Сергей Донатович ДОВЛАТОВ
1941-1990
Проза Сергея Довлатова — это попытка автора создать картину мира, а вернее представление об этом мире, на основе собственной биографии, не отождествляя при этом искусство с действительностью. А средства массовой информации, в первую очередь газета, в этой биографии и в судьбах встреченных автором героев занимали значительное место.
Книга «Зона» представляет средства массовой информации в двух пространственно-временных измерениях. С одной стороны, они существуют в восприятии людей, оказавшихся, если не в исключительных, то в особых условиях: одни лишены свободы, а вторые призваны их охранять. А с другой, средства массовой информации постоянно возникают в письмах автора, который, уже будучи в эмиграции, рассказывает о своей жизни и, в первую очередь, о работе над своей «лагерной книжкой».
В первом случае средства массовой информации могут традиционно упоминаться в тексте в качестве бытовой подробности. Попав в собачий питомник, Борис Алиханов замечает, что «там висели диаграммы, графики, учебные планы, мерцала шкала радиоприемника с изображением кремлевской башни. Рядом были приклеены фотографии кинозвезд из журнала «Советский экран». Вспоминая свое любовное приключение, Алиханов отмечает, что, когда он прижимал к себе Галю Водяницкую. в его руке белела «свернутая газета».
Газета редко присутствует в тексте в качестве источника информации, к примеру, о смерти одного из персонажей
Газета появляется в тот момент, когда автор рассказывает о судьбе заключенного Мищука, который, получив срок, «знал, что, если постараться, можно его ополовинить. Мищук стал передовиком труда, активистом, читателем газеты «За досрочное освобождение». А главное, записался в СВП (секция внутреннего порядка)». [53]
327
Пусть это и не является главным в достижении поставленной цели, но читатель газеты «За досрочное освобождение» имел больше шансов получить то, к чему призывало уже само название этой газеты.
Газета может выступать в качестве одного из признаков нормальной счастливой жизни для тех, кто охраняет зону: «Наступит дембель, — мечтал Фидель, — приеду я в родное Запорожье. Зайду в нормальный человеческий сортир. Постелю у ног газету с кроссвордом. Открою полбанки. И закайфую, как эмирский бухар... » [61]
Газета выступает в качестве не только одного из признаков вольной жизни, но и важного источника необходимой информации и для заключенных. Когда один из них, Ероха, вспоминает о том, как он «давал гастроль на воле», то среди того, что помогало ему соблазнить очередную жертву для удовлетворения собственной похоти, выступает газета. Сначала кафе и танцы, «после везешь ее на хату... В дороге — чего-нибудь из газет. Сергей Есенин, летающие тарелки... » [105]
Получается, что газетная информация дает возможность представиться незнакомой девушке человеком знающим, эрудированным, понимающим толк не только в поэзии Есенина, но и в летающих тарелках.
Тот же Ероха гордится тем, что в связи с его уголовным делом о нем писала пресса: «Про меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась — «Плесень». [106] Его собеседник сразу понял смысл статьи с таким выразительным названием, однако этот факт ничуть не уменьшает гордость заключенного тем, что о нем писали в газете.
Есть в книге и вполне ироничное отношение к газетам. Автор приводит такой диалог, состоявшийся как-то между солдатами охраны: «Скоро ли коммунизм наступит? — поинтересовался Фидель.
— Если верить газетам, то завтра. А что?
— А то, что у меня потребности накопились.
— В смысле — добавить? — оживился Балодис.
— Ну, — кивнул Фидель». [185]
Газеты, таким образом, выступают в качестве источника, которому верить нельзя, ибо тогда придется поверить в наступление коммунизма завтра, как об этом пишут газеты.
Описываемые в «Зоне» времена таковы, что незнание радио приравнивается к несусветной дикости и нецивилизованности. В разговоре заключенных, Ерохи и бывшего прораба из Черниговской области Замараева, есть такой эпизод. Желая лишний раз подчеркнуть деревенское происхождение и необразованность последнего, по сравнению в ним, с городским, Ероха говорит Замараеву: «Да и что с тобой
328
говорить? Ты же серый! Ты же позавчера на радиоприемник с вилами кидался... Одно слово — мужик...
— У нас в каждой избе — радиоточка, — сказал Замараев». [102—103] Ответ персонажа свидетельствует о том, что слова насчет радиоприемника и вил он воспринял буквально. А тот факт, что в его селе в каждой избе была радиоточка, он сообщает не без гордости.
В качестве средства массовой информации в книге «Зона» радио не представлено. К примеру, сообщается, что «по радио звучал Турецкий марш», и героиня выразительно представила себе, как движется турецкое войско.
Во втором случае средства массовой информации возникают как одна из причин того, что «Отсутствие времени стало кошмаром моей жизни».1 Автор признается, что писать ему удается «только рано утром, с шести и до восьми. Дальше — газета, радиостанция «Либерти»...» [72] Автор вспоминает и даже цитирует интервью, прочитанные им в газете, к примеру, со скульптором Эрнстом Неизвестным, сам дает интервью популярным в Америке журналистам.
Письма повествователя к своему издателю свидетельствуют о том, что эмиграция во многом его разочаровала, и одной из причин этого разочарования стала эмигрантская пресса. Получив после жесточайшей цензуры дома возможность печататься свободно, автор писем замечает: «В газетах печатаем Бог знает что...»2 [114]
Книга «Компромисс» начинается с поисков работы. Один из знакомых, работающий на телевидении, сообщает автору, что в газете «На страже Родины» есть вакансия и предлагает записать фамилию опытного журналиста Каширина, к которому необходимо обратиться. «Опытный журналист» Каширин автору не понравился: «Тусклое лицо, армейский юмор. Взглянув на меня, сказал:
— Вы, конечно, беспартийный?» [202]
Поиски журналистской работы заставили автора просмотреть уже опубликованное им. «Дома развернул свои газетные вырезки. Кое-что перечитал. Задумался...
Пожелтевшие листы. Десять лет вранья и притворства. И все же какие-то люди стоят за этим, какие-то разговоры, чувства, действительность... Не в самих листах, а там, на горизонте...
Трудна дорога от правды к истине.
Здесь и далее по цитате курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В. Курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В.
329
В один ручей нельзя ступить дважды. Но можно сквозь толщу воды различить усеянное консервными банками дно. А за пышными театральными декорациями увидеть кирпичную стену, веревки, огнетушитель и хмельных работяг. Это известно всем, кто хоть раз побывал за кулисами...
Начнем с копеечной газетной информации». [203]
Приговор своему газетному творчеству вынесен более чем суровый: «десять лет вранья и притворства», однако специфика работы журналиста такова, что даже за «враньем» и «притворством» стоят какие-то конкретные люди, разговоры, чувства, какая-то конкретная действительность. Вся журналистская деятельность, отраженная в газетных вырезках, предстает не только как цепь компромиссов для самого повествователя, но и наглядно иллюстрирует то, в каких идеологических условиях функционировала советская пресса, какие преграды стояли на пути честного слова журналиста к его читателю.
«Компромисс первый» в судьбе журналиста был связан с копеечной информацией: «(«Советская Эстония». Ноябрь, 1973 г.)
«НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ. Ученые восьми государств прибыли в Таллинн на 7-ю Конференцию по изучению Скандинавии и Финляндии. Это специалисты из СССР, Польши, Венгрии, ГДР, Финляндии, Швеции, Дании и ФРГ. На конференции работают шесть секций. Более 130 ученых: историков, археологов, лингвистов — выступят с докладами и сообщениями. Конференция продлится до 16 ноября». [203]
Информация была написана за пять минут, а вслед за этим возникает редактор Туронок, появление которого не предвещает ничего хорошего, потому что он представлен, как «елейный, марципановый человек. Тип застенчивого негодяя». Оказывается, автор заметки допустил «грубую идеологическую ошибку», перечисляя страны-участницы «по алфавиту». Перечислять их можно, главное — «в какой очередности. Там идут Венгрия, ГДР, Дания, затем — Польша, СССР, ФРГ...
— Естественно, по алфавиту.
— Это же внеклассовый подход, — застонал Туронок, — существует железная очередность. Демократические страны — вперед! Затем — нейтральные государства. И, наконец, — участники блока...»
Информацию пришлось переписать, но и на этот раз редактор был в гневе: «Вы надо мной издеваетесь! Вы это умышленно проделываете?!
— Что такое?
— Вы перепутали страны народной демократии. У вас ГДР после Венгрии. Опять по алфавиту?! Забудьте это оппортунистическое
330
слово! Вы работник партийной газеты. Венгрию — на третье место! Там был путч.
— А с Германией была война.
— Не спорьте! Зачем вы спорите?! Это другая Германия, другая! Не понимаю, кто вам доверил?! Политическая близорукость! Нравственный инфантилизм! Будем ставить вопрос.» [204]
Данная история служит наглядным примером того, за что журналиста советской газеты могли обвинить в «политической близорукости» и «нравственном инфантилизме». В самом финале истории первого компромисса возникает ощущение, что самого рассказчика вся эта «политическая» история с его заметкой не очень волнует, он больше сожалеет о другом: «За информацию мне уплатили два рубля. Я думал — три заплатят...» [204]
Компромисс второй был связан с информацией о 50-летнем юбилее Таллиннского ипподрома, который на самом деле к этому времени «представлял собой довольно жалкое зрелище». Кроме того необходимость написать «юбилейную заметку» дала автору возможность связаться с теми, кто на ипподроме занимался самыми откровенными махинациями. Это позволило ему раз в неделю уносить с ипподрома от тридцати до восьмидесяти рублей. Компромисс заключается в той разнице, которая есть между тем, какие дела творятся на ипподроме и тем, как об этом сам участник темных дел на-писал в газете.
В разговоре повествователя с «молодым дарованием», как представил его директор ипподрома, есть такой примечательный эпизод. Рассказчик сообщает Толе Иванову о том, что у него «есть лишние деньги, рублей восемьдесят» и просит что-нибудь посоветовать относительно конных бегов, а на опасливый взгляд собеседника отвечает: «Не бойся, — говорю, — я не провокатор, хоть и журналист». [206]
Выходит, что для определенной части граждан деятельность журналиста была связана с мыслью о возможном провокационном поведении, провокационных вопросах и т.д., да и сами журналисты хорошо осознавали возможную специфику своей работы.
Благодаря третьему компромиссу можно узнать о том, что журналисты газеты «Молодежь Эстонии» работали «добросовестно и честно», а окружающие считали их интересными людьми. Наиболее одаренных из них, среди которых и сам повествователь, сближала «легкая неприязнь к официальной стороне газетной работы. Какой-то здоровый цинизм, помогающий избегать громких слов... » [208]
331
«Здоровый цинизм» помогает журналистам в тех условиях не потерять своего человеческого лица, работать в официальном органе печати, но при этом избегать громких слов. Себя журналисты ценить умели: «В нашей конторе из тридцати двух сотрудников по штату двадцать восемь называли себя: «Золотое перо республики». Мы трое в порядке оригинальности назывались — серебряными. Дима Шер, написавший в одной корреспонденции: «Искусственная почка — будничное явление наших будней», слыл дубовым пером». [208—209]
Повествователю удается в примечательных деталях поведать о том, в чем заключалась специфика работы журналиста в зависимости от направления, с которым он был связан в редакции: «<...> Шаблинский работал в промышленном отделе, его материалы не вызывали дискуссий. В них преобладали цифры, рассчитанные на специфического читателя. Кленский трудился в отделе спорта, вел ежедневную хронику. Его точные деловые сообщения были лишены эмоций. Я писал фельетоны. Мне еще в апреле сказал редактор: «Будешь писать фельетоны — дадим квартиру». [209]
Всего лишь одно упоминание о том, что материалы промышленного отдела «не вызывали дискуссий», разумеется, не только потому, что в них «преобладали цифры», свидетельствует о многом. Эти материалы были таковы, что создавали впечатление порядка и налаженной работы промышленности. Кстати, именно «специфический читатель», то есть специалист знал, что это далеко не так.
Повествователь рассказывает о том, в чем заключалась специфика работы журналиста, ответственного за фельетоны: «Трудное это дело. Каждый факт надо тщательно проверять. Объекты критики изворачиваются, выгораживая себя. Город маленький, люди на виду. Короче, дважды меня пытались бить. Один раз — грузчики товарной станции (им это удалось). Затем — фарцовщик Чигирь, который ударил меня шляпой «борсалино» и тут же получил нокаут.
На мои выступления приходили бесчисленные отклики. Иногда в угрожающей форме. Меня это даже радовало. Ненависть означает, что газета еще способна возбуждать страсти». [209]
Принципиально важным автор считает даже не необходимость тщательно проверять каждый факт, а реакцию тех, кто оказывался объектом фельетонных выступлений, поэтому он особо ее отмечает как свидетельство того, что газетное слово все еще действенно, способно «возбуждать страсти».
В ходу были фельетоны с названием типа «ВМК без ретуши». Что такое «ВМК» автор к моменту написания книги «начисто забыл», од-
332
нако помнит, как «мигом закруглил свой фельетон. Написал что-то такое: «. Почему молчали цеховые активисты? Куда глядел товарищеский суд? Ведь давно известно, что алчность, умноженная на безнаказанность, кончается преступлением!.. » [211]
Кроме того, в обязанности повествователя входило написание рецензий на театральные постановки: «Вечером я сидел в театре. Давали «Колокол» по Хемингуэю Спектакль ужасный, помесь «Великолепной семерки» с «Молодой гвардией». Во втором акте, например, Роберт Джордан побрился кинжалом. Кстати, на нем были польские джинсы. В точности, как у меня.
В конце спектакля началась такая жуткая пальба, что я ушел, не дожидаясь оваций. Город у нас добродушный, все спектакли кончаются бурными аплодисментами.» [215]
Как мы уже знаем, спектакль был «ужасный», но заказ был на положительную рецензию, начало которой было таким: «Произведения Хемингуэя не сценичны. Единственная драма этого автора не имела театральной биографии, оставаясь «повестью в диалогах». Она хорошо читается, подчеркивал автор. Бесчисленные попытки Голливуда экранизировать...» [215—216] Чем закончилась «положительная рецензия» на «ужасный спектакль», мы не узнаем, начинают стремительно развиваться другие события.
Из разговоров журналистов за рюмкой можно узнать, что в печати иногда работают такие темные люди, что их даже «в гараж механиком не примут», за ней же ведутся «вечные журналистские разговоры, кто бездарный, кто талантливый». А самые циничные среди них — это корреспондентки телевидения. Журналисты могли быть заняты полосами о «народном контроле» или отправлялись в командировку в какой-нибудь поселок, где «мать-героиня родила одиннадцатое чадо».
[212—214]
О том, какими проблемами и темами жила республиканская периодическая печать, свидетельствует такой показательный эпизод: «Тут меня вызвали к редактору. Генрих Францевич сидел в просторном кабинете у окна. Радиола и телевизор бездействовали. Усложненный телефон с белыми клавишами молчал.
— Садитесь, — произнес редактор, — есть ответственное задание. В нашей газете слабо представлена моральная тема. Выбор самый широкий. Злостные алиментщики, протекционизм, государственное хищение... Я на вас рассчитываю. Пойдите в народный суд, в ГАИ...»
[217]
333
Редактор заботится, прежде всего о том, чтобы в его газете были в достаточной степени представлены все темы, в том числе и моральная, поэтому и задание считается ответственным. Есть у него и свое представление о том, где искать материал на моральную тему, выбор и в самом деле «самый широкий».
Главное содержание третьего компромисса связано именно с «моральной темой», хотя автор и предупреждает, что «в этой повести нет ангелов и нет злодеев... Нет грешников и праведников нет. Да и в жизни их не существует...» [208] Компромисс заключается в том, что реальность подчас очень сильно отличается от того, как ее представляет своим читателям журналист. К одному из газетчиков, приятелей автора, приехала гостья. Она погуляла по Таллинну, провела веселую вечеринку в компании местных журналистов, насочиняла про свою учебу и знакомства с известными людьми, а когда настало время уезжать, выяснилось, что денег на обратный проезд у нее нет. Журналисты сами были в стесненных обстоятельствах, а потому совместными усилиями был придуман такой выход: взять у нее интервью «под рубрикой — «Гости Таллинна». Студентка изучает готическую архитектуру. Не расстается с томиком Блока. Кормит белок в парке. Заплатят ей рублей двадцать, а может, и четвертак...» [217]
Так и случилось. И молодая женщина не то, чтобы порочная или развратная, по определению повествователя, а просто беспечная, живущая «нагромождением поступков», модными импортными сапогами и бесчисленными компаниями и танцами, в очерке повествователя предстала героиней в газете «Молодежь Эстонии». В Таллинн ее привело, оказывается, «любопытство» человека, который знает, что такое, «беспокойное чувство, заставляющее человека неожиданно покидать городской уют...»1 [207]
В очерке было еще много красивых слов о движении, об архитектуре Таллинна, о будущем, но главное заключается в том, что вся история, изложенная в газетной публикации, была придумана с целью выручить героиню из финансовой беды и имела мало отношения к тому, что было на самом деле.
В компромиссе четвертом есть примечательная деталь, которая свидетельствует о том, каков должен быть «универсальный журналист: «Вечерний Таллинн» издается на русском языке. И вот мы придумали
----
Курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В.
334
новую рубрику — «Эстонский букварь». Для малолетних русских читателей. Я готовил первый выпуск. Написал довольно милые стишки. Штук восемь. Универсальный журналист, я ими тайно гордился». [218] Гордость автора вызвана тем, что при всей своей специализации он смог написать «довольно милые стишки», и такая способность, по его мнению, отличает «универсального журналиста». Однако радость автора была недолгой: его обвинили в том, что он написал «шовинистическую басню», т.к. дети говорят на русском языке, а встреченный ими медведь на эстонском. По мнению инструктора республиканского ЦК партии, это безобразие: «Это что же получается? Выходит, эстонец — зверь? Я — зверь? Я, инструктор Центрального Комитета партии, — зверь?!
— Это же сказка, условность. Там есть иллюстрация, Ребятишки повстречали медведя. У медведя доброе, симпатичное лицо. Он положительный...
— Зачем он говорит по-эстонски? Пусть говорит на языке одной из капиталистических стран... »
Сегодня такое возмущение партийного чиновника может вызвать только улыбку, в октябре 1974 года его вывод относительно автора стихов звучал как приговор: «Не созрел ты для партийной газеты, не созрел». [218]
Изложение сущности компромисса пятого дает возможность сегодняшнему читателю увидеть, как формировалось в середине 70-х годов прошлого века редакционное задание, какими обязательными условиями оно могло сопровождаться. Вызвавший к себе автора редактор сообщает ему, что «есть конструктивная идея. Может получиться эффектный репортаж. Обсудим детали». [221] Попутно редактор замечает, что повествователю не следует считать его «серым», то есть таким, который читает одни газеты.
Задание связано с тем, что годовщина освобождения Таллинна «будет широко отмечаться. На страницах газеты в том числе. Предусмотрены различные аспекты — хозяйственный, культурный, бытовой... Материалы готовят все отделы редакции... » [221]
В связи с тем, что число жителей Таллинна приближается к четыремстам тысячам, в редакции газеты «посовещались и решили. Четырехсоттысячный житель Таллинна должен родиться в канун юбилея». Поэтому надо идти в родильный дом, дождаться «первого новорожденного», записать его «параметры», опросить «счастливых родителей» и «врача, который принимал роды», сделать хорошие фотоснимки. Ре-
335
портаж, по словам редактора, идет в юбилейный номер», к тому же он обещает «двойной гонорар», что не может не быть хорошим стимулом для качественной работы.
Этим, однако, редакционное задание не ограничивается. Редактор решил дать правильное направление работе журналиста: «.Общий смысл таков. Родился счастливый человек. Я бы даже так выразился — человек, обреченный на счастье!
Эта глупая фраза так понравилась редактору, что он выкрикнул ее дважды.
— Человек, обреченный на счастье! По-моему, неплохо. Может, попробовать в качестве заголовка? «Человек, обреченный на счастье»... » [221]
В этом эпизоде наглядно представлена не только идеология, ориентированная на то, что человек, родившийся в советской стране, должен быть обязательно счастлив, но и газетная стилистика такой идеологии. К сказанному редактор посчитал нужным добавить: «И запомните. — Туронок встал, кончая разговор, — младенец должен быть публикабельным.
— То есть?
— То есть полноценным. Ничего ущербного, мрачного. Никаких кесаревых сечений. Никаких матерей-одиночек. Полный комплект родителей. Здоровый, социально полноценный мальчик.
— Обязательно — мальчик?
— Да, мальчик как-то символичнее». [222]
Весьма выразительно редактор изложил журналисту, что, по его мнению, означает «публикабельность» относительно новорожденного. Когда повествователь изложил суть дела главному врачу роддома, «доктор не удивился. Вообще, что бы ни затеяла пресса, рядового читателя удивить трудно. Ко всему привыкли... » [226] В данном случае пресса выступает в глазах рядового читателя в качестве некоей затейницы, к затеям которой привыкли настолько, что не удивляются даже самым неожиданным.
Все складывалось более чем удачно: у очередной роженицы родился мальчик. Но вскоре выяснилось, что у мальчика мать была эстонкой, а отец эфиоп. Редактор такую кандидатуру отверг. Несмотря на то, что папа мальчика был «марксист» и «дружественный нам эфиоп», журналисту было строго приказано: «Дождитесь нормального — вы слышите меня? — нормального человеческого ребенка!.. » [229]
У следующего новорожденного мама была русская, а папа снова не подходил, так как был евреем, хоть и известным в Таллинне поэтом,
336
который даже уже стихи написал по случаю рождения сына с такими финальными строчками:
«На фабриках, в жерлах забоев. На дальних планетах иных — Четыреста тысяч героев, И первенец мой среди них!» [232]
Один из приятелей предупреждает повествователя о том, что «Штейн — еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж.
— Я писал о Каплане и не согласовывал.
— Ты еще скажи о Гликмане. Каплан — член Сюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй...
— Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее.
— Тем хуже для него.
— Ясно. Спасибо, что предупредил». [231]
Журналист сам, без звонка редактору догадался, что и этот новорожденный «не подходит».
Третий младенец подходил по всем показателям: мама — эстонка, «муж — токарь на судостроительном заводе, русский, член КПСС. Ребенок в пределах нормы». [233] Возникло только одно препятствие: родители хотели назвать ребенка Володей, а редактор требовал, чтобы он стал Лембитом, готов был даже заплатить за это двадцать пять рублей.
Получается, что периодическая печать подгоняет реальную действительность под важную для нее идею (четырехсотый житель Таллинна, родившийся накануне юбилея освобождения города). Материал, предоставляемый реальной действительностью, печать отображает выборочно (для публикации подходит не каждый младенец, необходимо найти «публикабельного»). Но даже этого мало. Печать пытается по-своему управлять реальной действительностью (газете нужно, чтобы имя мальчика было Лембит, а не Володя). Результатом всех этих действий журналиста и редактора стала публикация в газете «Советская Эстония» в ноябре 1975 года: «ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ. Ежегодный праздник — День освобождения — широко отмечается в республике. Фабрики и заводы, колхозы и машинно-тракторные станции рапортуют государству о достигнутых высоких показателях.
И еще один необычный рубеж преодолен в эти дни. Население эстонской столицы достигло 400000 человек. В таллиннской больнице
337
№ 4 у Майи и Григория Кузиных родился долгожданный первенец. Ему-то и суждено было оказаться 400 000-м жителем города.
— Спортсменом будет, — улыбается главный врач Михкель Теппе. Счастливый отец неловко прячет грубые мозолистые руки.
— Назовем сына Лембитом, — говорит он, — пусть растет богатырем!.. К счастливым родителям обращается известный таллиннский поэт —
Борис Штейн:
На фабриках, в жерлах забоев, На дальних планетах иных — Четыреста тысяч героев, И первенец твой среди них...
Хочется вспомнить слова Гете: «Рождается человек — рождается целый мир!»1
Не знаю, кем ты станешь. Лембит?! Токарем или шахтером, офицером или ученым. Ясно одно — родился Человек! Человек, обреченный на счастье!..»2 [220]
Как видим, в опубликованном очерке пригодилось все: и название, придуманное редактором, и имя богатыря Лембита, и стихи Бориса Штейна, посвященные рождению своего сына, и даже слова Гете, которых последний никогда не писал.
Шестой компромисс журналистской работы возникает в связи с поиском интересных людей для радиоочерка. Внештатная сотрудница Таллиннского радио Лидия Агапова получила предложение создать новую рубрику «Встреча с интересным человеком». Свое видение, свою концепцию этого явления редактор пытается изложить в диалоге с внештатной сотрудницей: «<...> Причем не обязательно с ученым или космонавтом. Диапазон тут исключительно широкий. Почетное хобби, неожиданное увлечение, какой-нибудь штрих в биографии. Допустим, скромный номенклатурный главбух тайно... я не знаю... все, что угодно... не приходит в голову... Допустим, он тайно...
— Растлевает малолетних, — подсказала Лида.
— Я другое имела в виду. Допустим, он тайно...
— Изучает санскрит...
— Что-то в этом духе. Только более значимое в социальном отношении. Допустим, милиционер помогает кому-то отыскать близкого человека...
Фантазия автора. Гете этого не писал. — прим. С.Д. Довлатова Курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В.
338
— Есть кино на эту тему.
— Я не могу предложить вам что-то конкретное. Тут надо подумать. Вот, к примеру. На фабрике «Калев» проходили съемки «Одинокой женщины». Помните, с артисткой Дорониной. Так вот, мальчишка, который участвовал в съемках, превратился в начальника одного из цехов.
— Мне нравится эта тема, — сказала Лида, — я ее чувствую.
— Эту тему уже использовал Арвид Кийск. Я говорю — в принципе. Надо придумать что-то свое. Допустим, старый генерал ложится на операцию. И узнает в хирурге своего бывшего денщика...
— Как фамилия? — спросила Лида.
— Чья?
— Как фамилия этого генерала? Или денщика?
— Я говорю условно... Тут главное — неожиданность, загадка, случай... Многоплановая жизнь... Снаружи одно, внутри другое...
— Это у многих так, — вздохнула Лида.
— Короче — действуйте, — сказала Нина Игнатьевна, едва заметно раздражаясь. Лидочка вышла из кабинета». [243—244]
Поиски чего-либо конкретного, того, что не могла предложить редактор, приводят к выводу, что «интересные люди», как их представляет радиопередача, выглядят в жизни совершенно другими. Происходит это, видимо, потому, что интересный человек, в представлении редактора Нины Игнатьевны, а затем и самой Лидочки, это обязательно что-то оригинальное, загадочное или неожиданное, но при этом еще и «значимое в социальном отношении».
Попутно в повествовании возникает история диктора-неудачника Чмутова, происходящее с которым напоминает серию анекдотов из жизни радио. Сначала в надписи «Эфир» перегорела лампочка и ожидавший, когда она загорится, диктор Чмутов наговорил в эфире всякой всячины. Затем, уже на радио в другом городе, в студию во время передачи «вошла большая коричневая собака (Чья? Откуда?) Чмутов ее осторожно погладил. Собака прижала уши и зажмурилась. Нос ее сиял крошечной боксерской перчаткой.
— Труженики села рапортуют, — произнес Чмутов.
И тут собака неожиданно залаяла. Может быть, от счастья. Лаской ее, видимо, не избаловали. — Труженики села рапортуют... Гав! Гав! Гав! Чмутова снова уволили. Теперь уже навсегда и отовсюду.» [243] Жизнь сотрудников средств массовой информации предстает, как полная неожиданностей, иногда весьма смешных и забавных, особенно если тебя такие неожиданности не касаются.
339
Тема интересных людей, которые в жизни могут оказаться «интересными» совсем по другому поводу, развивается в «Компромиссе седьмом». В этом компромиссе главной остается проблема тех трудностей, которые могут встретиться в деятельности журналиста, если он решил рассказать об интересном человеке. Сначала в газете «Советская Эстония» был опубликован очерк повествователя «Наряд для марсианина», в котором рассказывалось о закройщике-модельере Русского драматического театра ЭССР Вольдемаре Сильде. Из этого очерка читатели узнали о том, что «этот человек пользуется большим уважением и заслуживает самых теплых слов. Среди его постоянных клиентов испанские гранды и мушкетеры, русские цари и японские самураи, более того — лисицы, петухи и даже марсиане».1 Герой очерка знает толк в театральных костюмах, может по достоинству оценить чужую работу в этом плане, а главное — «безукоризненно работает и сам Вольдемар Сильд, портной, художник, человек театра». [258—259]
На редакционной летучке материал повествователя удостоился похвалы, говорили, что «Довлатов умеет живо писать о всякой ерунде», что он смог найти «заголовок эффектный», «откуда-то берет неожиданные слова, например, «аксессуары». [258—259] Однако вызвавший на следующий день автора очерка редактор был иного мнения. Ока-зывается, что сегодняшний театральный портной «в войну. был палачом. Служил у немцев. Вешал советских патриотов. За что и отсидел двенадцать лет.
— О Господи! — сказал я.
— Понимаете, что вы наделали?! Прославили изменника Родины! Навсегда скомпрометировали интересную рубрику!»
На заявление автора очерка о том, что кандидатуру героя ему рекомендовал сам директор театра редактор ответил: «Директор театра — бывший обер-лейтенант СС. Кроме того, он голубой.
— Что значит — голубой?
— Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал? Приставал, думаю. Еще как приставал. Руку мне, журналисту, подал. То-то я удивился...» [259]
Автор-повествователь, как мы видели и раньше, не очень ценит свое журналистское звание и знает о том, как к журналистам относятся окружающие, поэтому в свое время удивился тому, что директор театра подал ему руку. По его логике получается, что, если человек не
Курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В.
340
«голубой», то ему незачем подавать руку человеку, который именует себя журналистом.
Главный вывод, к которому хотел привести повествователя редактор, заключается в том, что журналисту надо «быть осмотрительнее. Выбор героя — серьезное дело, чрезвычайно серьезное...» [259] Это его убеждение подтвердилось очень скоро, когда в такую же историю попал коллега повествователя. Журналист Буш взял в канун годовщины Октябрьской революции у капитана торгового судна ФРГ интервью, в котором тот прославлял советскую власть. А через какое-то время «выяснилось, что он беглый эстонец. Рванул летом шестьдесят девятого года на байдарке в Финляндию. Оттуда — в Швецию. И так далее. Буш выдумал это интервью от начала до конца. Случай имел резонанс, и про меня забыли...» [259]
История, случившаяся с корреспондентом Бушем, во всех подробностях изложена в «Компромиссе десятом», который интересен и в других отношениях. Из него можно узнать: даже работающий «в партийной газете» журналист может оставаться нормальным и даже обаятельным человеком, может сохранять какое-то обаяние: «Вообще я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения. Иногда десятилетия партийной работы оказываются бессильны. Честь, бывает, полностью утрачена, но обаяние сохранилось. Я даже знавал, представьте себе, обаятельного начальника тюрьмы в Мордовии... » [303]
В этих размышлениях повествователя много грустного — работа в партийной печати может истребить в человеке «разум, принципы или убеждения», может быть «полностью утрачена» честь.
Есть в этом компромиссе и другие принципиальные наблюдения. К примеру, над тем, что разрешено советскому журналисту: «В журналистике каждому разрешается делать что-то одно. В чем-то одном нарушать принципы социалистической морали. То есть одному разрешается пить. Другому — хулиганить. Третьему — рассказывать поли-тические анекдоты. Четвертому — быть евреем. Пятому — беспартийным. Шестому — вести аморальную жизнь. И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным...
Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу.
Я выпивал, скандалил, проявлял идеологическую близорукость. Кроме того, не состоял в партии и даже частично был евреем. Наконец, моя семейная жизнь все более запутывалась.
341
И меня уволили. Вызвали на заседание парткома и сказали:
— Хватит! Не забывайте, что журналистика — передовая линия идеологического фронта. А на фронте главное — дисциплина. Этого-то вам и не хватает. Ясно?» [305]
Весьма ценное наблюдение, свидетельствующее о нравах и нормах поведения, принятых в советской журналистике. Положение же о том, что «журналистика — передовая линия идеологического фронта», нет необходимости и комментировать. Это — основополагающий тезис, на котором строилась вся идеология средств массовой информации.
Однако система давала вычеркнутому из ее рядов журналисту «шанс исправиться»: «Идите на завод. Проявите себя на тяжелой физической работе. Станьте рабкором. Отражайте в своих корреспонденциях подлинную жизнь... Тут я не выдержал.
— Да за подлинную жизнь, — говорю, — вы меня без суда расстреляете!
Участники заседания негодующе переглянулись. Я был уволен «по собственному желанию». [305]
Всего лишь одна фраза повествователя, сказанная им на заседании парткома, дает главную характеристику средствам массовой информации: отражение в них подлинной жизни равнозначно смертному приговору для журналиста, который на это отважится. Показательны судьба и поведение журналиста Буша, который «почти с рождения был антисоветчиком и нонконформистом», «критиковал существующие порядки», «отрицал саму историческую реальность. В частности — победу над фашистской Германией.
Он твердил, что бесплатной медицины не существует. Делился сомнениями относительно нашего приоритета в космосе. После третьей рюмки Буш выкрикивал:
— Гагарин в космос не летал! И Титов не летал!.. А все советские ракеты — это огромные консервные банки, наполненные глиной...
Казалось бы, такому человеку не место в советской журналистике. Тем не менее, Буш выбрал именно это занятие. Решительный нонконформизм уживался в нем с абсолютной беспринципностью. Это бывает». [307—308]
Повествователь относит деятельность журналиста, который придерживается антисоветских взглядов, но при этом вполне успешно работает в советской печати, на счет его нонконформизма, на счет его абсолютной беспринципности. И возникает твердое убеждение в том, что в той системе, в тех идеологических условиях только такой жур-
342
налист и мог быть успешным. «Мятежность, — замечает повествователь, — легко уживалась в нем с отсутствием принципов». [309—310] Хотя, как показывает опыт того же Буша, бесконечно жить за счет нонконформизма нельзя. Финал его оказался трагичен.
Для того, чтобы читатель нагляднее представил себе этого журналиста Буша, автор приводит начало одной из его корреспонденций: «Настал звездный час для крупного рогатого скота. Участники съезда ветеринаров приступили к работе. Пахнущие молоком и навозом ораторы сменяют друг друга... » [308]
Выбравшись из захолустья провинциальной газеты в Таллинн, работая внештатным корреспондентом «Советской Эстонии», Буш стремился к тому, чтобы попасть в штат республиканской газеты: «Штатная должность означала многое. Особенно — в республиканской газете. Во-первых, стабильные деньги. Кроме того, множество разнообразных социальных льгот. Наконец, известную степень личной безнаказанности. То есть главное, чем одаривает режим свою номенклатуру». [309]
Здесь перечислены все главные достоинства, которыми обладала в советское время работа в республиканской газете, эти достоинства и были главной причиной, почему журналист стремился попасть туда в штат. Однако у Буша была и далеко идущая цель: «Буш говорил:
— Чтобы низвергнуть режим, я должен превратиться в один из его столпов. И тогда вся постройка скоро зашатается... » [309]
Задание, которое дает внештатному сотруднику редактор, могло сделать его штатным. В связи с приближающейся годовщиной Октябрьской революции редактор решил дать Бушу «ответственное задание»: «<.> Берете в секретариате пропуск. Едете в морской торговый порт. Беседуете с несколькими западными капитанами. Выбираете одного, наиболее лояльного к идеям социализма. Задаете ему какие-то вопросы. Добиваетесь более или менее подходящих ответов. Короче, берете у него интервью. Желательно, чтобы моряк поздравил нас с шестьдесят третьей годовщиной Октябрьской революции. Это не значит, что он должен выкрикивать политические лозунги. Вовсе нет. Достаточно сдержанного уважительного поздравления. Это все, что нам требуется. Ясно?
... — Причем нужен именно западный моряк. Швед, англичанин, норвежец, типичный представитель капиталистической системы. И тем не менее лояльный к советской власти». [310]
Буш с готовностью берется за выполнение задания, тем более, что у него есть опыт общения с «матросом швейцарского королевского
343
флота», который был нашим человеком, «все Ленина цитировал». На замечание о том, что в Швейцарии «нет моря, нет короля, а, следовательно, нет и швейцарского королевского флота», [310] журналист не нашелся, что ответить.
Эта анекдотичная история есть наглядное свидетельство тому, кто, с каким уровнем представлений о мире, в частности о географии и политическом устройстве работал в республиканской периодической печати.
Выполняя редакционное задание, Буш так напился с капитаном западногерманского судна, что начал жаловаться ему на то, что ему «все опротивело», что он просто жаждет настоящей свободы», а поэтому «надо бежать из этой проклятой страны!» [312] Капитан даже посоветовал ему вполне реальный план побега. Однако на следующий день журналист отдал машинисткам редакции свою статью, которая называлась «Я вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба!» А начиналась она так: «Капитана Пауля Руди я застал в машинном отделении. Торговое судно «Эдельвейс» готовится к отплытию. Изношенные механизмы требуют дополнительной проверки.
— Босса интересует только прибыль, — жалуется капитан. — Двадцать раз я советовал ему заменить цилиндры. Того и гляди лопнут прямо в открытом море. Сам-то босс путешествует на яхте. А мы тут загораем, как черти в преисподней... » [313]
Не менее выразительным был и финал корреспонденции: «Капитан вытер мозолистые руки паклей. Борода его лоснилась от мазута. Глиняная трубка оттягивала квадратную челюсть. Он подмигнул мне и сказал:
— Запомни, парень! Свобода — как воздух. Ты дышишь свободой и не замечаешь ее... Советским людям этого не понять. Ведь они родились свободными, как птицы. А меня поймет только рыба, выброшенная на берег... И потому — я вернусь! Я вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба! Душистого хлеба свободы, равенства и братства!..» [313—314]
После опубликования статьи в редакции появился полковник КГБ, который проинформировал журналиста в том, что в данный момент герой его материала находится в тюрьме как изменник родины. Оказывается, никакой он не немец, а «беглый эстонец», который еще в шестьдесят девятом году «рванул на байдарке через Швецию». Постоянное место жительства — Гамбург, где он женился на немке Луизе Рейшвиц и четвертый год плавал на судах западногерманского торгового флота. Органы безопасности только ждали того момента, когда он совершит рейс в Эстонию, и дождались. Статью Буша полковник КГБ расценил
344
как случай «кране неприятный», как пятно на «журналистской репутации», как «идеологический просчет», и даже как потерю бдительности. В результате — корреспондент Буш был лишен даже внештатной работы. Хотя прошло совсем немного времени, и публикации Буша заставили редактора снова заговорить о предоставлении ему штатного места.
Значительное место в повествовательном пространстве довлатовских «компромиссов» занимает жизнь редакции, не связанная с выполнением функциональных обязанностей газетчиков. Ее представление, изображение всего несколькими выразительными штрихами, деталями передает саму атмосферу отношений между людьми, которые в силу своей профессии вынуждены постоянно идти на компромиссы, но стремятся оставаться при этом людьми. Одно из наиболее распространенных явлений этой жизни — совместные праздники, а иногда просто пьянки: «Вообще редакционные пьянки — это торжество демократии. Здесь можно подшутить над главным редактором. Решить вопрос о том, кто самый гениальный журналист эпохи. Выразить кому-то свои претензии. Произнести неумеренные комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи:
— Старик, послушай, ты — гигант! Ты — Паганини фоторепортажа!
— А ты, — доносится ответ, — Шекспир экономической передовицы!..
Здесь же разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно выдвигаются кандидаты на Доску почета.
Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой. Окончательно воцаряется типичная для редакции атмосфера с ее напряженным, лихорадочным бесплодием... » [327—328]
Жизнь журналиста, не занятого своей работой, является продолжением его профессиональной жизни, к сожалению, с тем же «напряженным, лихорадочным бесплодием».
В конце «Компромисса десятого» повествователь вспоминает причины, по которым его убрали из республиканской газеты, и находит среди них не только политико-идеологические или моральные: «Чтобы сделать газетную карьеру, необходимы постоянные возрастающие усилия. Остановиться — значит капитулировать. Видимо, я не рожден был для этого. Затормозил, буксуя, на каком-то уровне, и все...» [333]
Девятый компромисс снова связан с той поразительной разницей, которая существует между образом человека, создаваемого газетой, и теми проблемами, которые его волнуют на самом деле, в его реальной повседневной жизни.
345
Содержанием «Компромисса восьмого» стала история о том, как эстонская доярка обратилась с письмом Леониду Ильичу Брежневу, а он ей ответил. На самом деле письмо это написал повествователь, съездив по заданию редакции туда, где жила доярка Линда Пейпс. Отправляя журналиста в командировку, редактор подчеркивает важность этого редакционного задания: «Поедете спецкором. Такое задание мы не можем доверить любому. Привычные газетные штампы здесь неуместны. Человечинка нужна, вы понимаете? В общем, надо действовать. Получите командировочные и с Богом... Мы дадим телеграмму в райком... И еще. Учтите такое соображение. Подводя итоги редакционного конкурса, жюри будет отдавать предпочтение социально значимым материалам.
— То есть?
— То есть материалам, имеющим общественное значение.
— Разве не все газетные материалы имеют общественное значение? Туронок поглядел на меня с едва заметным раздражением.
— В какой-то мере — да. Но это может проявляться в большей или меньшей степени». [265]
Приведенный диалог примечателен в нескольких отношениях. Во-первых, он свидетельствует о том, что редактор чаще всего недовольный деятельностью повествователя как журналиста, понимал, что его подчиненный — человек талантливый, которому не свойственны «привычные газетные штампы». Главную причину своего выбора редактор изло-жил предельно лаконично: «Знаете, Довлатов, у вас есть перо!» [264] И это показательно. Наличие «пера» в любых условиях и обстоятельствах для журналиста остается первым и самым главным достоинством.
А во-вторых, периодическая печать имела свою иерархию ценностей публикуемого материала. Естественно, что связанный с именем Генерального секретаря ЦК КПСС был в этой иерархии на первом месте.
День безобразной пьянки в районном центре в окружении двух девушек, одна из которых второй секретарь райкома комсомола, а вторая — журналистка районной газеты («автора» письма журналист и фотокорреспондент видели всего несколько минут), дали такой результат: «(«Советская Эстония». Июнь. 1976 г.)
«МОСКВА. КРЕМЛЬ. Л. И. БРЕЖНЕВУ. ТЕЛЕГРАММА. Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться с Вами радостным событием. В истекшем году мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы рекордное число1 молока.
----
1. Здесь и в дальнейшем — явные стилистические погрешности (прим. С. Довлатова).
346
И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!
Обещаю Вам, Леонид Ильич, впредь трудиться с еще большим подъемом.
ЛИНДА ПЕЙПС».1 [260—261]
Стилистика написанного, по признанию самого автора, «явно хромала», но «переделывать не было сил».
После выполнения этого редакционного задания дела журналиста Довлатова изменились. Для того, чтобы выразительно представить эти изменения, он пользуется наглядным сравнением: «Так я пошел в гору. До этого был подобен советскому рублю. Все его любят, и падать некуда. У доллара все иначе. Забрался на такую высоту и падает, падает...» [267]
Кстати, «ответ» Леонида Ильича пришел еще до того, как письмо было написано. Тоже выразительная деталь, характеризующая и эпоху, и средства массовой информации, которые вынуждены были не только отражать, но и организовывать такую «переписку».
«Компромисс одиннадцатый» продолжает создание образа журналиста, не обязательно советского, но материалом для создания этого образа служит, прежде всего, деятельность советских журналистов: «О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее, я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю». [342]
Рассуждения о «продажности» прессы давно стали банальностью. Много сказано о продажности прессы так называемого «свободного мира» или постсоветского периода ее развития, но Довлатов имеет в виду прессу вообще, не деля ее на партийную (коммунистическую) и буржуазную, советскую и демократической России. В его концептуальном видении, продажность является одним из качественных, характерологических признаков прессы. Результатом такой продажности стала настоящая система «торговли», в которой для товара (журналистов), в зависимости от его качества и степени «изношенности», есть не только «скупочные пункты» и «комиссионные магазины», но даже «барахолка».
По Сергею Довлатову, журналист, живущий в условиях реальной жизни, постоянно что-то создает, и это создание иногда очень резко контрастирует с тем, что его окружает, находится с этим окружением
-----
Курсив С.Д. Довлатова. — С.А., С.В.
347
в четко обозначенной оппозиции: «Есть жизнь, прекрасная, мучительная, исполненная трагизма, И есть работа, которая хорошо оплачивается. Работа по созданию иной, более четкой, лишенной трагизма, гармонической жизни. На бумаге.
Сидит журналист и пишет: «Шел грозовой девятнадцатый... »
Оторвался на минуту и кричит своей постылой жене: «Гарик Лернер обещал мне сделать три банки растворимого кофе... »
Жена из кухни: «Как. Лернера еще не посадили?»
Но перо уже скользит дальше. Допустим: «...Еще одна тайна вырвана у природы...» Или там: «...В Нью-Йорке левкои не пахнут...» [342]
Самую большую радость и ощущение гармонии дает журналисту, по Довлатову, осознание того, что он занимается творчеством: «В жизни газетчика есть все, чем прекрасна жизнь любого достойного мужчины.
Искренность? Газетчик искренне говорит не то, что думает.
Творчество? Газетчик без конца творит, выдавая желаемое за действительное.
Любовь? Газетчик нежно любит то, что не стоит любви <...>». [342— 343]
Творчество журналиста, который «искренне говорит не то, что думает», то есть попросту обманывает своего читателя, словно рассчитано на лирического героя Максимилиана Волошина, который именно этого и хотел:
Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать — зачем, чтоб не помнить — когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум.
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке.
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.
348