Дмитрий Александрович МИЗГУЛИН
р.1961
Концепт средства массовой информации в лирике Дмитрия Мизгулина представлен преимущественно тремя видами — газета, радио и телевидение. Все вместе они, как приносящие «назойливые события» и «тревожные новости», вызывают, в понимании лирического героя, некую социальную усталость:
Боже, как мы все устали
От назойливых событий, От тревожных новостей...
«Боже, как мы все устали...», 2001
Средства массовой информации, делающие события «назойливыми» и приносящие «тревожные новости», оказываются одной из главных причин того, что
И лежит наш скорбный путь
Среди шума, среди гама,
Мимо Бога, мимо Храма. [ИС, 171]
Они становятся частью «шума» и «гама», сопровождающих путь современного человека. В противовес им в лирическом пространстве Дмитрия Мизгулина существует природа, в которой есть свои красота и простор, свои слаженность и сложенность, природа, которая заставляет стихать «бесполезный разговор», идущий в средствах массовой информации:
<...> Какая красота, какой простор — Все слажено и сложено в природе.
349
Стихает бесполезный разговор О правде, о свободе, о народе.
Снова, как и в стихотворении 2001 года, «бесполезный разговор», как синоним «назойливых событий» и «тревожных новостей», оказывается одной причин того, что
<.> Во всем — унынье, боль и нищета.
Сюда уже не ходят звери в гости.
И покосилась церковь без креста,
И без крестов могилы на погосте...[НД, 85]
Однако концепт средства массовой информации в лирике Дмитрия Мизгулина не существует только как некое качественное единство, каждое из составляющих это явление имеет свою индивидуальную характеристику.
Газета, как разновидность концепта СМИ, может быть наполнена значением сохранение памяти. В понимании лирического героя, ее значимость именно в этом аспекте может существенно меняться. В свое время, когда она была современницей и отражением каких-то событий или явлений, которым лирический герой «не придавал никакого значения», однако по прошествии времени отношение меняется:
С годами начинаешь гордиться тем,
Чему ранее не придавал никакого значения —
Потрепанной книжкой
С автографом известного автора,
Давнишней детской дружбой
С нынешним героем труда,
Областной газетой
Десятилетней давности
С упоминанием о тебе
В числе прочих
В когда-то нашумевшей статье... [ИС, 40]
«С годами начинаешь гордиться тем...», 1982
Примечательно, что в тексте нет никакого знака, который бы свидетельствовал о том, какого характера был шум, вызванный статьей, а лирический герой в этой статье вообще был назван «в числе прочих». Прошло десять лет, и упоминание в сохранившейся областной газете
350
вызывает гордость лирического героя. Так самый обычный номер газеты становится, если не предупреждением, то напоминанием о том, как важны для человека, на первый взгляд, самые незначительные, знаки проживаемой жизни. Буквально «не дано предугадать», как и чем отзовется газетное слово в недалеком будущем.
Развитие этой мысли находим в стихотворении «А вспомнишь — на память приходят не даты...», в котором лирический герой размышляет о том, как память порой теряет «речи, события, лица», но умеет сохранять мельчайшие подробности жизни, среди которых есть место и газете с важной для человека информацией:
<.> И памятны будут только детали,
Над крышами заиндевевшие дали,
Проспект — без парадного летнего лоска,
Трамваи, машины, толпа у киоска,
Газета с итогами матчей в субботу,
Никто не спешит, не бежит на работу.. [НД, 119]
Газета сегодняшнего времени может выступать в качестве свидетельства некоей наполненности жизни. Отсутствие газет как привычного и необходимого атрибута жизни человека становится неким доказательством ее качества, к примеру, создает ощущение ее пустоты:
Кажется, что жизнь сошла на «нет», И уже не надо ни черта. Нынче нет ни писем, ни газет. Только телефонные счета. [ИС, 123]
«Кажется, что жизнь сошла на «нет»...», 1994
Примечательно, что газеты в процитированном стихотворении выступают как явление, приравненное к письмам, ценность которых в частной жизни человека всегда определялась значительно выше, ибо письма — это, как правило, форма общения между близкими людьми. А в лирическом тексте они выступают как равнозначные понятия. Отсутствие газет, как и писем, и те и другие, кстати, заменили телефонные счета, свидетельствует о том, что «жизнь сошла на «нет», и в ней «уже не надо ни черта». Отсутствие привычных атрибутов, казалось бы, частной жизни одного человека в финале стихотворения начинает пониматься как некая общечеловеческая трагедия:
351
<.> Каждая душа наперечет. Каждый человек подвластен им. А Антихрист после наречет Тех, кто выжил именем своим.
Радио является таким средством информации, материальные свидетельства бытования которого рядовому слушателю сохранить сложнее. У Мизгулина радио выступает не столько в качестве носителя памяти, сколько одного из составляющих элементов прапамяти. Так, сама идея необходимости постоянного возвращения к отчему порогу, вне зависимости от направления движения («Привычный путь до отчего порога...», 1987), восстанавливает в сознании лирического героя узнаваемые черты «дома своего», с улицей «привычной и обычной», с шелестящими тополями и «печальными пьяницами» в очереди за пивом, «ветхозаветными старухами». Радио оказывается одной из характерных примет «дома своего»:
И где стучит назойливо и глухо По радио суровый метроном.
«Суровый метроном» — это то, что не может быть частью памяти лирического героя Дмитрия Мизгулина, но это часть «дома своего», часть его жизни, это его прапамять, в которой хранится общенародное о войне и о блокаде.
Телевизор в лирике Дмитрия Мизгулина как еще одна разновидность средств массовой информации наполнен таким содержанием, которое ставит его в оппозицию и газете, и радио.
Другое дело, что такая оппозиционность, отрицательная окрашенность концепта телевизор в лирическом пространстве возникает не сразу. Концепт телевизор проходит свою эволюцию. В ранних стихах поэта (80-е годы прошлого века) в этом содержании присутствует мысль о равнодушии к данному явлению цивилизации. К примеру, в стихотворении «А мертвым, знаешь, все равно...» (1982), где речь вроде бы идет о мертвых. Однако память о них жива до тех пор, «покуда жив народ», а вот уже все остальное — им «все равно»:
352
<.> А мертвым, знаешь, все равно,
Теперь им наплевать
На телевизор и кино,
На книги и печать... [ИС, 40—41]
В таком контексте телевизор, поставленный в один ряд с книгами, кино и печатью, не несет того отрицательного содержания, которое появляется в стихах более позднего периода:
Словно из болотного тумана Проступает странный силуэт — Телевизионного экрана Бледно-голубой, чадящий свет... [ИС, 137] «Словно из болотного тумана.», 1999
Телевизионный экран является атрибутикой, преимущественно (могут быть вокзалы, аэропорты, кабинеты) замкнутого домашнего пространства, но приходит этот «странный силуэт» из «болотного тумана», пространства, которое ассоциируется с нечистью и смертельной опасностью, а свет его при этом «чадящий». Получается, что экран телевизора в каждый дом вносит и нечистую силу, и смертельную опасность, и чад. И как результат — в своем домашнем пространстве человек видит «электрические сны», оказывается «словно бы в цепях у сатаны», живет «в путах пресловутого прогресса». В этом прогрессе, в развитии техники эпоха продвинулась настолько далеко, что «дальше просто некуда идти», а время выступает в стихотворении, как «век духовной нищеты и стресса».
Еще более трагичной выглядит жизнь человека, оказавшегося во власти «смутного экрана», в другом стихотворении 2000-го года, когда телевизор выступает не достижением цивилизации и прогресса, а одной из причин возвращения человека «в первобытный век». В том, что «опять гвоздает человек по башке другого человека», в значительной степени виновен телевизор, который ежедневно разрушает человеческую способность к состраданию:
<.> Состраданью места нет в душе. В телевизионной круговерти Сто смертей пересмотрев уже, Мой сосед закусывает смертью. Снова наливает, и опять Он во власти смутного экрана,
353
Ведь чужое горе принимать
Близко к сердцу, согласитесь, странно <...> [ИС, 146] «Вновь вернулись в первобытный век...», 2000
«Телевизионная круговерть» приучает человека не видеть в смерти и даже в «ста смертях» трагедии, принимать чужое горе не «близко к сердцу», а как очередную информацию, как очередную новость. Именно эта круговерть заставляет лирического героя задуматься над тем,
Где твой Бог, моя родная Русь, Где твой Бог, родимая планета?
В конце стихотворения возникает образ гремящей железной дороги, которая уже в XIX веке в русской литературе понималась как символ прогресса, враждебного человеку, а в XX веке частью этого прогресса стал телевизор, который только ускорил движение человека и человечества
От Природы,
От Любви,
От Бога.
В лирическом пространстве Дмитрия Мизгулина концепт телевизор всегда «географически» конкретен: лирический герой неизменно осознает то, как телевизор влияет на жизнь России, на умы и сердца ее граждан. Современные россияне, попавшие под влияние телевизионного экрана, оказываются оторванными от земли, людьми, которые «силу потеряли», потому что, благодаря, в первую очередь, телевизору их сознание становится открытым для «новых колдунов» и волхвов, которые не понятно куда завели. Это сознание опьяняет «заморский дурман»:
<.> Не досмотрели зимних снов, Очнуться не успели, Как стаи новых колдунов Со свистом налетели.
Куда волхвы нас завели, Теперь поймем едва ли, Но, оторвавшись от земли, Мы силу потеряли.
354
И захлебнувшийся тоской Заморского дурмана, Безмолвно тает род людской Во мгле телеэкрана. [НД, 20]
«Весна. И снова ледоход...», 2011
«Мгла телеэкрана» делает человека не просто восприимчивым к «заморскому дурману», она лишает его речи, делает безмолвным. Более того, в этой мгле «тает род людской», словно бы мгла телеэкрана поглощает его.
Вполне естественно, что сознание лирического героя в эпоху телевизионной экспансии обращается к тем временам, когда у россиян «мерцали в доме образа, а не экраны». В эти стародавние времена «ругали власти», «ждали доброго царя» и «ждали чуда», зато и «детей рожали чаще». Но самое главное заключается в том, что в то время, когда экраны еще не заменили образа:
<.> Не всякий знал и в те года К любви дорогу, Но каждый грешник был тогда Поближе к Богу.
«Так повелось уж на Руси...», 2000
Одним из результатов произошедшей замены стало то, что «опять низвергнута страна в канун кровавый»
<.> Опять надежда, и тщета, И безземелье.
В домах и душах — нищета, В башках — похмелье.
И в бездну тысяча чертей Россию тащат <...> [ОЧ, 11—12]
Так возникает устойчивое наполнение концепта телевизор значением подмена. Результаты этой подмены в каждом лирическом тексте выглядят исключительно как трагические, имеющие нравственный, мировоззренческий характер:
355
<...> И вот приходит новый век, А вместо Библии — экраны... И верится, что человек Произошел от обезьяны.
«Когда-нибудь настанет час...», 2000
В процитированном отрывке есть великолепный образный ход. Не только тот, кому экраны полностью заменили Библию, но и тот, кто уверен в божественном происхождении человека, глядя на то, что и главное кого показывают каждый день по телевизору, начинает верить: человек произошел от обезьяны. Для человека, убежденного в обратном, это — снова подмена, это мировоззренческий слом, виной которому те, кто каждый день мелькают на телевизионных экранах:
<...> И вот сомнение мое Сквозь камень знаний прорастает, И верится, что бытие Сознание определяет. [УА, 280]
Результатом подмены, в конце концов, станет то, что когда-нибудь «надежды тонкий пласт под ветром страха источится», «крыла беды раскинет ночь», и человек не будет иметь сил помочь даже самому себе. Спасение, однако, есть — оставленные муки «о будущем», лесная дорога и забытый скит с деревянным крестом:
<.> Чуть слышны птичьи голоса, Листвы таинственной движенье, И отразили небеса Сирени белое кипенье...
Забытый скит. Притихший лес, Где тишина развеет тугу. Где только деревянный крест Хранит безмолвную округу. [УА, 281]
Мысль о произошедшей подмене не дает покоя лирическому герою, и поэтому он неоднократно, в разных вариантах своих размышлений к ней возвращается. Если по-прежнему оставаться во власти этой под-
356
мены, то в будущем нас не ожидают никакие отрадные перспективы. Более того, будет «все наоборот» нашим желаниям и стремлениям:
И снова март. И снова слякоть. И снова все наоборот. И будет тощий диктор вякать, Что все когда-нибудь пройдет.
И будет смех подобен стону, И будет властвовать обман, Покуда мы, как на икону, Взираем на цветной экран. [ОЧ, 15]
«И снова март. И снова слякоть.», 2001
Воссоздаваемая всего лишь в нескольких выразительных деталях картина возможного будущего («смех подобен стону», «будет властвовать обман») узнаваема. Это будущее, которое уже стало сегодняшним днем, и никакие заверения («вякания») «тощего диктора» не могут убедить в том, что вся эта дисгармония «когда-нибудь пройдет» и настанут лучшие времена.
Вполне закономерно, что развитие принципиально важной идеи рефреном, как заклинание, звучит в одном из стихотворений: «Не включай телевизор.» Его включать «не надо», чтобы «хоть мгновенье» побыть в тишине и увидеть тихо плывущие в вышине звезды. Его включать «не стоит», чтобы не видеть «этот вселенский бардак» с учеными дураками, мечтающими «весь мир перестроить». Включение телевизора надо заменить слушанием шума листвы и шепота воды, вдыханием майского воздуха, который «немного получше испарений партийной среды». И, наконец, телевизор вообще не надо трогать (читатель Дмитрия Мизгулина хорошо знает, какую субстанцию не надо трогать, чтобы не наслаждаться ее «ароматом»). Взамен можно, пусть всего лишь «на мгновенье», ощутить «дыханье свободы и Бога», и такое мгновенье, по Дмитрию Мизгулину, этого стоит:
<.> Не включай телевизор, не трогай,
Молча пусть этот ящик стоит.
И дыханье свободы и Бога
На мгновенье тебя посетит. [УА, 233]
Неприятие телевизора как свершившейся подмены в этом стихотворении становится еще более выразительным от осознания того, что последний выступает в качестве оппозиции опустевшему саду и плы-
357
вущим в вышине звездам, шуму листвы и шепоту воды, майскому воздуху, дыханию свободы и дыханию бога. Богатству окружающего мира он противопоставляет «вселенский бардак», испарения «партийной среды» и перманентную перестройку творения Создателя. Однако сделать то, что рефреном звучит в этом стихотворении, оказывается не так просто уже потому, что телевизор стал неотъемлемой частью жизни человека, одним из пунктов плана его жизни, таким же, как работа, баня, гости, дети:
В жизни всё идет по плану: Поздно ляжешь, встанешь рано, На работу и домой. В баню утром в выходной. Телевизор. Гости. Дети <.>
«В жизни — все идет по плану...», 2003
Телевизор оказывается частью той «суеты и круговерти», в которой пролетает жизнь человека, частью того, что не дает ему времени задуматься о душе. Еще более убедительно выглядит призыв «не включай телевизор» там, где поэт не рассказывает, а лишь напоминает нам о том, что приносит в наши дома телевизионный экран: обилие рекламы и «бразильская слезная драма», триллеры и модные певцы, «дебаты столичных дебилов», «то бред, то словесный понос», а в результате:
<.> Извилины стали, как рельсы, Вперед полетел паровоз.
Мы снова счастливыми стали, И жизнь — и светла, и легка; И манит нас в светлые дали Призывное пенье гудка. [УА, 237]
«Реклама. Реклама. Реклама...», 2004
Интертекстуальная ирония, возникающая благодаря ассоциациям, почти цитатам из двух популярных песен советского времени («Наш паровоз, вперед лети!» и «Песня о встречном») словно бы предостерегает: телевизор, как был, так и остался частью того идеологического механизма, который просто обязан создавать иллюзию того, что мы
358
счастливо и весело движемся «в светлые дали». Хотя на самом деле отдельный человек от такого воздействия постепенно тупеет, а страна в целом скатывается «в кромешную тьму». Телевизор только способствует этому скатыванию, помогая быстро забыть кумиров прошлого, способствуя смене привычек и отучая противиться нашествию чуждого мира. И происходит это потому, что одно из наиболее устойчивых представлений, связанных с концептом телевизор в лирике Дмитрия Мизгулина, — это тупость, одолеть которую способен не каждый. Единственное, что остается надежной опорой в противостоянии отупляющему воздействию телевизионного экрана, — это душа самого человека, в которой сохранилась «искорка веры»:
Смотрю телевизор тупея И в тысячный раз не пойму: Как быстро Россия, Рассея, Скатилась в кромешную тьму.
Мгновенно забыли кумиров, Привычки сменили спеша, Но шествию чуждого мира Противиться стала душа.
Господь не оставит вовеки, Сквозь мрак бесовской проведет, Покуда еще в человеке Хоть искорка веры живет. [УА, 233—34] «Смотрю телевизор тупея...», 2003
Воздействие телевизора на человека иначе как отупляющим быть не может, потому что сам продукт, предлагаемый телевизором зрителю, характеризует, по Дмитрию Мизгулину, прежде всего тупость. Этого мало. У тупости, растиражированной десятками миллионов экранов, появляется способность к уравниванию, нивелировке всех и вся: умных и глупых, совестливых и бесстыжих, сытых и голодных:
На всех — и сытых и голодных — Одно и то же, хоть ты плачь, — Убожество журналов модных И тупость телепередач. И верит каждый — как иначе? — И в справедливость, и в прогресс,
359
И вся держава хором плачет Над гибелью чужих принцесс.
Все одинаково угрюмы. И на просторах всей страны На всех — одни и те же думы, У всех — одни и те же сны. [УА, 235—236] «На всех — и сытых и голодных...», 2001
Телевизор, таким образом, не только лишает способности слушать себя и бога, подменяет истинные ценности ложными, отучает сострадать, отупляет, но и нивелирует, отнимает индивидуальность, собственное «я», создавая из личностей толпу зрителей.
Средства массовой информации у Дмитрия Мизгулина оказываются тем, что ограничивает жизненное пространство современного человека, заменяя его виртуальным:
Живем в виртуальном пространстве. Газета, Компьютер. ТэВэ. И ветер познаний и странствий Давно не шумит в голове.
Живем в ограниченном мире, Неиствуя и мельтеша, И в тесной и тихой квартире Твоя обитает душа... [НД, 62]
«Живем в виртуальном пространстве...»
Ограничивая себя виртуальным пространством средств массовой информации, современный человек не просто живет «в ограниченном мире», но и забывает о радости «познаний и странствий», запирает свою душу в рамках «тесной и тихой» квартиры.
360