — выставь! «Прочтите немедля! Замечательная статьишка», а в статьишке — листов триста!
Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.
Хроникер врывается:
«Там,
в Замоскворечьи, — выловлен из Москвы-реки — живой гиппопотам!» [Y, 9]
Едва успев разобраться с «начинающим» и хроникером, редактор сталкивается с другими, еще более сложными проблемами:
Из РОСТА
на редактора
начинает литься
сенсация за сенсацией,
за небылицей небылица.
Нет у РОСТА лучшей радости,
чем всучить редактору невероятнейшей гадости.
Извергая старательность, как Везувий и Этна,
курьер врывается.
«К редактору!
Лично!»
В пакете
с надписью:
— Совершенно секретно — повестка
на прошлогоднее заседание публичное. [Y, 9]
Приходит курьер от Народного Комиссариата Иностранных дел с сообщением о том, что один из авторов газеты спутал китайского президента с гаоляном (разновидность проса, распространенная в Маньчжурии и прилегающих областях). Шумит и «выражается резко» библиограф, по образованию юрист, который получил на рецензию «учебник по гинекологии на древнееврейском». Бурная жизнь редакции газеты представлена у Маяковского в метких выразительных деталях:
[226]
<.> Вокруг
за столами
или перьев скрежет,
или ножницы скрипят:
писателей режут.
Секретарь
у фельетониста,
пропотевшего до сорочки,
делает из пятисот —
полторы строчки. [Y, 10]
«Редакционный раж» стихает только к утру, когда, кажется, все улажено, и редактор уезжает «в восторге», однако сразу же выясняется, что «самогоном упился метранпаж».. Поэтому даже во сне редактора не оставляют редакционные заботы. Проснувшись, он снова представляет, в каком виде может оказаться его газета из-за пьянки метранпажа:
<.> Не газета, а оспа.
Шрифт по статьям расплылся икрою.
Из всей газеты,
как из моря риф,
выглядывает лишь —
парочка чьих-то рифм. [Y, 10—11]
За всеми этими деталями и подробностями чувствуется хорошее знание Маяковским редакционной жизни, ее особенностей и проблем. Поэт, в отличие от рабочего, который мечтает о «такой работешке», не склонен завидовать жизни редактора газеты:
Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу — нечему завидовать.
Если встретите человека белее мела, худющего,
худей, чем газетный лист, — умозаключайте смело: или редактор или журналист. [Y, 11]
[227]
Словно развивая тему, связанную с содержанием современных газет, и с теми, кто это содержание формирует, создает, Маяковский обращается к новому для газетного дела явлению — рабкору. В стихотворении «Сердитый дядя», написанном в мае 1927 года, Маяковский снова рассказывает о том, что публикуется в газете, но эти публикации вызывают у него другие мысли и настроения:
В газету заметка
сдана рабкором под заглавием
«Не в лошадь корм»,
Пишет:
«Завхоз,
сочтя за лучшее, пишущую машинку
в учреждении пропил. Подобные случаи
нетерпимы
даже
в буржуазной Европе». [YIII, 101]
На следующий день газета получила опровержение, в котором описанное называлось «враками», а автор «безответственным бумагомаракой». О самом же завхозе сообщалось, что он «честней, чем гиацинт», а статья против него это — «в спину нож». Затем последовало требование сообщить фамилию автора. Даже прокурор ответил, что «заметка рабкора наполовину лжива» и требовал водой охладить «опроверга-тельский пыл». Однако через некоторое время выяснилось:
<.> Завхоз
такой-то
из такого-то города,
не только
один «Ундервуд» пропил,
но еще
вдобавок —
и два «форда». [YIII, 104]
Финал стихотворения звучит как руководство к действию для рабкоров страны, которые, в отличие от «дядей» из предыдущего стихот-
[228]
ворения, пишут о том, о чем на самом деле следует писать и которые не должны бояться говорить правду о недостатках и преступлениях:
Побольше
заметок
любого вида,
рабкоры,
шлите
из разных мест.
Товарищи,
вас
газета не выдаст, и никакой опровергатель
вас не съест. [YIII, 104]
Газета выступает в качестве места приложения сил для тех, кто профессиональными журналистами не являются (рабкорами) и местом, где можно опубликовать свои материалы «любого вида». Кроме того, газета твердо стоит на страже интересов и безопасности тех, кто отдает ей свои материалы.
Рабкоры и в самом деле нуждались в защите и поддержке, формирующаяся и уже сформированная бюрократия, судя по стихам Владимира Маяковского, это новое явление в периодической печати, рожденное советской властью, не очень жаловала. В стихотворении «Критика самокритики» (1928) поэт говорит о том, как любое дело в стране может превратиться в моду. К примеру, самокритика, когда каждый «совбюрократ» гордится тем, что «самокритикуется», убеждает окружающих в том, что он «всегда советам рад», что он «без спеси», но при этом считает, что деятельность рабкоров — это «стенгазное мычанье», а в самом рабкоре толку нет. «Самокритик», он же у Маяковского «со-вдурак» рассуждает:
«Я же ж критике
не враг. Но рабкорь —
разводит дурость. Критикуйте!
Не обижен.
Здравым
мыслям
сердце радо.
[229]
Но...
чтоб критик был
не ниже,
чем
семнадцтого разряда». [ГХ, 130]
В представлении такого совдурака рабкор, не имеющий специального образования и соответствующего разряда, не имеет права на критику. С этим категорически не согласен поэт, считающий, что такое право в новой советской стране есть у всех. А рабкоры, к которым у советского бюрократа сложилось стойкое отрицательное отношение, есть те, кто через свои выступления в печати не позволяют превратить самокритику в очередную «критическую моду», в моду «на самокопанье». Хотя судьба его, по наблюдениям некоторых «крит-спецов», незавидна:
<...> А рабкор —
Рабкор —
смотрите! —
приуныл
и смотрит криво: от подобных
самокритик
у него
трещит загривок. Безработные ручища
тычет
зря
в карманы он.
Он —
обдернут,
он —
прочищен,
он зажат
и сокращен. [DC, 132]
Жизнь рабкора опасна: за свою деятельность он может быть не только «обдернут» и «прочищен», но и «сокращен», оставлен без работы. Рабкорам «непокорным — плющат морды». Однако, все это, по Маяковскому, не повод для того, чтобы забыть о работе в периодической печати, жить «молчальниками» и «овцами рабочего класса»:
[230]
<...> Эй,
проснитесь, которые спят!
Разоблачай
с головы до пят.
Товарищ,
не смей молчать! [К, 132]
О том, какой может быть реакция на газетную критику читателя, который сам «чуть не от станка и сохи» и «даже партиец», Маяковский поведал в стихотворении «Столп» (1928). Герой этого стихотворения, товарищ Попов «перепуган» и «брюзжит баритоном сухим»:
«Раскроешь газетину —
в критике вся, —
любая
колеблется
глыба.
Кроют. Кого?
Аж волосья
встают
от фамилий
дыбом.
Ведь это —
подрыв,
подкоп ведь это...
Критику
осторожненько
должно вести.
А эти —
критикуют,
не щадя авторитета,
ни чина,
ни стажа,
ни должности...» [К, 343—344]
Возмущение «товарища Попова» не представляет собой ничего удивительного или оригинального, однако его реакция на критику («аж волосья встают от фамилий дыбом») свидетельствует о том, что газетная критика конца 20-х годов не боялась авторитетных фамилий с высокими чинами, стажем и при больших должностях, что, естественно, не
[231]
могло нравиться всем. Герой Маяковского высказывает мнение части читателей газет, согласно которому право на критику имеют как раз-таки только те, кто обличен чинами и должностями, но никак не рядовые граждане страны Советов:
«Критика
снизу —
это яд.
Сверху —
вот это лекарство! Ну, можно ль
позволить
низам,
подряд,
всем! —
заниматься критиканством?..» [К, 344]
По логике «товарища Попова», если критика снизу это — «яд» и «критиканство», а настоящая критика («вот это лекарство!») — это та, которая идет сверху. Более того, герой возмущен тем, что любая оплошность, ошибка сразу попадают в газеты, а ведь можно разобраться по-своему, по-домашнему, в родном тресте, «в кругу своих, братишек», не вынося сор из избы на газетные страницы. Критика снизу, не признающая авторитетов, в конечном итоге, «подорвет государственные устои»:
«<...> Кого критикуют? —
вопит, возомня,
аж голос
визжит
тенорком. —
Вчера — Иванова,
сегодня —
меня,
а завтра —
Совнарком!» [К, 345]
После такого монолога героя поэт считает необходимым высказать свою позицию относительно газетной критики предельно четкую и ясную, неоднократно представленную и в других стихотворениях:
[232]
Товарищ Попов,
оставьте скулеж. Болтовня о подрывах —
ложь!
Мы всех зовем,
чтоб в лоб,
а не пятясь,
критика
дрянь
косила.
И это
лучшее из доказательств нашей
чистоты и силы. [К, 345]
Развитие этой идеи находим в настоящем гимне советской прессе, хотя и называется всего одна газета, в стихотворении «Комсомольская правда» (1927). Здесь концепт периодическая печать, и в первую очередь газета, понимается как действенная сила, которая помогает двигаться вперед, решать проблемы и устранять недостатки. В советское время хрестоматийно крылатыми стали слова этого стихотворения:
<...> Газета —
это
не чтенье от скуки;
газетой
с республики
грязь скребете;
газета —
наши глаза
и руки,
помощь
ежедневная
в ежедневной работе. [YIII, 175—176]
Слова о том, что «газета — наши глаза и руки», наполняются конкретным содержанием, когда поэт в условиях угрозы новой войны призывает комсомольцев следить «за миром по нашей газете», когда рассказывает о том, как
[233]
Вопросы
и трудные,
и веселые,
и скользкие,
и в дни труда
и в дни парадов —
ставила,
вела
и разрешала
«Комсомольская
правда». [YIII, 176]
Однако, по Маяковскому, «мало в газете читать статьи» (поэт продолжает развивать и свою «рабкоровскую» идею), необходимо способствовать тому, чтобы газета дошла до молодежи, объяснять то, о чем напечатано в газете, агитировать за ее позицию, перепечатывать ее материалы в своей стенной печати. И все это потому, что «газета — ближайшая ваша родня». Этими словами Маяковский снова отстаивает принципиально важную и дорогую для него идею о неразрывности личного и общественного в эпоху революционных преобразований и потрясений. Ту самую идею, которая так выразительно прозвучала в «Письме Татьяне Яковлевой» 1928 года («В поцелуе рук ли, губ ли...»).
Однако наблюдения за советской периодической печатью вызывали у поэта и другие мысли, другие настроения. В стихотворении «Хочу воровать («Рабочей газете»)», написанном в 1928 году, поэт рассказывает о том, как в «Рабочей газете»
меж культурнейших даров прочитал
с восторгом
эти
биографии воров. [К, 40]
Поэт дает выразительную характеристику тому, как, в каком стиле и с каким настроем представлены эти биографии газетой:
Расковав
лиризма воды, ударяясь в пафос краж,
[234]
здесь
мусолятся приводы и судимости
и стаж...
Ну и романтика! Хитры
и ловки, деньгу прикарманьте-ка и марш
в Соловки. А потом:
побег...
тайга...
Соблазнен.
Ворую!
Точка. [К, 40]
Иронией проникнуты слова о том, как газетные публикации биографий уголовников буквально пропитаны лиризмом, романтикой и даже «пафосом краж». Все это выписано настолько соблазняюще привлекательно, что вызывает у читателя желание заняться тем же самым, к тому же газетные описания позволяют хорошо изучить «это дельце», в котором газета способна озарить читателя «лучиком» воровского просвещения. Стихотворение написано, естественно, не для этого. Оно является еще одним примером борьбы Маяковского за содержательную, идейно и стилистически выверенную советскую прессу:
Впрочем,
в глупом стиле оном
не могу
держаться более...
Товарищи,
для чего нам эта рокамболия1? [К, 41]
Появляющееся в лирике поэта радио сразу же выступает в качестве оппозиции газете. В стихотворении «Сволочи!» (1922) поэт рассказывает о том, какой страшный голод пришел в молодую республику Советов.
------
1 Рокамболия — производное от Рокамболь, имени плута и мошенника, героя приключенческого романа «Похождения Рокамболя» французского писателя Понсон дю Террайля (1829—1871).
[235]
За помощью к миру она обращается посредством радио, а ответ ей приносят «газетные страницы»:
«Хлеба!
Хлебушка!
Хлебца!»
Радио ревет за все границы. И в ответ
за нелепицей нелепица
сыплется в газетные страницы. [IY, 16]
В отмеченной оппозиции радио «ревет за все границы» только о хлебе, а в ответ — «за нелепицей нелепица», которые приходят с газетными страницами со всего мира:
«Лондон. Банкет.
Присутствие короля и королевы. Жрущих — не вместишь в раззолоченные
хлевы».
<.> «Париж.
Собрались парламентарии.
Доклад о голоде.
Фритиоф Нансен.
С улыбкой слушали.
Будто соловьиные арии.
Будто тенора слушали в модном романсе».
<.> «Вашингтон.
Фермеры,
доевшие,
допившие
до того,
что лебедками подымают пузы,
в океане
пшеницу
от излишества топившие, —
топят паровозы грузом кукурузы». [IY, 16—17]
Не менее «утешительны» газетные новости из Берлина, где «оживает эмиграция», и «банды радуются» тому, что «с голодными драться им». Именно газетные новости в ответ на «рев» радио о хлебе вызывают неоднократно повторяющиеся проклятия поэта тем, кто не слышит зова о помощи.
[236]
В стихотворении «Бруклинский мост» (1925) одним из знаков того, что в Америке уже началась «эпоха после пара», выступает радио:
По проводам
электрической пряди —
я знаю —
эпоха после пара — здесь люди
уже
орали по радио,
здесь
люди уже
взлетали по аэро. [YII, 59]
В стихотворении «Свидетельствую» (1926) поэт передает думы индейцев, мечтающих о том времени, когда все, настроенное в Америке, они отберут «ни за пятак», когда на их земле после боев за освобождение обязательно восторжествует «тишь да гладь, да божья благодать». Одним из проявлений этой благодати станет радио:
«<.> И радио —
только мгла легла — правду-матку вызвенит. Придет
и расскажет
на весь вигвам,
в чем
красота
жизни.
И к правде
пойдет
индейская рать,
вздымаясь
знаменной уймою...» [YII, 59]
Даже с учетом последующего признания поэта в том, что таким образом он пытался «про индейцев врать», ибо думают они совсем не «про это», нельзя не отметить, что, в его представлении, радио — это один из показателей счастливой, благодатной жизни. Радио людям доносит «правду-матку» и представление о том, в чем «красота жизни».
[237]
Стихотворение «Радио-агитатор» 1925 года уже самим заглавием определяет основную функцию, которая, по мнению поэта, есть у радио. Главное достоинство нового вида средств массовой информации (читай: агитации) заключается в том, что «преград человечеству нет». То, что еще вчера казалось утопией и небывалой мечтой, сегодня стало реальностью:
<...> А нынче
от вечных ночей
до стран,
где солнце без тени,
в мильон
ушей слухачей влезают слова по антенне! [XIII, 262]
Использование глагола «влезают» только усиливает представление о том эффекте, который производит радио на слушателей. Словно бы, в отличие от газетных, слова, передаваемые по радио, проникают в сознание слушателя так, что последнему не надо прилагать даже усилий. Радио видится Маяковскому как средство преодоления человеком огра-ничений пространства и времени, как возможность передавать тончайшие звуки и оттенки настроений:
Сегодня нет
ни времен, ни пространств, не то что
людской голос —
передадим
за сотню стран
и как
шевелится волос! [XIII, 262—263]
Однако самое важное значение радио, по Маяковскому, в его возможностях политического воздействия и сближения народов для освобождения и единения в скором будущем:
А, может быть,
и такое
мы
услышим по воздуху
[238]
скоро:
рабочий Америки и Чухломы
споются
одним хором.
Чтоб шли
скорей
века без оков,
чтоб близилась
эта дата —
бубни
миллионом
своих языков, радио-агитатор! [XIII, 263]
Отражение того, как Владимир Маяковский в 20-е годы прошлого века предвидел, какую роль в ближайшем будущем будет играть радио, присутствует и в пьесе «Клоп» (1929). Когда решается вопрос о том, оживлять или нет в условиях победившего коммунизма человека из двадцатых годов, свою роль в решении этого вопроса играют репортеры. При этом одни из них «вытаскивают из карманов микрофоны», а «газетчики врываются с готовыми оттисками». [XI, 247, 248]
Есть у Маяковского радиорепортеры «Чукотских известий» и «Витебской вечерней правды», «Варшавской комсомольской правды» и «Армавирского литературного понедельника», «Известий чикагского совета» и «Римской красной газеты», «Шанхайской бедноты» и «Мадридской батрачки», «Кабульского пионера». Помимо того, что сами радиостанции, работающие по всему миру на разных волнах, мгновенно передают последние новости, газетные репортеры тоже пользуются возможностями радио. А названия радиостанций являются свидетельством победы пролетариата всего мира, объединившегося в одну большую социалистическую семью.
Таковы основные, определяющие значения, составляющие концепт средства массовой информации в творчестве Владимира Маяковского.
[239]