Михаил Афанасьевич БУЛГАКОВ
1891-1940
Периодическая печать в произведениях Михаила Афанасьевича Булгакова выступает во всем многообразии возможного присутствия в повествовании и трактовок, которые зависят от характера повествования, от авторского замысла.
В романе «Белая гвардия» (1925—1927) газета неоднократно возникает в качестве бытовой подробности: в нее завернута бутылка водки, которую приносит в дом Турбиных Мышлаевский. Пакет, который прячет в тайнике Василиса, также завернут в газетную бумагу.
Однако газета может выступать и как явление, имеющее принципиально важное значение для судьбы героя, к примеру, Сергея Ивановича Тальберга, у которого «была неподходящая, неудачливая звезда». В Город может прийти «бритый человек» Петлюра, и «горе Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе. Номер газеты «Вести» всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего гетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а в статье слова:
«Петлюра — авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю...»1
Роман воссоздает атмосферу непримиримого противостояния жизненных позиций, и отражение одной из этих позиций в печати оборачивается для героя смертельной опасностью. Газета, таким образом, оказывается одним из средств характеристики эпохи, в которой чужая противоположная точка зрения является поводом к уничтожению того, кто ее высказал.
Значительно более развернутую характеристику эпохи дает юмористическая газета, которую читает в столовой Турбиных Мышлаевский: «На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова:
-----
1 Булгаков М.А. Белая гвардия // Булгаков М.А. Собр. соч. в 5 т. — М., Худож. лит., 1992. Т. 1. С. 198. Далее произведения М.А. Булгакова цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
[240]
Голым профилем на ежа не сядешь!» [I, 205]
«Развязные слова» юмористической газеты никак не способствуют тому, чтобы у героя прошел «мутный вал тревоги».
Судя по процитированным словам, Булгаков имеет в виду реальное издание, юмористическую газету «Чертова перечница», так как эти слова были ее эпиграфом. Газета была основана в Петрограде, но с середины 1918 года выходила в Киеве. В состав редакции входили такие известные писатели, как А. Аверченко, А. Куприн, Л. Никулин, критик П. Пильский.
Мышлаевский просматривает газету, давая комментарии прочитанному и не забывая при этом следить за происходящим в окружающем пространстве: «Вот веселая сволочь... А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт меня возьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара.
Арбуз не стоит печь на мыле, Американцы победили.
Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян.
Игривы Брейтмана остроты, И где же сенегальцев роты?
— Где же? В самом деле? Где же? — добивался мутный Мышлаевский.
Рожают овцы под брезентом, Родзянко будет президентом.
— Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!» [I, 205—206]
Те, кто создают газету, в представлении героя, это — «веселая сволочь», но он не забывает отметить, что «пушки-то стихли», словно бы противопоставляя газетной странице окружающее пространство. Газетная шутка про «Брейтмана остроты» также возвращает Мышла-евского к реальному положению дел на фронте. Г.Н. Брейтман — реальное лицо, упоминаемое газетой — писатель, живший в Киеве. А сенегальцы возникают в тексте газетной публикации в качестве напоминания о том, что в составе французской части экспедиционного корпуса Антанты, высадившегося на Черноморском побережье в ноябре 1918 года, были жители французских колоний Франции, главным образом — сенегальцы.
Строки, которые не советуют арбуз «печь на мыле», — это первые строки «Азбуки», которая была опубликована в 6-м номере «Чертовой перечницы» за 1918 год. Эта «Азбука» была написана по примеру «Семинарской азбуки», весьма популярной в гимназическом, семина-
[241]
ристском и юнкерском фольклоре России ХК века, и даже с явными цитатами из последней. Авторы «Азбуки» «Чертовой перечницы», если судить по роману Булгакова, стремилась к тому, чтобы отразить современность. Так упоминание о том, что «американцы победили», связано со вступлением Америки в 1917 году в войну на стороне Антанты, в результате чего в летне-осеннем наступлении 1918 года была одержана победа.
«Президентство» Родзянки, которое обещает юмористическая газета, возвращает читателя к фигуре М.В. Родзянко (1859—1924) — председателя III и IY Государственной думы в 1911—1917 годах, а во время Февральской революции — председателя Временного Комитета Государственной думы. Современники, особенно монархических взглядов, считали его одним из главных виновников краха Российской империи и тех трагических последствий, которые им были вызваны, в том числе и на Украине. Герой публикации в юмористической газете не только оказывается виновным в том, что в описываемый момент происходит на подступах к Киеву, но и в честолюбивом стремлении стать главой государства.
Благодаря тому, что в шутках юмористической газеты постоянно упоминаются современные политические и военные реалии, а также реальные деятели литературы и политики, герой может только на время уйти, отвлечься через газету от современности, от положения дел в Городе, который уже штурмует армия Петлюры. По его наблюдениям (что принципиально), люди, создающие эту газету, хоть и «сволочи», но «талантливые».
А в видении автора, эту газету делают те, кто был среди бежавших зимой 1918 года, кто бежал в Город из Москвы и Петрограда, когда вместе со всеми остальными от большевистской власти «бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые». [I, 219] Между видением автора и героя есть разница: первый не видит в них талантливых, может быть, потому, что, в отличие от Мышлаевского, знает их лучше.
Тем не менее, одним из признаков тех поразительных изменений, которые произошли в Городе с момента избрания гетмана, по наблюдениям уже автора, стало развитие печати. Помимо открытия новых кафе, клубов и театров, «тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков». [I, 220]
Газеты, по мнению автора, в Городе стали тем фактором, который поддерживал и добавлял ненависти к новой власти, которая заставила
[242]
многих и многих бежать с насиженных мест, менять привычный уклад жизни: «Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, зараженным сапом.» [I, 219]
Своеобразие понимания периодической печати в данном эпизоде романа заключается в том, что она выступает в качестве средства, способствующего именно «трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты» ненависти, когда для ненависти открытой, «в упор» нет ни сил, ни возможностей.
Газеты выступают в романе Булгакова в качестве показателя наличия государства, пусть и «странного». Когда писатель упоминает о том, что «большинство горожан. смеялись над странной гетманской страной», он замечет, что границы этой страны определяются едва ли не границами только Города, в котором «и полиция — Варта, и министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в которой десятки миллионов людей, этого не знал никто». [I, 223—224]
В этих размышлениях писателя перечислены признаки государства, разумеется, такие, какие представляются ему. А наличие газет при этом приравнивается к наличию полиции и войска.
В связи с появлением на политической арене Города Семена Васильевича Петлюры автор отмечает такую деталь: «Сам он себя, а также и городские газеты периода декабря 1918 — февраля 1919 годов называли на французский несколько манер — Симон». [I, 223—224] Однако через некоторое время другое имя, но все того человека стало занимать думы горожан, в том числе и с помощью газет: «Слово:
— Петлюра!
— Петлюра!!
— Петлюра! —
запрыгало со стен, с серых телеграфных сводок. Утром с газетных листков оно капало в кофе, и божественный тропический напиток немедленно превращался во рту в неприятнейшие помои. Оно загуляло
[243]
по языкам и застучало в аппаратах Морзе у телеграфистов под пальцами. В Городе начались чудеса в связи с этим же загадочным словом.»
[I, 238—239]
Роль городских газет в приведенном наблюдении писателя очевидна. Фамилия Петлюры настолько часто повторялась «газетными листками», что стала в глазах горожан ассоциироваться с жидкостью, которая капала в их утренний кофе и превращала «божественный тропический напиток. в неприятнейшие помои». Разумеется, это художественный образ, но своеобразие художественного образа в том и заключается, что он всегда находится на пересечении реальности и вымысла, совмещая в себе и то, и другое. У Булгакова «Петлюра» становится «жидкостью», отравляющей существование человека. Газетные же публикации в случае с деятельностью новоявленного политического лидера никак не способствовали тому, чтобы прояснить ситуацию для горожан:
«Никто, ни один человек не знал, что, собственно, хочет устроить этот Пэтурра на Украине, но решительно все уже знали, что он, таинственный и безликий
(хотя, впрочем, газеты время от времени помещали на своих страницах первый попавшийся в редакции снимок католического прелата, каждый раз разного, с подписью — Симон Петлюра),
желает ее, Украину, завоевать, а для того, чтобы ее завоевать, он идет
брать Город». [I, 239]
То, что газеты периодически помещали на своих страницах первый попавшийся снимок, который выдавали за изображение Симона Петлюры, свидетельствует об их стремлении создать видимость, что они в курсе событий. На самом деле они, как и все горожане, не знали, «что, собственно, хочет устроить этот Пэтурра на Украине».
Стремление найти такую информацию о Петлюре движет и Алексеем Турбиным, который, услышав призывные крики мальчишки-газетчика, продающего свою газету, поверил, что в ней есть достоверная информация о «разложении Петлюры»: «Свободные вести»! «Свободные вести»! Ежедневная новая газета «Свободные вести»! — кричал газетчик-мальчишка, повязанный сверх шайки бабьим платком. — Разложение Петлюры. Прибытие черных войск в Одессу. «Свободные вести»!» [I, 247]
Оказалось, что мальчишки-газетчики, зная о желании горожан получить хоть какую-нибудь информацию о Петлюре, его делах и замыслах, ловко пользовались этим, выдавая ее, рекламируя при продаже своих газет в первую очередь:
[244]
«Турбин задержался, купил у газетчика и на ходу развернул газету:
«Беспартийная демократическая газета. Выходит ежедневно. 13 декабря 1918 года.
Вопросы внешней торговли и, в частности, торговли с Германией заставляют нас...»
— Позвольте, а где же?.. Руки зябнут.
«По сообщению нашего корреспондента, в Одессе ведутся переговоры о высадке двух дивизий черных колониальных войск. Консул Энно не допускает мысли, чтобы Петлюра...»
— Ах, сукин сын, мальчишка!» [I, 248]
Булгаков психологически достоверно передает поведение человека, который в надежде найти нужную информацию лихорадочно просматривает только что купленную газету. Сначала взгляд падает на ее название и извещение о периодичности выхода, затем — сообщение о вопросах внешней торговли. Когда герой находит нужное, в первый момент ему кажется, что обещанной продавцом («сукиным сыном») информации там нет. Однако более внимательное и подробное чтение газеты убеждает в обратном. Газетное сообщение, которое прочитал Турбин, было таким: «Перебежчики, явившиеся вчера в штаб нашего командования на Посту-Волынском, сообщили о все растущем разложении в рядах банд Петлюры. Третьего дня конный полк в районе Коростеня открыл огонь по пехотному полку сечевых стрельцов. В бандах Петлюры наблюдается сильное тяготение к миру. Видимо, авантюра Петлюры идет к краху. По сообщению того же перебежчика, полковник Болботун, взбунтовавшийся против Петлюры, ушел в неизвестном направлении со своим полком и 4-мя орудиями. Болботун склоняется к гетманской ориентации.
Крестьяне ненавидят Петлюру за реквизиции. Мобилизация, объявленная им в деревнях, не имеет никакого успеха. Крестьяне массами уклоняются от нее, прячась в лесах». [I, 248]
На самом деле, «Свободные вести» не столько информировали горожан о происходящем, сколько занимались, как и другие газеты, пропагандой, уверяя их в том, что Петлюре скоро конец, хотя реально происходящие события говорили об обратном. Для Турбина в этом не было большого секрета, поэтому, даже не дочитав газетную фразу: «Мы всегда утверждали, что авантюра Петлюры...», он восклицает: «Вот мерзавец! Ах ты ж, мерзавцы... » Последнее относится, скорее, к тем, кто написал и кто выпускает газету, нежели к самому Петлюре.
[245]
Герой скомкал газету и швырнул ее на тротуар, но затем, услышав утробные звуки пушек где-то за городом, «круто повернулся, поднял газетный ком, расправил его и прочитал еще раз на первой странице внимательно:
«В районе Ирпеня столкновения наших разведчиков с отдельными группами бандитов Петлюры.
На Серебрянском направлении спокойно. В Красном Трактире без перемен.
В направлении Боярки полк гетманских сердюков лихой атакой рассеял банду в полторы тысячи человек. В плен взято 2 человека». [I, 249]
В этом эпизоде газеты, которые, по всей вероятности, пользуются почти исключительно официальной информацией, выступают в поддержку тех, кто пока находится у власти в Городе. Поэтому они говорят о военных успехах этой власти, а концепт газета наполняется таким содержанием, как способность выдавать желаемое за действительное. Неоднократно звучащие, словно лейтмотив данного эпизода, слова «Вести» и «Ежедневная демократическая газета» только усиливают ощущение абсурдности происходящего, когда бои идут уже на окраине Города, а «ежедневная демократическая газета» все еще рассказывает о разложении в рядах противника и о победах тех, кто пока еще у власти в Городе.
Свое отношение к газетам, заполненным победными реляциями, когда по Городу несут гробы с погибшими его защитниками, а пушки гремят уже на окраине Города, Турбин проявил яростно и несправедливо: «Вести»! — вдруг под самым ухом Турбина резнул сиплый альт.
Турбин вытащил из кармана скомканный лист и, не помня себя, два раза ткнул им мальчишке в физиономию, приговаривая со скрипом зубовным:
— Вот тебе вести. Вот тебе. Вот тебе вести. Сволочь!» [I, 251] Жуткая сцена, в которой выплеснулась ненависть героя, читателя газет к этим самым газетам. Несчастный мальчишка-продавец, пострадавший безвинно, так и не понял, что ему досталось за тех, кто выпускает такие вести на газетную страницу. И последнее слово в гневной тираде героя относится, конечно же, к газете, наполняя ее видение вполне определенным содержанием.
Вот и оказывается, по Булгакову, что в захвате Города Петлюрой виноваты, наряду со всеми другими, и газеты. По его наблюдениям, в Городе были и «железные хотя, правда, уже немножко подточенные немцы», и «усостриженный тонкий Лиса Патрикеевна гетман», и разные
[246]
князья и генералы, в Городе было «густопогонно». Но было и другое, не менее важное, в создании которого участвовала периодическая печать: «В Городе ярость при слове «Петлюра», и еще в сегодняшнем же номере газеты «Вести» смеются над ним блудливые петербургские журналисты...» [I, 282] «Блудливые петербургские газеты» продолжают смеяться над Петлюрой в тот день, когда ему уже сдают Город. Значит, пресса не смогла выполнить свою главную функцию — информационную, не смогла предоставить своим читателям достоверную информацию о происходящих событиях. Ее функционирование в Городе, благодаря приведенной выше характеристике журналистов, ассоциируется с блудом.
Символично выглядит эпизод, в котором один из участников обороны Города замечает сегодняшнюю газету: «Генерал слабой рукой взял со стола свежую газету, развернул ее и на первой странице прочитал:
«У реки Ирпеня столкновения с разъездами противника, пытавшимися проникнуть к Святошину... »
Бросил газету и сказал вслух:
— Будь проклят день и час, когда я ввязался в это...» [I, 298] Генерал никак не комментирует тот факт, что успокаивающая информация опубликована в газете в тот день, когда петлюровцы уже штурмуют город: разница между написанным в газете и происходящем на самом деле очевидна. Остается только сожалеть о том, что «ввязался в это».
В качестве источника информации, заслуживающего доверия, газета появляется в романе «Белая гвардия» только один раз, в письме, которое Елена Васильевна получила от Оли из Варшавы. В нем та писала: «Здесь в газетах пишут, что будто бы Петлюра наступает на Город. Мы надеемся, что немцы его не пустят...» [I, 419]
Своеобразие присутствия периодической печати в повести «Собачье сердце» (1925) заключается в том, что она дана в восприятии не только человека, но и городской дворняги, которую профессор Преображенский назвал Шариком. Упоминание газеты возникает в повествовании в тот момент, когда Шарик замечает, как из магазина вышел «гражданин, а не товарищ, и даже — вернее всего, — господин», вследствие чего: «Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили». [II, 122]
Получается, что простой городской дворняге, которая еще и не знает, что он Шарик, известны не только нравы тех, кого еще можно
[247]
называть «господами», но и возможности газеты, в которую в случае чего можно написать.
Однако, как выяснилось позже, Филипп Филиппович не то что писать в современные (советские) газеты не собирается, но считает, что читать их не во всякое время рекомендуется. Развивая Борменталю свою теорию, согласно которой «большинство людей вовсе есть не умеют», он дает доктору «добрый совет», ставший в русской культуре хрестома-тийным: «... не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет». На замечание доктора Борменталя о том, что «да ведь других нет», профессор развивает свою мысль, подкрепляя ее собственными научными изысканиями: «Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», — теряли в весе.
— Гм... — С интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.
— Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа».[П, 142]
То, как, по наблюдениям профессора Преображенского, читатели реагируют на опубликованное в советских газетах, свидетельствует о том, что концепт газета наполняется значением явления, вредного и опасного для человеческого организма.
Среди первых слов, которые, по дневнику доктора Борменталя, произносит «существо», получившееся в результате операции, была «газета»: «<...> Начиная с 5-ти часов дня из смотровой, где расхаживает это существо, слышится явственно вульгарная ругань и слова «еще парочку».
7-го января. Он произносит очень много слов: «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе». [II, 161]
Понятно, что «вульгарная ругань» и «еще парочку» это — из пивной, завсегдатаем которой был Клим Чугункин, а «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям» и опять-таки «бранные слова» — это то, что мог слышать и сам Шарик на улице. Слово «газета» в таком контексте у Булгакова возникает не случайно, оно оказывается в одном ряду с «вульгарной руганью» и «бранными словами».
Дневник доктора Борменталя свидетельствует о том, что после операции в квартире профессора Преображенского «по городу расплылись слухи», которые были так невероятны, что в дело вмешалась пресса: «В утренних газетах появилась удивительная заметка:
[248]
«Слухи о марсианине в Обуховом переулке ни на чем не основаны. Они распущены торговцами с Сухаревки и будут строго наказаны». [II, 161]
Эта, всего в два предложения, заметка является интересным свидетельством тому, какой была современная периодическая печать. Вместо опровержения слухов в ней есть только угроза наказанием, что никак неубедительно. И с другой стороны, из нее следует, что «строго наказаны» будут «слухи». Хотя в дальнейшем повествовании выясняется, что сидят все-таки «семь сухаревских торговцев. за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики». [II, 165]
В дневнике доктора Борменталя отмечена и реакция вечерней газеты: «Еще лучше в «вечерней» — написали, что родился ребенок, который играет на скрипке. Тут же рисунок — скрипка и моя фотографическая карточка и под ней подпись: «<.> Проф. Преображенский, делавший кесарево сечение у матери». Это — что-то неописуемое...» [II, 162]
Вечерняя газета, не имея достаточной информации, сама воспользовалась слухами, в результате, по мнению героя, она публикует «что-то неописуемое», то есть становится источником слухов и несуразицы.
Газета выступает в повести и в качестве средства борьбы Швондера с профессором Преображенским, который хоть и считал, что не следует перед обедом читать советские газеты, периодически оказывается в повествовании с газетой в руках: «Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые, воркующие слова. Он читал заметку:
«Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красными лучами. Шв...Р». [II, 167]
Молнии, которые коверкали лицо читающего профессора и «оборванные, куцые, воркующие слова», — это реакция на ту ложь, из которой состояла заметка Швондера, написанная в соответствии с лексиконом советской периодической печати, то есть с обязательным, если не ритуальным упоминанием «гнилого буржуазного общества» и «блистающего меча правосудия» с непременно «красными лучами» и упоминанием «псевдоученой буржуазии».
Не случайно поэтому одной из особенностей, характеризующих Швондера как «изумительную дрянь», является то, что «он пишет всякие бессмысленные пасквили в газетах». [II, 185]
[249]
В восприятии же формирующегося под влиянием Швондера сознания Шарикова газета выступает в качестве средства утверждения его в человеческом обществе. На замечание Преображенского о том, что Шарикова невозможно прописать в профессорской квартире, так как у него «нет ни имени, ни фамилии», последний со знанием дела заявляет: «Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете — и шабаш». [II, 171]
Единственный раз газета служит источником необходимой информации в повести «Собачье сердце» в эпизоде, когда профессор Преображенский просит доктора Борменталя съездить с Шариковым в цирк. Предварительно, считает он, необходимо обязательно посмотреть в программе, напечатанной в газете, нет ли «в программе котов».
Полезное начало печати подразумевается и в эпизоде, когда профессор Преображенский готов дать объявление в газетах, чтобы найти комнату Шарикову, если тот не согласен с тем, чтобы его в квартире профессора называли «господином».
Журнал упоминается в «Собачьем сердце» один раз, но это упоминание позволяет Преображенскому сделать принципиально важное признание. Когда пришедшая вместе со Швондером женщина предлагает профессору «взять несколько журналов в пользу детей Франции», Преображенский отвечает отказом. Из этого отказа женщина сделала вывод о том, что профессора «следовало бы арестовать» за то, что он — «ненавистник пролетариата, — горячо сказала женщина.
— Да, я не люблю пролетариата, — печально согласился Филипп Филиппович...» [II, 139—140]
В повествовательном пространстве романа «Мастер и Маргарита» (1929—1940) газета возникает уже в первой сцене, когда двое московских литераторов встречают на Патриарших прудах неизвестного, которого первоначально приняли за иностранца: «Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер «Литературной газеты», и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта». [Y, 17]
Такое упоминание периодического издания представляет концепт газета в качестве доказательства «славы и популярности» для героя, который выступает и автором (опубликованы его стихи), и героем (помещена его фотография) газетной публикации. Другое дело, что в данной конкретной ситуации это его ничуть не радует.
[250]
В том же качестве газета выступает и в сцене ухода Берлиоза с Патриарших прудов, когда «иностранец-профессор» называет его по имени отчеству. Берлиоз «вздрогнул, обернулся, но успокоил себя мыслью, что его имя и отчество известны профессору также из каких-нибудь газет.
А профессор прокричал, сложив руки рупором:
— Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?
И опять передернуло Берлиоза. Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди? Ведь об этом ни в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано». [Y, 46]
Надежда героя на то, что «сумасшедший» обладает информацией о нем, полученной из газет, при упоминании киевского дяди пропадает, так как эта информация газетам не доступна. А вот о гибели Берлиоза буфетчик в Варьете Андрей Фокич Соков и в самом деле узнал из газет. Маргарита Николаевна об этом трагическом происшествии знает также благодаря им.
Газета, как источник информации о кончине человека, упоминается и в связи с именем «талантливого артиста» Саввы Потаповича Куро-лесова. Его возненавидел после известных событий в Варьете Никанор Иванович Босой, возненавидел «до такой степени, что в прошлом году, увидев в газете окаймленное черным объявление в том, что Савву По-таповича в самый расцвет его карьеры хватил удар, — Никанор Иванович побагровел до того, что сам чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: «Так ему и надо!» [Y, 379]
Газета присутствует в романе и в качестве бытовой подробности. Сообщая о том, что «председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой», Коровьев уточняет, что «в данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции, в уборной, в газетной бумаге — четыреста долларов». [Y, 99] На самом же деле Никанор Иванович Босой спрятал в вентиляционной трубе опять-таки завернутые «в обрывок газеты» четыреста не долларов, а рублей. В значении бытовой детали газета упоминается, когда во время обыска «газету сняли, но в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, и с изображением какого-то старика». [Y, 100]
В качестве упаковочного материала для денег использует газету «аккуратный и исполнительный» бухгалтер Варьете Василий Степанович Ласточкин. Упоминавшийся буфетчик того же Варьете Андрей Фокич Соков также использует обрывок газеты для хранения своих червонцев.
[251]
В «промасленную газету» была завернута «громадная жареная курица без одной ноги» Максимилиана Андреевича Поплавского, дяди Берлиоза, с которой он приехал в Москву в надежде заполучить квартиру племянника. В связи с последним, газета присутствует в романе и еще в одном качестве. Максимилиан Андреевич давно стремился в Москву, но «объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата». [Y, 191]
Рассуждая о возможностях людей, хорошо знакомых «с пятым измерением», Коровьев замечает Маргарите Николаевне, что он «знавал людей, не имевших никакого представления не только о пятом измерении, но и вообще ни о чем не имевших никакого представления», «тем не менее проделывавших чудеса в смысле расширения своего помещения», [Y, 243] благодаря тому, что помещали объявления в газете.
В качестве бытовой, но принципиально важной подробности газета выступает и в эпизоде, когда финдиректор Римский слушает, как администратор рассказывает ему историю похождений Степы Лихо-деева. В какой-то момент Римский замечает, что Варенуха стремится «не выходить из-под голубой тени настольной лампы» и «как-то удивительно» прикрывается «якобы от мешающего ему света лампочки газетой». Сделанное наблюдение приводит его к неутешительному выводу: «. сознание опасности неизвестной, но грозной опасности, начало томить душу финдиректора. Делая вид, что не замечает уверток администратора и фокусов его с газетой, финдиректор рассматривал его лицо, почти уже не слушая того, что плел Варенуха». Чуть ниже выясняется причина «фокусов с газетой»: «Как тот ни натягивал утиный козырек кепки на глаза, чтобы бросить тень на лицо, как ни вертел газетным листом, — финдиректору удалось рассмотреть громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое полосатое кашне». [Y, 152]
Газета оказывается отчасти причиной того, что Мастер решил написать роман о Понтии Пилате, обнаружив на проданной ему в музее облигации «тот же номер, что и в газете». [Y, 135]
Следующий принципиально важный момент, связанный с периодической печатью, представляет газету как отражение литературной жизни Москвы. После того, как рукопись романа была отдана в редакцию, «произошло нечто внезапное и странное», проводни
[252]
ком которого стала именно газета: «Однажды герой развернул газету и увидел в ней статью критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа». [Y, 141]
Так газета вошла в историю романа Мастера о Понтии Пилате, во многом предопределив его судьбу в реальности, в то же время в сверхреальности, как мы помним, он будет оценен принципиально иначе. Статья критика Аримана была только началом: «Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по пилатчи-не и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать». [Y, 141]
Наибольший интерес в данном случае представляет рассказ Мастера о своей реакции на то, каким образом, в каком виде был представлен его роман и он сам на газетных страницах: «Остолбенев от этого слова «пилатчина», я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна — Латунского, а другая — подписанная буквами «М.З.». Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского «Воинствующий старообрядец». Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газетами. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского». [Y, 141]
Герой, остолбеневший в первый момент от слова «пилатчина», так увлекается чтением газетных статей о себе, что даже не замечает появления Маргариты. Газетная критика, в представлении героя Булгакова, выглядит как навешивание ярлыков таких, как «пилатчина», «воинствующий старообрядец» и т. п. Судя по тому, что узнает читатель о содержании газетных выступлений литературных критиков, в этих выступлениях речь не шла о художественных достоинствах или недостатках романа. Они увидели в романе прежде всего его идеологическую, как им представлялось, составляющую. Для воинствующих атеистов такая идеология была неприемлема.
Именно газетные выступления критиков являются в романе причиной того, что с романом Мастера случилась «чудовищная неудача», и в жизни его «настали безрадостные осенние дни».
[253]
Однако это была только первая стадия восприятия Мастером той газетно-критической войны, которая ему была объявлена: «Статьи, заметьте, не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим».
[Y, 142]
Мастер тонко подмечает черту, характерную для всей, за редким исключением, советской литературной критики. Ее авторы не могли, не имели права, если они хотели быть опубликованы, говорить то, «что они хотят сказать». Они могли говорить только то, что разрешено, что соответствует политическим и идеологическим установкам, нормам, правилам и указаниям, принятым господствующей властью. При этом газетные критики писали о романе, который не был опубликован, который прочитали только в редакции. Данная особенность критики советского времени была хорошо известна самому Булгакову, который за десять лет прочитал в периодической печати триста один отзыв на свои произведения, из них только три положительных. Однако самое главное заключается в том, что в течение этих десяти лет он не видел ни одной опубликованной строки.
Третья стадия общения Мастера с газетной критикой оказалась самой трагической: «А затем, представьте себе, наступила третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем». [Y, 142]
В том, что у Мастера наступила «стадия психического заболевания», — вина периодической печати, той критики, которая на ее страницах была посвящена его роману.
Не случайно, когда Мастер вместе с Маргаритой и свитой Воланда поджигает свою квартирку, он сначала «поджег скатерть на столе. Потом поджег пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне». [Y, 361]
[254]
В пачке старых газет были и те, в которых Мастер читал статьи о своем романе. Вместе с ними сгорает «прежняя жизнь» и «страдание», как об этом кричит участвующая в сожжении Маргарита. Концепт газета, таким образом, становится одним из символов этой прежней жизни и тех страданий, которые были в ней.
В других значениях концепт газета в романе Булгакова не представлен, нет и образов тех, кто делает газеты. Однако в одном из вариантов романа Мастер рассказывает Ивану Бездомному историю своего знакомства с Алоизием Могарычом, который отрекомендовался ему журналистом. В этом варианте романа есть какая-то своя символика в том, что, рассказывая о критике его романа в газетах, Мастер вспоминает человека, появившегося в один из осенних дней в его доме. Это воспоминание вклинивается в рассказ Мастера о том, как он воспринимал газетные публикации о нем: «<...> Отрекомендовался он мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше — больше, он стал заходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычайности. Но я заступился за него. Она сказала:
— Делай, как хочешь, но говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее».1
Ничего более о характере занятий Алоизия Могарыча в романе (в разных его вариантах) не сообщается. Но для писателя, по всей вероятности, принципиально важно было то, что человек, предавший Мастера ради того, чтобы завладеть его квартиркой, представился как журналист. Его поведение свидетельствует о том, что он умел быстро знакомиться людьми, располагать их к себе, входить в доверие, то есть обладал качествами, которые необходимы журналисту для успешной работы. Видимо, не случайно, на Маргариту, в отличие от Мастера, Алоизий произвел «впечатление отталкивающее». Мастер, как настоящий художник, был слишком погружен в сотворенную им вторую реальность — роман о Понтии Пилате, а Маргарита была ближе в жизни, к окружающей действительности. Героиня оказалась права в своем впечатлении.
К Мастеру, который, по собственному признанию, «не склонен сходиться с людьми», Алоизий Могарыч нашел свой подход и стал для
Булгаков М.А. Мастер и Маргарита // Избранное. — М.: Худож. лит. 1988. С. 144.
[255]
него привлекательным: «. Да, но чем, собственно говоря, он меня привлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий. имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...»1
Даже если Алоизий Могарыч и не был журналистом, а только представился таковым, он обладал качествами, необходимыми для занятия этим делом: и способностью быстро сходиться с людьми, располагать их к себе, и проницательным умом, и заинтересованностью, пусть и видимой, в развитии современной литературы, и определенным литературным вкусом.
В предисловии к роману «Записки покойника (Театральный роман)» (1936—1937) писатель, который, по собственному уверению, не имеет никакого отношения «к сочинению этих записок», сообщает, что их автор Сергей Леонтьевич Максудов «никакого отношения ни к драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел, оставаясь тем, чем он и был, маленьким сотрудником газеты «Вестник пароходства», единственный раз выступившим в качестве беллетриста, и то неудачно — роман Сергея Леонтьевича не был напечатан». [IY, 401]
В этом замечании — характеристика автора «Записок», который, будучи «маленьким сотрудником» ведомственной газеты, оказался способен создать произведение о мире театра, но выходящее за пределы театрального пространства. Автору знаком мир университетской лаборатории, который он покинул во время гражданской войны. Знает он и газетный мир: «После невероятных приключений (хотя, впрочем, почему невероятных? — кто же не переживал невероятных приключе-
-----
Там же. С. 144—145.
[256]
ний во время гражданской войны?), словом, после этого я оказался в «Пароходстве». В силу какой причины? Не будем таиться. Я лелеял мысль стать писателем. Ну и что же? Я покинул и мир «Пароходства»...» [IY, 431]
Газетный мир («мир «Пароходства») воспринимается автором «Записок» как возможность осуществления мечты «стать писателем», словно бы работа сотрудника газеты — это начало писательской деятельности. Открывшийся мир оказался противен автору «Записок», он называет его «чужим» и «отвратительным».
Сам Сергей Леонтьевич Максудов называет себя «маленьким сотрудником газеты «Пароходство», когда рассказывает о том, как получил письмо режиссера Ильчина, сообщая при этом некоторые бытовые подробности жизни «маленького сотрудника газеты»: «Жил я в то время в плохой, но отдельной комнате в седьмом этаже в районе Красных ворот у Хомутовского тупика». В первый момент Максудов решил, что Ильчина заинтересовала именно его комната, и он хочет с ним поменяться. Герой признается, что он «стыдился своей комнаты, обстановки и окружающих людей. Я вообще человек странный и людей немного боюсь. Вообразите, входит Ильчин и видит диван, а обшивка распорота и торчит пружина, на лампочке над столом абажур сделан из газеты, и кошка ходит, а из кухни доносится ругань Аннушки». [IY, 403]
Абажур, сделанный из газеты — это бытовая подробность, которая в глазах Максудова служит, наряду с другими, доказательством скудности и неустроенности существования «маленького сотрудника газеты».
Газеты, как свидетельство бытовой неустроенности, появляются в «Записках» и в тот момент, когда их автор вспоминает о том, как во сне ему явился замысел романа о гражданской войне в его родном городе и о людях, «которых нет уже на свете». После видения во сне он проснулся в слезах: «. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом. Она осветила мою бедность — дешевенькую чернильницу, несколько книг, пачку старых газет. Бок левый болел от пружины, сердце охватывал страх. Я почувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страх смерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища помощи и защиты от смерти. И эту помощь я нашел. Тихо мяукнула кошка, которую я некогда подобрал в воротах. Зверь встревожился. Через секунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня круглыми глазами, спрашивал — что случилось?» [IY, 405]
Есть, видимо, какая-то своя символика в том, что помощь герою приходит от «зверя», который сидел на той самой пачке газет. Тем более что
[257]
эта, на первый взгляд, чисто бытовая подробность развивается автором в последовательное наблюдение, которое он сделал в ходе работы над романом: «Заинтересованная кошка садилась на газеты, но роман ее интересовал чрезвычайно, и она норовила пересесть с газетного листа на лист исписанный. И я брал ее за шиворот и водворял на место». [IY, 406]
В качестве бытовой подробности газета в «Записках» упоминается неоднократно. К примеру, в «Бюро фотографических принадлежностей» автор замечает, «что никаких фотографических принадлежностей, за исключением нескольких отрезов ситцу и сукна, в газетную бумагу завернутых, не было в помещении». [IY, 418]
После разговора с режиссером Иваном Васильевичем, возвращаясь домой, Максудов замечает, как в киоске «газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачем, — признается он, — я купил журнал «Лик Мельпомены» с нарисованным мужчиной в трико в обтяжку, с перышком в шапочке и наигранными подрисованными глазами». [IY, 491]
Журнал «Лик Мельпомены» в романе — это аналогия весьма популярному театральному журналу «Новый зритель». Журнал под таким названием выходил в 1924 по 1927 год и был органом Московского отдела народного образования. В 1927 году был преобразован в «Еженедельник театра, кино, музыки, эстрады и цирка», а в 1928 стал органом Мосгубполитпросвета и Управления московскими зрелищными предприятиями. В 1929 году прекратил самостоятельное существование, так как был слит с журналом «Современный театр»
Читатель имеет возможность увидеть не только, как выглядела обложка одного номера этого журнала, но составить некоторое представление о его содержании, хотя главное заключается, конечно же, в фельетоне, посвященном автору пьесы Максудову: «Сняв руку с виска, я стал перелистывать отсыревший «Лик Мельпомены». Видна была какая-то девица в фижмах, мелькнул заголовок «Обратить внимание», другой — «Распоясавшийся тенор ди грациа», и вдруг мелькнула моя фамилия. Я до такой степени удивился, что у меня даже прошла голова. Вот фамилия мелькнула еще и еще, а потом мелькнул и Лопе де Вега. Сомнений не было, передо мною был фельетон «Не в свои сани», и героем этого фельетона был я. Я забыл, в чем была суть фельетона. Помнится смутно его начало:
«На Парнасе было скучно.
— Чтой-то новенького никого нет, — зевая, сказал Жан-Батист Мольер.
[258]
— Да, скучновато, — отозвался Шекспир...»
Помнится, дальше открывалась дверь, и входил я — черноволосый молодой человек с толстейшей драмой под мышкой.
Надо мною смеялись, в этом не было сомнений, — смеялись злобно все. И Шекспир, и Лопе де Вега, и ехидный Мольер, спрашивающий меня, не написал ли я чего-либо вроде «Тартюфа», и Чехов, которого я по книгам принимал за деликатнейшего человека, но резвее всех издевался автор фельетона, которого звали Волкодав». [IY, 491—492]
Фельетон был таковым, что к моменту написания «Записок» герой этого фельетона уже позабыл, в чем была его суть, но развязно-дурашливую манеру автора фельетона, который решил разделаться с Максудовым-драматургом с «помощью» Мольера и Шекспира, Лопе де Вега и Чехова, запомнил. Из этого фельетона следовало, что едва ли не главной «виной» новоявленного драматурга Максудова явилось то, что его имя оказалось на афише театра рядом с именами Софокла и Лопе де Вега. Вполне предсказуемой оказалась и реакция героя фельетона, хотя к моменту создания «Записок» он уже по-другому относится к этой своей реакции: «Смешно вспоминать теперь, но озлобление мое было безгранично. Я расхаживал по комнате, чувствуя себя оскорбленным безвинно, напрасно, ни за что ни про что. Дикие мечтания о том, чтобы застрелить Волкодава, перемежались недоуменными размышлениями о том, в чем же я виноват?
— Это афиша! — шептал я. — Но я разве ее сочинял? Вот тебе! — шептал я, и мне мерещилось, как, заливаясь кровью, передо мною валится Волкодав на пол...» [IY, 492]
Явившийся к Максудову Ликоспастов даже рад тому, что автора «Записок» «продернули» в периодической печати. По его логике, «назвался груздем, полезай в кузов», потому что «без критики не проживешь». Сам Максудов так не считает: «Какая это критика?! Он издевается...» [IY, 493]
Журнальная критика, как и газетная в романе «Мастер и Маргарита», перестала быть критикой, обращенной к художественным достоинствам или недостаткам произведений искусства. Она стала средством сведения счетов и борьбы с неугодными авторами, возможностью поиздеваться над ними.
В тот момент, когда обстоятельства сложились так, что людей возле автора «Записок» не стало, и автор запретил себе «справляться о театре», периодическая печать начинает выполнять для него одну принципиально важную функцию: «Что касается внешнего мира, то
[259]
все-таки вовсе отрезаться от него невозможно, и давал он себя знать потому, что в тот период времени, когда я получал от Гавриила Степановича то пятьдесят, то сто рублей, я подписался на три театральных журнала и на «Вечернюю Москву». [IY, 519]
Газеты и журналы стали для героя единственным источником информации о театральном мире и о своих знакомых в этом мире: «И приходили номера этих журналов более или менее аккуратно. Просматривая отдел «Театральные новости», я нет-нет да и натыкался на известия о моих знакомых.
Так, пятнадцатого декабря прочитал: «Известный писатель Измаил Александрович Бондаревский заканчивает пьесу «Монмартрские ножи», из жизни эмиграции. Пьеса, по слухам, будет предоставлена автором Старому Театру».
Семнадцатого я развернул газету и наткнулся на следующее известие:
«Известный писатель Е. Агапенов усиленно работает над комедией «Деверь» по заказу Театра Дружной Когорты».
Двадцать второго было напечатано: «Драматург Клинкер в беседе с нашим сотрудником поделился сообщением о пьесе, которую он намерен предоставить Независимому Театру. Альберт Альбертович сообщил, что пьеса его представляет собою широко развернутое полотно гражданской войны под Касимовым. Пьеса называется условно «Приступ». [IY, 519—520]
Театральная жизнь, если судить по газетным и журнальным сообщениям, была необычайно активной, и эта жизнь не была выдумкой автора «Записок». За именами тех, кто упоминается в данном эпизоде, и за названиями театров стоят реальные участники литературно-драматургической жизни и реальные театры. Так, Измаил Александрович Бондаревский — это Алексей Толстой, а Старый Театр — это Малый театр. Е. Агапенов — это Борис Пильняк, а Театр Дружной Когорты, по заказу которого он пишет пьесу — театр Вахтангова. Альберт Альбертович Клинкер — это драматург Владимир Киршон, а Независимый Театр, которому он намерен предоставить свою пьесу, — это Московский художественный театр.
Со временем поток театральный новостей, доставляемый периодической печатью, только нарастает: «А дальше как бы град пошел: и двадцать первого, и двадцать четвертого, и двадцать шестого. Газета — и в ней на третьей полосе мутноватое изображение молодого человека, с необыкновенно мрачной головой и как бы бодающего кого-то, и сообщение, что это Прок И.С. Драма. Кончает третий акт.
[260]
Жвенко Онисим. Анбакомов. Четыре, пять актов.» [IY, 520] Все это была информация, не имевшая прямого отношения к драматургу Максудову, однако и он дождался своего часа: «Второго января и я обиделся.
Было напечатано: «Консультант М. Панин созвал совещание в Независимом Театре группы драматургов. Тема — сочинение современной пьесы для Независимого Театра».
Заметка была озаглавлена «Пора, давно пора!», и в ней выражалось сожаление и укоризна Независимому Театру в том, что он единственный из всех театров до сих пор еще не поставил ни одной современной пьесы, отображающей нашу эпоху. «А между тем, — писала газета, — именно он, и преимущественно он, Независимый Театр, как никакой другой, в состоянии достойным образом раскрыть пьесу современного драматурга, ежели за это раскрытие возьмутся такие мастера, как Иван Васильевич и Аристарх Платонович».
Далее следовали справедливые укоры и по адресу драматургов, не удосужившихся до сих пор создать произведение, достойное Независимого Театра». [IY, 520]
Автор «Записок» цитирует газетную заметку о совещании в Независимом Театре по вопросу сочинения для него современной пьесы. Такое цитирование дает еще одну возможность увидеть то, как писала о театральной жизни периодическая печать того времени, какие проблемы ею поднимались. И это снова перед нами — вполне реальная современность, отраженная на газетном листе, во-первых, потому, что такая проблема и в самом деле неоднократно ставилась перед советским театром. А во-вторых, за именами упоминаемых в заметке Ивана Васильевича и Аристарха Платоновича угадываются руководители Московского художественного театра — Станиславский и Немирович-Данченко.
Принципиально важное значение для развития повествования имеет и та обида, которую вызвало у героя процитированное газетное сообщение. Ведь он как раз-таки и является автором такой современной пьесы. Замкнутость от внешнего мира и сложившаяся привычка получить информацию о нем только через периодическую печать имели и другие, более серьезные последствия для героя: «Я приобрел привычку разговаривать с самим собой.
— Позвольте, — обиженно надувая губы, бормотал я, — как это никто не написал пьесу? А мост? А гармоника? Кровь на затоптанном снегу?
Вьюга посвистывала за окном, мне казалось, что во вьюге за окном все тот же проклятый мост, что гармоника поет и слышны сухие выстрелы.
[261]
Чай остывал в стакане, со страницы газеты глядело на меня лицо с бакенбардами. Ниже была напечатана телеграмма, присланная Аристархом Платоновичем совещанию:
«Телом в Калькутте, душою с вами».
— Ишь какая жизнь кипит там, гудит, как в плотине, — шептал я, зевая, — а я как будто погребен.
Ночь уплывает, уплывает и завтрашний день, уплывут они все, сколько их будет отпущено, и ничего не останется, кроме неудачи». [IY, 520—521]
Всего лишь одно небольшое газетное сообщение вызывает у героя и автора повествования разнонаправленную реакцию. Во-первых, к тому, что благодаря газетам и журналам он приобрел «привычку разговаривать с самим собой», добавляется то, что герой вспоминает и начинает цитировать собственную пьесу. Во-вторых, не без иронии Максудов замечает, что «жизнь кипит там, гудит, как в плотине». А в-третьих, эти «кипение» и «гудение» еще более убеждают героя в том, что он живет в изоляции от мира театров, пьес, режиссеров, он «как будто погребен». Газетная заметка только усиливает в герое ощущение безвозвратно уходящего времени, которое оставляет после себя только неудачу.
Средствам массовой информации суждено было появиться в жизни автора «Записок» еще раз, когда он, понеся «неимоверные, чудовищные расходы. в две ночи сочинил маленький рассказ под заглавием «Блоха» и с этим рассказом в кармане ходил в свободное от репетиций время по редакциям еженедельных журналов, газетам, пытаясь этот рассказ продать. Я начал с «Вестника пароходства», в котором рассказ понравился, но где напечатать его отказались на том и совершенно резонном основании, что никакого отношения к речному пароходству он не имеет. Долго и скучно рассказывать о том, как я посещал редакции и как мне в них отказывали. Запомнилось лишь то, что встречали меня повсюду почему-то неприязненно.» [IY, 532]
Средства массовой информации на протяжении всего романа остаются для бывшего маленького сотрудника ведомственной газеты явлением, если не отрицательным, то, как минимум, равнодушным к его судьбе. Хотя в последнем случае в одной из редакций рассказ все-таки приняли. Максудов называет это «чудом», благодаря которому ему удалось ликвидировать «страшную брешь» в личном бюджете и снова вернуться в театр.
[262]