Постов ФЛОБЕР
1821-1880
Свое, в достаточной степени оригинальное, воплощение получает концепт средства массовой информации в прозе Гюстава Флобера.
В романе «Госпожа Бовари. Провинциальные нравы» (1857) местом действия избрана французская провинция, маленький заштатный и даже захолустный городок. Именно здесь Флобер ищет возможности разрешения конфликта между мечтой и действительностью. Персонажи романа стремятся преодолеть провинциальность и рутинность быта маленького городка. Одним из средств такого преодоления некоторым из них представляется пресса. В романе есть герои, которые видят в выписываемых ими газетах и журналах возможность быть в курсе важнейших событий и веяний, оставаться на уровне светской жизни и мод больших городов, и в первую очередь Парижа.
Когда Эмма Руо и Шарль Бовари ожидали окончания траура по его первой жене, чтобы сыграть свадьбу, будущая невеста занималась приданым: «Часть его была заказана в Руане, а ночные сорочки и чепчики она шила сама по картинкам в журнале мод, который ей дали на время»1 (Пер. Н. Любимова).
Став женой Шарля Бовари и желая быть в курсе светской жизни, Эмма уже не довольствуется журналами, которые ей давали «на время»: «Она выписала дамский журнал «Свадебные подарки» и «Сильф салонов». Читала она там все подряд: заметки о премьерах, о скачках, о вечерах, ее одинаково интересовали и дебют певицы, и открытие магазина. Она следила за модами, знала адреса лучших портних, знала, по каким дням ездят в Булонский лес и по каким — в Оперу <...> [I, 105].
Благодаря тому, что героиня Флобера выписывала журналы и читала «там все подряд», роман дает возможность составить довольно обстоятельное представление о том, каково было их содержание, какую информацию можно было получить из французских журналов середи-
------
1 Флобер Г. Госпожа Бовари // Флобер Г. Собр. соч. в 4 т. Т. 1. М., 1971. С. 75. Далее произведения Г. Флобера цитируются по данному изданию с указанием тома и страницы в тексте.
225
ны XIX века. Однако это еще не самое главное. Главное заключается в том, что увлечение светской жизнью в том виде, как она представлена на страницах модных журналов, в повествовательной структуре романа является одной из причин той трагедии, которая произошла с Эммой Бовари. Сравнивая героев периодической печати со своим супругом, она захотела, чтобы о нем тоже писала пресса и чтобы он был похож на них: «Ей хотелось, чтобы имя Бовари приобрело известность, чтобы его можно было видеть на витринах книжных лавок, чтобы оно мелькало в печати, чтобы его знала вся Франция. Но Шарль самолюбием не отличался!» [I, 109]
Модные журналы, по наблюдением Флобера, были предметом внимания не только женщин. Рассказывая о том, как Леон раньше времени собрался на свидание с Эммой Бовари, писатель воспроизводит примечательную деталь: «Он прочел старый модный журнал...» [I, 276].
Шарля Бовари модные журналы не интересуют. Для него выписанный журнал является попыткой быть в курсе новых явлений и методик в медицине: «Чтобы не отстать», он выписал, ознакомившись предварительно с проспектом, новый журнал «Вестник медицины». После обеда он почитывал его, но духота в комнате и пищеварение так на него действовали, что через пять минут, уронив голову на руки и свесив гриву на подставку от лампы, он уже засыпал» [I, 109].
Медицинский журнал окажется абсолютно бесполезной вещью в доме Бовари. Последнее подтверждается эпизодом, когда Эмма Бова-ри заболела и Шарлю надо было как-то занять дочь: «<...> Иногда брал к себе на колени Берту, открывал медицинский журнал и показывал ей буквы. Но девочка, не привыкшая учиться, смотрела на отца большими грустными глазами и начинала плакать» [I, 322].
Журнал наполняется значением ненужности в доме Бовари потому, что размеренный, неспешный провинциальный быт оказывается сильнее стремления доктора «не отстать». Такое поведение является одной из причин того, что Шарль со временем все более и более раздражает Эмму Бовари, которая, наблюдая за его поведением, неоднократно называет его ничтожеством. Ее желание, «чтобы имя Бовари приобрело известность, чтобы его можно было видеть на витринах книжных лавок, чтобы оно мелькало в печати, чтобы его знала вся Франция», заставляет героиню заниматься, пусть для себя, из корыстных, эгоистических побуждений, заниматься воспитанием супруга, в том числе и с помощью прессы: «Иногда она даже пересказывала ему прочитанное: какой-нибудь отрывок из романа, из новой пьесы, свет-
226
скую новость, о которой сообщалось в газетном фельетоне: какой ни на есть, а все-таки это был человек, и притом человек, внимательно ее слушавший, всегда с ней соглашавшийся» [I, 109—110].
«Соглашавшийся» Шарль от таких пересказываний менялся ничуть не больше, чем ее собака, маятник или дрова в камине, с которыми Эмма тоже делилась газетными новостями и впечатлениями. Мечта изменить супруга оказывается несбыточной: привычный и такой удобный быт оказывается сильнее.
Сама заглавная героиня значительно более активно и энергично сопротивляется этим условиям быта, стремится быть в курсе книжных новинок, газетных и журнальных новостей. И это ее стремление способствует, с одной стороны, тому, что ей все более и более неприятен и даже отвратен становится муж. А с другой, такое стремление приближает ее к супружеской измене, как своеобразному заполнению жизни тем, чего ей не хватало в Шарле: «После карт аптекарь с врачом сражались в домино, Эмма пересаживалась и, облокотившись на стол, перелистывала «Иллюстрацию». Она приносила с собою журнал мод. Леон подсаживался к ней; они вместе смотрели картинки и ждали друг друга, чтобы перевернуть страницу. Она часто просила его почитать стихи; Леон декламировал нараспев и нарочно делал паузы после строк, в которых говорилось о любви. Но его раздражал стук костяшек. Дойдя до трехсот, оба разваливались в креслах у камина и очень скоро засыпали. Леон все читал. Эмма, слушая его, машинально вертела газовый абажур, на котором были нарисованы Пьеро в колясках и канатные плясуньи с балансирами в руках. Леон указывал Эмме на заснувших и переставал читать; тогда они начинали говорить шепотом; и эта беседа казалась им еще приятнее, оттого что их никто не слышал» [I, 143—144].
«Иллюстрация» — это парижский иллюстрированный еженедельник, издававшийся с 1843 года. Главной его целью было освещение всего многообразия современной жизни.
В беседе с тем же Леоном Эмма Бовари подчеркивает свой интерес к литературе и периодическим изданиям, к искусству, а он сетует на то, что «здесь, в глуши» это для него — «единственное развлечение». Услышав их разговор, фармацевт Оме предложил ей пользоваться его библиотекой: «Сделайте одолжение, сударыня, берите книги у меня, — расслышав ее последние слова, обратился к ней фармацевт, — моя библиотека в вашем распоряжении, а в ней собраны лучшие авторы: Вольтер, Руссо, Делиль, Вальтер Скотт, «Отголоски фельетонов» и прочие. Потом я получаю периодические издания, в том числе ежеднев-
227
ную газету «Руанский светоч», — я имею честь быть ее корреспондентом и сообщаю, что делается в Бюши, Форже, Невшателе, Ионвиле и его окрестностях» [I, 130].
Представление о том, какой характер носило сотрудничество аптекаря Оме в местной газете, дает статья о выставке в Ионвиле, опубликованная им «в приливе вдохновения на другой же день после праздника». Она представляется Флоберу настолько важным явлением, что он воспроизводит ее почти полностью, только частично передавая своими словами: «Откуда все эти фестоны, гирлянды, цветы? Куда, подобно волнам бушующего моря, течет толпа, которую заливает по-токами света жгучее солнце, иссушающее наши нивы?»
Затем он обрисовал положение крестьян.
Правительство, конечно, делает для них много, но все еще недостаточно! «Смелее! — взывал к нему фармацевт. — Необходим целый ряд реформ — осуществим же их!» Дойдя до появления советника, он не забыл упомянуть «нашу воинственную милицию», «наших деревенских резвушек» и лысых стариков, с видом патриархов стоявших в толпе, — «этих обломков наших бессмертных фаланг, почувствовавших, как сильно забились у них сердца при мужественных звуках барабана». Перечисляя членов жюри, он одним из первых назвал себя, а в особом примечании напомнил, что это тот самый г-н Оме, фармацевт, который прислал в Агрономическое общество статью о сидре. Перейдя к раздаче наград, он в дифирамбических тонах описал радость лауреатов:
«Отец обнимал сына, брат — брата, супруг — супругу. Все с гордостью показывали свои скромные медали, и, разумеется, каждый, вернувшись домой к своей дорогой хозяйке, со слезами повесит медаль на стене своей смиренной хижины.
Около шести часов главнейшие участники празднества встретились за пиршественным столом, накрытым на пастбище г-на Льежара. Обед прошел в исключительно дружественной атмосфере. Г-н Льевен провозгласил здравицу за монарха! Г-н Тюваш — за префекта! Г-н Де-розере — за земледелие! Г-н Оме — за брата и сестру: за искусство и промышленность! Г-н Леплише — за мелиорацию! Вечером блестящий фейерверк внезапно озарил воздушное пространство. То был на-стоящий калейдоскоп, оперная декорация; на одно мгновение наш тихий городок был как бы перенесен в сказочную обстановку «Тысячи и одной ночи».
Считаем своим долгом засвидетельствовать, что семейное торжество не было омрачено ни одним неприятным происшествием».
228
К этому г-н Оме прибавлял:
«Бросалось лишь в глаза блистательное отсутствие духовенства. По-видимому, в ризницах понимают прогресс по-своему. Вольному воля, господа Лойолы!» [I, 195—196]
Стремясь передать сущность произошедшего события, подчеркнуть его значимость и торжественность, автор статьи выражается высокопарно, стремясь придать своим словам высокую поэтическую возвышенность. Вот и появляется в тексте толпа людей, подобная «волнам бушующего моря», образ лысых стариков, как «обломков наших бессмертных фаланг, почувствовавших, как сильно забились у них сердца при мужественных звуках барабана», «пиршественный стол» и озаривший воздушное пространство фейерверк. Писатель иронично определяет этот стиль как «дифирамбические тона». Присутствует ирония и в упоминании о том, что автор статьи среди произносивших тосты «одним из первых назвал себя», да еще и не забыл сделать примечание, согласно которому он — это есть «тот самый г-н Оме, фармацевт, который прислал в Агрономическое общество статью о сидре».
В доме этого героя газета, в которой он имеет честь быть корреспондентом, пользуется особым уважением, что видно всем окружающим. Так Эмма Бовари, войдя однажды в дом аптекаря, сразу заметила, что там случилось что-то чрезвычайное. Последнее подтверждалось тем, что «даже «Руанский светоч» валялся на полу между двумя пестиками» [I, 285].
Сообщение о том, что он является корреспондентом газеты, аптекарь Оме преподносит как несомненное достоинство, поднимающее его в глазах окружающих. В его видении, концепт газета наполнен содержанием значимости, если не исключительности тех, кто в ней сотрудничает, принадлежности к какой-то особенной касте.
Есть в романе и еще одно любопытное обстоятельство, связанное с прессой и аптекарем Оме. Последний не имел права лечить больных, так как у него не было «лекарского звания», но постоянно этим занимался, даже несмотря на внушение, которое он получил от королевского прокурора в Руане. Чтобы не вызывать возмущения Шарля Бовари, который один имел право на лечение людей в маленьком городке, Оме стремился всячески угодить ему. Одной из любезностей, которыми аптекарь окружил доктора, была ежедневно приносимая ему «газетка»: «<.> Обязать г-на Бовари своими любезностями значило заслужить его благодарность и замазать ему рот на тот случай, если он что-нибудь заметит. Вот почему г-н Оме каждое утро приносил лекарю «газетку», а днем часто забегал к нему «на минутку» потолковать» [I, 133].
229
Для этого героя газета вообще является одним из обязательных, если не ритуальных, атрибутов современной жизни. Для него разговор о том, что пишут газеты, является такой же необходимостью, как и фраза: «Мир дому сему!», когда он всякий раз появлялся на пороге дома супругов Бовари: «Во время обеда приходил г-н Оме. Держа феску в руке, он ступал неслышно, чтобы никого не побеспокоить, и всегда говорил одно и то же: «Мир дому сему!» Потом садился за стол на свое обычное место, между супругами, и спрашивал лекаря, как его больные, а тот советовался с ним относительно гонораров. Говорили о том, «что пишут в газетах». К этому времени Оме успевал выучить газету почти наизусть и пересказывал ее теперь слово в слово, вместе с комментариями журналистов, не опуская ни одной скандальной истории, где бы она ни случилась: во Франции или за границей» [I, 142].
Разумеется, газеты печатали не только «скандальные истории», но тот факт, что рассказывая о пристрастии героя поговорить о том, «что пишут газеты», писатель упоминает только их, свидетельствует о вполне определенной избирательности аптекаря Оме в заучивании наизусть газетных публикаций. Хотя бывают и исключения. В одно из посещений дома Бовари аптекарь рассказал супругам о полученной им новости:
«<...> Весьма возможно, — поднимая брови и придавая своему лицу многозначительное выражение, сказал Оме, — что в этом году сельскохозяйственная выставка Нижней Сены будет в Ионвиль-л'Аббеи. Такие но крайней мере ходят слухи. На это намекает и сегодняшняя газета. Для нашего округа это будет иметь огромное значение! Мы еще об этом поговорим. Благодарю вас, мне хорошо видно — у Жюстена фонарь» [I, 166].
Аптекарь, передавая новость, указывает на два ее источника: «слухи» и «сегодняшняя газета». И таким образом в устах героя разные источники уравниваются, начинают пониматься как своеобразное тождество. Авторский комментарий в данном эпизоде отсутствует, однако Флобер, по всей вероятности, таким сближением и уравниванием высказал и свое понимание газеты как своеобразной формы собирания слухов.
В «Лексиконе прописных истин» писатель таковыми газеты не называет, но зато высказывает некое общее к ним отношение: «Г а з е т ы. — Обойтись без них нельзя, но надо их ругать» [IY, 400].
Сам не замечая того, как уравнивает газеты со слухами, Оме уверовал в силу слова периодической печати. Рассуждая о том, кто такой агроном в современном сельском хозяйстве, он увлеченно рассказывает
230
о том, какими знаниями тот должен обладать, а для этого он «должен читать брошюры, журналы, следить за всеми открытиями, знать последнее слово науки» [I, 176].
Газета стала для аптекаря настолько обязательным атрибутом жизни, что, даже провожая Эмму Бовари и Родольфа на прогулку, он машет «им вслед, газетой». Вроде бы незначительный эпизод, но в сочетании с другими, в которых присутствует газета, он лишь дополняет образ человека, который не может представить себе жизни без прессы. Он даже хрестоматийную, философскую фразу Гамлета знает, благодаря газете, хотя самой трагедии, по всей вероятности, не читал, приписывая авторство газете. Размышляя о том, как можно вылечить супругу Шарля Бовари, он приходит к выводу, что это сложный вопрос: «<.> Вот в этом-то и весь вопрос! Вопрос действительно сложный! That is the question1, как было написано в последнем номере газеты» [I, 248].
Таким образом, концепт газета в данном контексте выступает в качестве подмены, заменителя, когда источником классической фразы для персонажа выступает уже не литературное произведение, а процитировавшее его периодическое издание.
Узнав о том, что Леон направляется в юридическую контору, и не сумев отговорить его от такого намерения, Оме готов идти туда вместе с ним, чтобы в ожидании приятеля почитать газету и просмотреть Свод законов. Когда Оме все-таки удалось завести его в гости к своему знакомому, и Леон «двадцать раз пытался уйти» оттуда, назойливый фармацевт всякий раз «хватал его за руку и говорил:
— Сейчас, сейчас! Я тоже иду. Мы с вами зайдем в «Руанский светоч», посмотрим на журналистов» <...> [I, 316].
Пресса является для аптекаря побудительным мотивом к различным активным действиям. Прочитав о новом методе лечения искривления стопы, он воодушевляется идеей применения этого метода Шарлем Бовари в их городке: «Он как раз недавно прочитал хвалебную статью о новом методе лечения искривления стопы, а так как он был поборником прогресса, то у него сейчас же родилась патриотическая мысль: дабы «поддержать честь города», необходимо начать производить в Ионвиле операции стрефоподии» [I, 214].
Начать Оме решил с супруги Шарля и в разговоре с ней выясняется дополнительная, если не основная причина такой инициативы: «Ну чем мы рискуем? — говорил он Эмме. — Подумайте (тут он прини-
------
Вот в чем вопрос (англ.) — слова Гамлета из трагедии Шекспира (прим. Г. Флобера).
231
мался перебирать по пальцам выгоды этого предприятия): успех почти обеспечен, больной получает облегчение и избавляется от уродства, популярность хирурга быстро растет. Почему бы, например, вашему супругу не оказать помощь бедняге Ипполиту из «Золотого льва»? Примите во внимание, что он непременно станет рассказывать о том, как его вылечили, всем приезжающим, а кроме того, — понизив голос и оглядевшись по сторонам, добавлял Оме, — кто мне помешает послать об этом заметочку в газету? Господи боже мой! Статья нарасхват... всюду разговоры... все это растет, как снежный ком! И как знать? Как знать?..» [I, 214].
Аптекарю маленького провинциального городка не дает покоя слава журналиста, который стал автором сенсации, потому что статья его пошла «нарасхват», и больной, избавившийся от уродства, и популярность хирурга — все это выглядит для него уже как некие дополнительные обстоятельства. Ему удается уговорить Шарля провести операцию, и сразу после нее, когда результаты операции еще не были известны (а они, как мы знаем, оказались весьма и весьма трагическими), Оме буквально врывается в спальню супругов Бовари: «Шарль и Эмма были уже в постели, когда, не слушая кухарку, к ним в спальню влетел с только что исписанным листком бумаги в руках г-н Оме. Это была рекламная статья, предназначавшаяся фармацевтом для «Руан-ского светоча». Он принес ее показать.
— Прочтите сами, — сказал Бовари. Аптекарь начал читать:
«Несмотря на сеть предрассудков, которая все еще опутывает часть Европы, свет начал проникать и в нашу глухую провинцию. Так, например, в прошедший вторник наш маленький городок Ионвиль оказался ареною хирургического опыта, который в то же время является актом высшего человеколюбия. Г-н Бовари, один из наших выдающихся практикующих врачей... »
— Ну, это уж чересчур! Это уж чересчур! — задыхаясь от волнения, проговорил Шарль.
— Да нет, что вы, нисколько!.. «...оперировал искривление стопы...» Я нарочно не употребил научного термина, — сами понимаете: газета... Пожалуй, не все поймут, а надо, чтобы массы...
— Вы правы, — сказал Шарль. — Продолжайте» [I, 217—218].
В приведенном отрывке интерес представляет, во-первых, слабая попытка Шарля протестовать против объявления его одним из «выдающихся практикующих врачей». А во-вторых, логика стилистического
232
оформления рекламной статьи, рассчитанной на газету и на «массы», в которой поэтому нельзя употреблять научные термины. Последнее обстоятельство свидетельствует о том, что газеты, с одной стороны, стали достоянием широких масс. А с другой, и что еще более принципиально — они должны были учитывать культурный и образовательный уровень своих читателей и умели это делать.
Творение аптекаря Оме дает возможность увидеть, что представлял собой жанр «рекламной статьи» для французской провинциальной прессы середины XIX века: «Г-н Бовари, один из наших выдающихся практикующих врачей, оперировал искривление стопы некоему Ипполиту Тотену, который вот уже двадцать пять лет исполняет обязанности конюха в трактире «Золотой лев», что на Оружейной площади, содержательницей коего является вдова г-жа Лефрансуа. Новизна опыта и участие к больному вызвали такое скопление народа, что у входа в заведение образовалась форменная давка. Сама операция совершилась словно по волшебству — выступило лишь несколько капель крови, как бы для того, чтобы возвестить, что усилия врачебного искусства восторжествовали над непокорной связкой. Удивительно, что больной (мы это утверждаем de visu1) нисколько не жаловался на боль. Его состояние пока что не внушает ни малейших опасений. Все говорит о том, что выздоровление пойдет быстро, и, кто знает, быть может, на ближайшем же деревенском празднике мы увидим, как славный наш Ипполит вместе с другими добрыми молодцами принимает участие в вакхических плясках, доказывая своим воодушевлением и своими прыжками, что он вполне здоров? Итак, слава нашим великодушным ученым! Слава неутомимым труженикам, которые не спят ночей для того, чтобы род человеческий стал прекраснее и здоровее! Слава! Трижды слава! Теперь уже можно сказать с уверенностью, что прозреют слепые и бодро зашагают хромые! Что фанатизм некогда сулил только избранным, то наука ныне дарует всем! Мы будем держать наших читателей в курсе последующих стадий этого замечательного лечения» [I, 218].
И снова автор статьи не может обойтись без возвышенно-патетического стиля. Ипполит Тотен у него «исполняет обязанности конюха», а несколько капель крови выступают «как бы для того, чтобы возвестить, что усилия врачебного искусства восторжествовали над непокорной связкой». Автор ожидает, что прооперированный в ближайшее время «примет участие в вакхических плясках». К финалу статьи патетика
-----
В качестве очевидца (лат.)
233
автора только усиливается: она буквально гремит «славой» «нашим великодушным ученым» и «неутомимым труженикам, которые не спят ночей для того, чтобы род человеческий стал прекраснее и здоровее». Рекламная статья завершается пафосом уверенности в том, «что прозре-ют слепые и бодро зашагают хромые» и обещанием, выдержанным в том же высокопарном стиле: «Мы будем держать наших читателей в курсе последующих стадий этого замечательного лечения».
Писатель в данном случае явно пародирует хорошо известный уже к этому времени жанр рекламной статьи. Изложение сути «замечательного лечения» оказалось весьма и весьма далеким от истинного положения дел, что выяснилось через пять дней.
Когда в Ионвиле появился доктор Каниве, которому предстояло ампутировать ногу бедному Ипполиту, инициатор «волшебной операции», автор «рекламной статьи» аптекарь Оме не нашел в себе силы встать на защиту Шарля Бовари. На все обвинения он не сказал ни слова возражения: «он пожертвовал своим достоинством ради более важных деловых интересов» [ I, 222].
Значительно позже в романе есть свидетельство тому, что аптекарь Оме оказался способен использовать свое сотрудничество в «Руан-ском светоче» в самых предосудительных целях. Когда его попытка вылечить слепого своей мазью не увенчалась успехом, и тот начал рассказывать «всем путешественникам о неудачной попытке фармацевта», Оме для спасения своей репутации «поставил себе задачу устранить его любой ценой». Для решения этой задачи он воспользовался своими возможностями как сотрудника газеты: «<.> На протяжении полугода в «Руанском светоче» печатались такого рода заметки:
«Все, кто держит путь в хлебородные области Пикардии, наверное, видели на горе Буа-Гильом несчастного калеку с ужасной язвой на лице. Он ко всем пристает, всем надоедает, собирает с путешественников самую настоящую дань. Неужели у нас все еще длится мрачное средневековье, когда бродяги могли беспрепятственно заражать общественные места принесенными из крестовых походов проказой и золотухой?»
Или:
«Несмотря на законы против бродяжничества, окрестности наших больших городов все еще наводнены шайками нищих. Некоторые из них скитаются в одиночку, и это, быть может, как раз наиболее опасные. И куда только смотрят наши эдилы1?»
-------
1 Эдилы — в Древнем Риме выборные чиновники, наблюдавшие за порядком в городе (прим. Г. Флобера).
234
Иногда Оме выдумывал целые происшествия:
«Вчера на горе Буа-Гильом пугливая лошадь... »
За этим следовал рассказ о том, как из-за слепого произошел несчастный случай [I, 374].
Приводимые писателем образцы выступлений фармацевта в борьбе с бездомным слепым не только создают представление об индивидуальном стиле автора, но и раскрывают методику того, что в современности получило название информационной войны. Героем публикаций последовательно избирается один и тот же объект. В одном случае он предстает, как человек, который «собирает с путешественников самую настоящую дань», являясь при этом разносчиком заразных заболеваний. А упоминание о «мрачном средневековье» должно испугать читателя мыслью о том, что само существование слепого — это возвращение в ту эпоху. В другом случае можно вспомнить о той опасности, которую представляют для граждан шайки нищих и о тех, которые «скитаются в одиночку». Уместным оказывается и напоми-нание об их обязанностях тем, кто призван следить за порядком в городе. В третьем случае можно сочинить рассказ о несчастном случае, виновниками которого стали «пугливая лошадь» и все тот же слепой. Флобер, по сути дела, раскрывает методику того, как можно концепт газета наполнить содержанием, которое определяется как борьба с неугодными.
Такая активная деятельность дала свои результаты, и слепой был арестован, однако на первый раз его выпустили, и аптекарь снова развернул против него газетную войну, в которой победил: слепого приговорили к пожизненному заключению в богадельне.
Именно после этого случая Оме по-настоящему осознал то, насколько сильным оружием является пресса: «Успех окрылил фармацевта. С тех пор, если только он узнавал, что в его округе задавили собаку, сгорел сарай, избили женщину, то, движимый любовью к прогрессу и ненавистью к попам, он немедленно доводил это до всеобщего сведения. Он рассуждал о преимуществах учеников начальной школы перед братьями-игнорантинцами1; в связи с каждой сотней франков, пожертвованной на церковь, напоминал о Варфоломеевской ночи; раскрывал злоупотребления, пускал шпильки. Оме подкапывался; он становился опасен» [I, 375].
------
1 Братья-игнорантинцы (то есть «невежественные») — члены монашеского ордена святого Иоганна; орден проповедовал смирение, ставил своей целью филантропическую помощь беднякам (прим. Г. Флобера).
235
Опасность аптекаря проецируется и на само печатное издание, в котором он сотрудничает, и на всю прессу, наполняя ее сущность и этим содержанием. Опасность фармацевта, увлеченного журналистской деятельностью, а значит и газеты, усиливается тем, что, поставив себе какую-то цель, он легко переходит грань между правдой и ложью, не гнушаясь никаким обманом, если это необходимо для достижения им нужного результата. Так происходит и в связи с самоубийством Эммы Бовари, статья о котором в местной газете должна скрыть сам его факт: «Ему предстояло написать два письма, приготовить успокоительную микстуру для Бовари, что-нибудь придумать, чтобы скрыть самоубийство, сделать из этой лжи статью для «Светоча» и дать отчет о случившемся своим согражданам, которые ждали, что он сделает им сообщение. Только когда ионвильцы, все до единого, выслушали его рассказ о том, как г-жа Бовари, приготовляя ванильный крем, спутала мышьяк с сахаром <...>» [I, 359]
Показательно, что среди срочных дел аптекаря отмечена необходимость «что-нибудь придумать», а потом «сделать из этой лжи статью для «Светоча», поэтому уже в устном рассказе для ионвильцев он опробовал версию, согласно которой госпожа Бовари, «приготовляя ванильный крем, спутала мышьяк с сахаром».
То, как в романе представлена «разносторонность интересов» фармацевта Оме, выходит за рамки только его энергичной натуры, движимой «любовью к прогрессу и ненавистью к попам». Перед нами — характеристика современной Флоберу прессы вообще, с ее стремлением, не всегда грамотным и тактичным, проникнуть во все сферы общественной жизни, направлять и формировать мировоззрение читателей.
Активность героя не могла не дать результатов: в какой-то момент он почувствовал, что перерос рамки журналистской деятельности, что для него открылись новые, в том числе философские горизонты: «И тем не менее ему было тесно в узких рамках журналистики — его подмывало выпустить в свет книгу, целый труд! И он написал «Общие статистиче-ские сведения об Ионвильском кантоне, с приложением климатологических наблюдений», а затем от статистики перешел к философии. Он заинтересовался вопросами чрезвычайной важности: социальной проблемой, распространением нравственности среди неимущих классов, рыбоводством, каучуком, железными дорогами и пр. Дело дошло до того, что он устыдился своих мещанских манер. Он попытался усвоить «артистический пошиб», он даже начал курить! Для своей гостиной он приобрел две «шикарные» статуэтки в стиле Помпадур» [I, 375].
236
По сути дела, последовательный поборник журналистского ремесла и активно практикующий в журналистике человек своим поведением, изменением отношения принижает саму журналистику, видя в ней «узкие рамки», ставя ее ниже философии и даже статистики. Честолюбивая натура героя, долгое время находившая возможности самореализации в журналистской деятельности, в конце-концов вошла в противоречие с этой деятельностью. Оказалось, что его интересовала не столько она сама, сколько возможность «получить крестик». Оме считал, что имел к этому все основания: во время холеры «он трудился не за страх, а за совесть», напечатал «ряд трудов, имеющих общественное значение», «являлся членом нескольких ученых обществ» (автор на это ядовито замечает, что «на самом деле — только одного»), и, наконец, замечает фармацевт, что он бывает «незаменим на пожарах». Ожидание «крестика» сильно изменило поведение Оме. Он «переметнулся на сторону власти», перестал сотрудничать в газете, однако последняя не ушла из его жизни: «Каждое утро аптекарь набрасывался на газету — нет ли сообщения о том, что он награжден, но сообщения все не было» [I, 378].
На этой фразе обрывается информация о фармацевте Оме и его судьбе в романе Гюстава Флобера. Увлечение героя журналистикой дорого обошлось и нищему слепому, и бедному Ипполиту Тотену, а более всего семье Бовари. При всех прочих обстоятельствах, одной из причин трагедии Эммы Бовари является то, что после неудачной операции, проведенной супругом, тот окончательно пал в ее глазах, превратился в абсолютное ничтожество. Но ведь инициатива ее проведения принадлежит именно фармацевту Оме, который благодаря ей хотел прославить и родной Ионвиль, и, что еще более важно для него, самого себя. В конечном итоге, одной из причин трагической гибели самой Эммы Бовари, благодаря фармацевту Оме, является периодическая печать.
Сущность и судьба этого героя поразительно совпадают с тем, как Гюстав Флобер понимал идеолога: «И д е о л о г. — Все журналисты — идеологи» [IY, 407].
В романе «Воспитание чувств» (1869) в центре внимания писателя оказывается человек, поставивший себе целью приобщиться к буржуазной жизни, ее нормам бытия и законам, однако быстро в этой цели разочаровывающийся. Главный герой Фредерик Моро, недавно получивший диплом бакалавра и готовившийся к тому, чтобы изучать право, был направлен его матерью к дяде в надежде, что тот может оставить ему наследство.
237
С первых страниц романа создается впечатление, что пресса, как и в романе «Госпожа Бовари», выступает обязательным атрибутом жизни современного француза, где бы он ни находился. Персонажи романа часто читают или просматривают газеты, наблюдают за тем, как это делают в самых различных обстоятельствах другие, интересуются газетными новостями.
В романе много и совсем незначительных деталей, связанных с газетой. Так, чтобы присесть на бархатный диванчик в каюте парохода, Фредерик вынужден убрать лежащую там газету. В будущем, когда Фредерик станет работать у господина Арну, с которым познакомился на теплоходе, желая получить приглашение на обед, он будет оставаться на работе «дольше всех.., делая вид, что рассматривает гравюру, пробегает газету» (Пер. А. Федорова) [III, 59].
«Скомканный обрывок газеты», который валяется на полу в передней, можно засунуть в звонок, чтобы продолжить, «нарушенный послеобеденный отдых» [III, 69]. Герои романа имеют привычку за завтраком или ужином «пробегать глазами письма и газеты» [III, 195], они могут с глубоким огорчением осознавать, что вынуждены жить не в Париже, а «торчать в этой глуши, вдали от друзей, без газет» [III, 201].
Газета выступает как обязательный атрибут интерьера. Гуляя по Латинскому кварталу, Фредерик замечает не только «мирную повседневность» улиц, но и то, как «в глубине безлюдного кафе буфетчица зевала между полными графинами; на столах читален в порядке лежали газеты.»
В самом начале романа читателю уже дают понять, что близость к газетным кругам есть некое достоинство современного буржуа. О встреченном Фредериком на пароходе господине Арну, с которым Фредерик поделился своими планами на будущее, сообщается, что он был весельчак и балагур, кроме того, «он называл себя республиканцем; много путешествовал, был знаком с закулисной жизнью театров, ресторанов, газет и со всеми артистическими знаменитостями, которых фамильярно называл по имени» [III, 7]. Это был Жак Арну, «владелец «Художественной промышленности» на бульваре Монмартр», «предприятия смешанного», в котором объединялись «газета, посвященная живописи, и лавка, где торговали картинами» [III, 8].
Среди персонажей романа есть те, в представлении которых газета — это важное и даже необходимое средство решения значительных политических проблем. Так считает, например, приятель Фредерика Делорье, уверенный в том, что в стране «готовится новый восемьдесят девятый год», потому что: «<.> Мы устали от конституций, хартий,
238
хитростей, всякой лжи. О, если бы у меня была своя газета или трибуна, как бы я все это тряхнул! Но если хочешь что-либо предпринять, нужны деньги. Вот проклятье — быть сыном кабатчика и растрачивать молодость в поисках куска хлеба» [III, 20].
Газета в этом контексте, а главное в представлении персонажа, — это трибуна, дающая возможность во всеуслышание заявить о себе. В будущем, когда Делорье возьмется натаскивать к экзаменам Фредерика, и он начнет успешно их сдавать, то и у нашего героя воскреснут надежды, связанные с изданием собственной газеты, как начале его великолепной карьеры: «Через десять лет Фредерик должен стать депутатом, через пятнадцать — министром. Почему бы нет? При помощи наследства, которое вскоре будет в его распоряжении, он может основать газету; с этого он начнет; а там видно будет» [III, 92].
Однако газета — это весьма затратное предприятие и для ее создания нужны солидные денежные средства. По прошествии времени, когда Фредерик однажды будет отдавать Делорье остаток своих «старых долгов», на вопрос последнего: «Ну. а как же газета? — спросил адвокат. — Ты ведь знаешь, я уже говорил об этом с Юсоне», он ответит, «что временно находится в «стесненных обстоятельствах»...» [III, 147].
Для значительной части персонажей романа характерно понимание газеты как трибуны, как мощного средства «все это тряхнуть». Такому пониманию, на первый взгляд, противостоит отношение к газете как к средству подчинения и управления. Именно в таком качестве использует свою газету Жак Арну, владелец «Художественной промышленности»: «Торговец картинами, человек передовой, которому привелось помочь кое-кому из современных художников при первых их шагах, пытался увеличить свои доходы, сохраняя в то же время артистические замашки. Он стремился к раскрепощению искусства, к прекрасному по дешевой цене. Все виды парижской промышленности, вырабатывающей предметы роскоши, испытали на себе его влияние, благотворное для мелочей и пагубное для всего значительного. Подлаживаясь изо всех сил под вкус большинства, он сбивал с пути искусных художников, развращал талантливых, выжимал последние соки из слабых и прославлял посредственных; он держал их в руках благодаря своим связям и своей газете. Всякие бездарности жаждали видеть свои картины в витрине Арну, обойщики брали у него рисунки мебели. Фредерик видел в нем и миллионера, и любителя искусств, и дельца. Все же многое удивляло его, ибо господин Арну был ловок в торговых делах» [III, 43—44].
239
В том числе и с помощью собственной газеты можно с целью наживы держать в руках творческие личности или, как иронично отмечает писатель, стремиться «к раскрепощению искусства, к прекрасному по дешевой цене». Газета выступает средством развращать талантливых художников, выжимать из слабых последние соки, прославлять по-средственности, а в целом держать их всех в своих руках.
Жак Арну был явно не одинок в таком открытии, потому что чуть ниже есть упоминание о его «собрате» удачливом торговце живописью, «который основал газету, тоже посвященную живописи, и давал в честь этого события большой званый обед» [III, 44].
Газета в современном обществе стала не только средством, но и товаром, который в том случае, когда в нем отпала необходимость, можно выгодно продать. В романе наступает момент, когда Фредерик узнает от Делорье о том, что газета, которой владел Арну, «принадлежит теперь Юсоне, преобразовавшему ее. Называется она «Искусство» — литературное предприятие, товарищество на паях, по сто франков каждый; капитал общества — сорок тысяч франков; каждому пайщику предоставляется право печатать в нем свои рукописи, ибо «товарищество имеет целью издавать произведения начинающих, избавляя талант, может быть даже гений, от мучительных кризисов» и так далее.» [III, 117].
В этом эпизоде представлена и модель организации печатного издания («товарищество на паях»), и его цели («издавать начинающих»). Однако Деларье все это представляется враньем, тем более, что, как мы помним, он сам мечтавший владеть газетой, имеет свой проект реорганизации газеты Арну: «Все же и тут можно было бы кое-что сделать — поднять тон означенного листка, потом, сохранив тех же редакторов и обещав подписчикам продолжение фельетона, преподнести им политическую газету; предварительные затраты не были бы чрезмерно велики» [III, 117].
Однако отмеченное выше противостояние является свидетельством того, что газета, которая может служить как делу разрушения, так и сохранения, в глазах современников Флобера, обладала поистине неограниченными возможностями. Все дело в том, в чьих руках она оказывалась. Собственный печатный орган, если судить по высказываниям героев Флобера, был весьма дорогостоящим предприятием, для организации деятельности которого, по Делорье, «нужны деньги».
Мечта о собственной газете не оставляет Делорье, особенно, когда на него «как на репетитора» проходит мода, когда он, два-три раза
240
выступив в суде, проиграл дела, «и каждое новое разочарование укрепляло в нем давнюю его мечту о газете, где он мог бы показать себя, мстить, извергать свою желчь и свои мысли. Потом уже явятся известность и богатство. В надежде на это он обхаживал Юсоне, имевшего в своем распоряжении газету» [III, 159].
«Мечта о газете» как нельзя лучше характеризует не только сущность героя, но и то, каким содержанием, каким смыслом для него наполнен концепт собственная газета. Для Делорье в нем кроется возможность «показать себя», а это значит — «мстить» извергать свою желчьи свои мысли». С другой стороны, в нем — мечта об известности и богатстве. Показательно и то, что «мечта о газете» укрепляется с каждым новым разочарованием в других предпринимаемых Делорье делах.
Его приход к Фредерику с целью получения финансовой поддержки для приобретения у Юсоне газеты дает возможность Флоберу рассказать о том, какими средствами владелец газеты может попытаться сделать ее популярной, рентабельной, интересной для читателей и подписчиков. В руках Юсоне изменилась и сама газета, и рекламная стратегия по ее популяризации: «Тот выпускал ее теперь на розовой бумаге, сочинял утки, придумывал ребусы, ввязывался в полемику и даже (не смотря на тесноту помещения) собирался устраивать концерты. Годовая подписка «давала право на место в партере в одном из главных театров Парижа; кроме того, редакция обязывалась снабжать господ иногородних всеми требуемыми справками из области искусства и прочими» <.>» [III, 159].
«Розовая бумага» — это внешний облик газеты, а содержание ее наполнилось «утками», «ребусами», «полемикой». Концерты также должны были способствовать популярности издания. Привлечь подписчиков должно было «место в партере» и обязательство снабжать иногородних подписчиков всеми требуемыми справками, причем, не только из области искусства. Все это говорит о том, что новый владелец газеты Арну подходил к решению проблемы комплексно. Однако, как свидетельствует из текста романа, даже такой комплексный подход не давал желаемого результата: был недоволен типографщик, возникли проблемы с оплатой аренды помещения редакции.
Со временем газета в руках Юсоне претерпевает еще более радикальные изменения, которые, по мнению издателя, должны были сделать ее популярной и дающей доходы вместо убытков, хотя своей цели он так и не достиг: «Так как его газета, называвшаяся теперь не «Ис-
241
кусство», а «Огонек», с эпиграфом: «Канониры, по местам!», отнюдь не процветала, то ему хотелось превратить ее в еженедельное обозрение <.>» [III, 221].
Юсоне «дал бы «Искусству» погибнуть, если бы не заклинания адвоката, который изо дня в день поддерживал в нем бодрость» [III, 159]. У Делорье был свой план спасения газеты, который он не уставал излагать:
«<.> Он снова изложил свой план. Печатая биржевые отчеты, они завяжут отношения с финансистами и таким путем получат сто тысяч франков, необходимых для уплаты залога. Но для того, чтобы листок мог превратиться в политическую газету, надо сперва создать себе широкую клиентуру, а ради этого пойти на некоторые расходы, не считая издержек на бумагу, на печатание, на контору; короче — требовалась сумма в пятнадцать тысяч франков» [III, 159].
Заявление Фредерика о том, что у него «нет капиталов», снова заставляет Делорье проговариваться, раскрывать истинные цели своего стремления к обладанию собственной газетой: «<.> Великолепно! У них есть и дрова в камине, трюфели к обеду, мягкая постель, библиотека, экипаж, все радости жизни! А если другой дрожит от стужи на чердаке, обедает за двадцать су, трудится, как каторжный, погряз в нищете — они тут ни при чем!» [III, 160].
Получается, что собственная газета необходима, в первую очередь, для того, чтобы меть «дрова в камине, трюфели к обеду, библиотеку, экипаж» и «все радости жизни».
Возможность получить необходимые пятнадцать тысяч франков возвращает Делорье к мечтам о собственной газете, но в этот момент его представления о том, какой она должна быть, претерпевают радикальные изменения: «Что же касается направления, то, по-моему, всего вернее, всего остроумнее не иметь никакого!» [III, 183]. Такая газета, без какого-либо направления, по мнению Делорье, наиболее соответствует современной жизни, современным представлениям о политике, религии, законодательстве и власти. На замечание Фредерика о том, что такая издательская политика (газета без направления) вызовет к ее издателям «всеобщую ненависть», Делорье отвечает: «Напротив, поскольку мы каждую партию уверим в своей ненависти к ее соседу, все будут рассчитывать на нас» [III, 185].
Делорье убежден в том, что для создания современной популярной газеты «нужно восстать против общепринятых взглядов, против Академии, Эколь Номаль, Консерватории, Французской комедии, против
242
всего, что напоминает какое-то установление. Таким путем они придадут своему «Обозрению» характер целостной системы. Потом, когда газета займет вполне прочное положение, она станет выходить ежедневно; тут они примутся за личности» [III, 185].
Этот эпизод примечателен тем, что дает возможность составить вполне цельное представление о том, как формировалась издательская политика, из чего при этом мог исходить современный издатель, чем он мог руководствоваться для того, чтобы создать популярное и вполне доходное издание. В основе того, что предлагает Делорье, лежит принцип отрицания сложившихся взглядов, разрушения представлений и традиций, а также принцип «вне партий», доведенный до крайней беспринципности («мы каждую партию уверим в своей ненависти к ее соседу»).
Делорье чувствовал, как приближается к исполнению своей мечты, которую писатель дополняет в этом эпизоде новыми красками: «Исполнялась давняя мечта Делорье — стать во главе редакции, то есть иметь невыразимое счастье руководить другими, переделывать статьи, заказывать их, отвергать. Его глаза сверкали из-под очков, он приходил в возбуждение и машинально выпивал стаканчик за стаканчиком»
[III, 185].
В этих мечтаниях есть место и для Фредерика, которого Делорье по-своему наставляет и обещает ему: «Тебе надо будет раз в неделю давать обед. Это необходимо, пусть даже половина твоих доходов уйдет на это! Все захотят попасть к тебе, для всех это окажется средоточием, для тебя — рычагом, и вот — ты увидишь, — направляя общественное мнение с двух концов, занимаясь и политикой и литературой, мы через какие-нибудь полгода займем в Париже видное место» [III, 186].
Фредерику было жаль «терять столько денег на газету», но и он был воодушевлен заманчивыми перспективами.
Герои романа никогда не забывают и о том, что авторитет печатного слова необычайно высок уже потому, что пресса стремится постоянно быть в курсе событий, однако, если события начинают повторяться, то теряют свою сенсационность, и пресса охлаждает свой интерес к ним. Так происходит с волнениями и «сборищами народа»: «. другие события уже целых полгода вызывали в Париже непонятные сборища народа; и повторялись они столь часто, что газеты даже перестали о них упоминать» [III, 31].
Газета, как уже отмечалось, в романе Флобера может выступать и в качестве мелкой бытовой подробности, и в качестве своеобразной
243
характеристики персонажа. К примеру, явившись в гости к господину Арну, с которым познакомился на пароходе, Фредерик «в тесной комнате» сначала замечает господина, который, не снимая шляпы, читал газету. Затем этот господин привлек его внимание, но уже по другому поводу: «Но вот в углу возле камина раздалось какое-то ворчание; оно исходило от субъекта, сидевшего в кресле и читавшего газету. Ростом он был пяти футов девяти дюймов, сидел, полузакрыв глаза, волосы у него были седые, вид величавый, и звали его Режембар.
— Что такое, гражданин? — спросил Арну.
— Еще новая низость со стороны правительства!
Дело шло об увольнении какого-то школьного учителя <...>» [III, 39].
Новости, доставляемые печатными изданиями, в романе Флобера нередко служат источником раздражения, возмущения героев и, с другой стороны, дают возможность узнать, пусть в самой иногда минимальной степени то, о чем писала пресса. Так, один героев, обсуждавших с приятелями проблемы современного искусства, вспоминает и возмущается тем, что он «читал в «Журнале мод», как «в день святого Фердинанда на балу в Тюильри все были наряжены грузчиками» [III, 144].
Для некоторых персонажей Флобера газета может выступать и как показатель того, что человек, обратившийся к работе в ней, решил принципиально изменить свою жизнь: «Однажды, перелистывая рисунки в одной из его папок, Фредерик в портрете какой-то цыганки нашел нечто общее с м-ль Ватназ, а так как эта особа его интересовала, он решил спросить, кто она такая.
Прежде она, насколько знал Пеллерен, была учительницей в провинции; теперь дает уроки и пытается писать в захудалых газетах»
[III, 42].
Приведенное замечание свидетельствует также о том, что персонажи романа имели свое представление о ценности и значимости печатных изданий, если среди них были такие, которые определяются как «захудалые». Многие эпизоды в романе Флобера являются иллюстрацией того, что, независимо от статуса и направленности газет, сложилось неписанное правило, по которому им полагалось давать отчет о всех значимых событиях. Поэтому мы узнаем о том, что наш Фредерик, работая у Пеллерена, часто оставался на работе один: «<.> Пеллерена часто не бывало дома, ибо он имел обыкновение присутствовать на всех похоронах и при всех событиях, о которых газетам полагалось давать отчет, и Фредерик целые часы проводил в мастерской совершенно один» [III, 59].
244
Благодаря «газетной» привычке Пеллерена, герой имеет возможность проводить целые часы в полном одиночестве и ощущать «своеобразный духовный уют», оставаясь совершенно один.
Круг знакомств Фредерика был небольшим, но молодые люди чувствовали друг к другу искреннюю приязнь: «Их ненависть к правительству была возведена в степень неоспоримого догмата. Один только Мартинон пробовал защищать Луи-Филиппа. Против него пускали в ход все общие места, примелькавшиеся в газетах: устройство укреплений вокруг Парижа, сентябрьские законы, Притчарда, лорда Гизо, — так что Мартинон умолкал, опасаясь кого-нибудь задеть» [III, 61].
Это замечание о том, как общались молодые люди, дает представление о том, что стало «общими местами» для современной антиправительственной прессы, а значит, и о том, о чем она писала. «Устройство укреплений вокруг Парижа» — это история того, как в 1833 году правительство запросило у палаты кредиты для укрепления Парижа. Палата депутатов под давлением оппозиции отказала в кредитах, мотивируя это тем, что форты Парижа — это те же самые «бастилии», направленные преимущественно против парижского населения.
«Сентябрьские законы» — это законы, по которым усиливались юридические преследования противников монархии и вводилась более суровая цензура. Они были приняты после покушения на Луи-Филиппа 28 июля 1835 года. Лорд Гизо считался проводником проанглийской политики, оппозиция упрекала в англофильстве. В день возвращения праха Наполеона в Париж (1840) раздавались крики: «Долой Гизо, долой предателей, долой англичан!»
Однако в романе неоднократно упоминается о том, что современная пресса была одним из самых простых и доступных средств скоротать время. К примеру, в кабачке «Александр» Фредерику, ожидающему господина Режембара, прежде, чем принять заказ, предлагают газеты. После того, как Фредерик перепробовал различные напитки, «он прочел весь номер «Века»; и перечитал его; изучил, вплоть до мельчайших особенностей бумаги, карикатуры «Шаривари» под конец он знал наизусть все объявления» [III, 110].
«Век» — газета династической левой оппозиции, основанная в 1836 году, а «Шаривари» — сатирический журнал, оппозиционный Июльской монархии, основанный в 1832 году. Примечательно, что в тексте нет никакой информации о том, что было напечатано в газете «Век», хотя наш герой перечитал ее дважды. Он только наизусть запом-
245
нил «все объявления», а в сатирическом журнале его заинтересовали только «мельчайшие особенности бумаги». Такая примечательная деталь может быть расценена как характеристика газеты и журнала, которые случайно попали в руки героя.
В то же время многие известия, меняющие поведение героев и их судьбы, приходят из газет. Так Фредерик узнает из газеты о том, что компания, в которую Арну вложил свои средства и стал там членом ревизионного совета, прогорела.
Другое дело, что в романе преобладает отношение к прессе как к важной сфере общественной деятельности, как к средству, способствующему деловому и творческому успеху. Поэтому издатели газет, редакторы, журналисты — это те, кто могут помочь создать этот успех, а могут наоборот. Одна из героинь романа Ватназ так и поступает, обращаясь к Юсоне, новому владельцу газеты господина Арну, с просьбой помочь ее другу: «. она спросила, не может ли он в одной из газет, куда имеет доступ, написать что-нибудь похвальное о ее друге, а потом даже поручить ему роль. Юсоне из-за этого прозевал стакан пунша» [III, 127].
Писатель не может обойтись без иронии, когда замечает, что герой из-за просьбы своей знакомой «прозевал стакан пунша», и эта ирония распространяется на саму просьбу «написать что-нибудь похвальное» о человеке, который ему неизвестен, и «даже поручить ему роль». Просьба свидетельствует о том, что такая практика было совершенно обычным делом. В обществе сложилось твердое убеждение в том, что попасть на страницы газет, значит, «войти в моду», получить возможности для карьеры или почитания поклонниками.
В другом эпизоде госпожа Ватназ, узнав об измене Дельмара, которому она покровительствовала, вспоминает о том, сколько она для него сделала: «Я приютила его, кормила, одевала. А все мои хлопоты в газетах!» [III, 170]. Эти «хлопоты в газетах» должны были способствовать известности и популярности Дельмара.
Такое понимание газетного слова и производимого им эффекта характерно для героев романа. Фредерик в своих, разумеется, целях задумал заказать портрет Капитанши «в натуральную величину», чтобы облегчить себе свидания с нею наедине: «<.> И он предложил Розанетте позировать для портрета, чтобы преподнести свое изображение бесценному Арну. Она согласилась, ибо уже видела свой портрет в Большом салоне, на самом почетном месте, и собравшуюся перед ним толпу; да и газеты заговорят о ней, так что она сразу «войдет в моду»
[III, 155].
246
Как видим, одним из наиболее существенных моментов, повлиявших на согласие героини позировать было то, что «газеты заговорят о ней».
В романе есть примеры обращения к тем, кто владеет средствами массовой информации, с просьбами, выходящими далеко за пределы только личных интересов. В разговоре с Юсоне, касавшемся проблем современного искусства и отношения к нему власти, «художник, которого уже двадцать лет не принимали не на одну выставку», возмущается и предлагает один из путей решения проблемы: «Пусть нас оставят в покое. Лично я не требую ничего! Но только Палаты должны были бы с помощью законов оказывать поддержку искусству. Следовало бы учредить кафедру эстетики и найти такого профессора, который был бы и практиком и в то же время философом и, надо надеяться, сумел бы объединить людей. Хорошо бы вам, Юсоне, коснуться этого в вашей газете!» [III, 144—145].
На такое предложение Делорье с горячностью возражает: «Разве газеты у нас пользуются свободой? Разве сами мы пользуемся ею? — с горячностью воскликнул Делорье. — Когда подумаешь, что, прежде чем спустить лодочку на реку, может потребоваться двадцать восемь формальностей, прямо хочется бежать к людоедам! Правительство готово сожрать нас! Все принадлежит ему: философия, право, искусство, самый воздух, а изможденная Франция хрипит под сапогом жандарма и сутаной попа!» [III, 145].
Вопрос героя в самом начале цитаты звучит как вывод и даже приговор. Разбросанные в разных частях романа упоминания о возможности получить из прессы различную информацию и даже политическое воспитание ограничены отсутствием свободы у этой самой прессы, которая разделяет судьбу философии, искусства права, которая, как и вся Франция, «хрипит под сапогом жандарма и сутаной попа». И в романе этому есть неоднократные подтверждения. Когда между Месоне и Де-лорье возникает дискуссия о том, что важнее в пьесе идея или стиль, последний утверждает, что, в первую очередь, «важна идея»: «<.> Из-за нее закрыли уже пять газет! Послушайте-ка эту заметку. — Вынув записную книжку, он прочитал: — «С тех пор как утвердилась «лучшая из республик»1, состоялось тысяча двести двадцать девять процессов по делам печати, результатом которых для авторов явились: три тысячи
------
1 «Лучшая из республик». — Во время революции 1830 г. популярный в народе генерал Лафайет (по другому варианту, буржуазный политический деятель Одилон Барро) подвел к окну парижской ратуши Луи-Филиппа Орлеанского, вложил в его руку трехцветное знамя, обнял его и крикнул толпе, требовавшей республики: «Вот лучшая из республик!».
247
сто сорок один год тюремного заключения и небольшой штраф на сумму семь миллионов сто десять тысяч пятьсот франков». Не правда ли, мило?» [III, 272—273].
Действие романа начинается в сентябре 1840 года, а разговор состоялся накануне Февральской революции 1848 года. Значит, приблизительно за восемнадцать (с 1830 года) лет газеты Франции подвергались судебным преследованиям тысяча двести двадцать девять раз, то есть около семидесяти процессов в год, и самое главное: судя по срокам тюремного заключения и штрафам, все эти процессы были проиграны.
К сказанному Делорье добавляет сам Фредерик: «<.> «Мирная демократия» привлечена к суду из-за романа, который был там напечатан, — «Удел женщины».
— Вот так так! — сказал Юсоне. — С этими запретами мы, мужчины, не у дел окажемся!
— И чего только не запрещают! — воскликнул Делорье. — Запрещают курить в Люксембургском саду, запрещают петь гимн Пию Девятому!1
— Запретили банкет типографщиков! — глухо произнес чей-то голос» [III, 272—273].
«Мирная демократия» — популярная газета, издававшаяся с августа 1843 по ноябрь 1851 года, то есть до бонапартистского переворота, которым, кстати, действие в романе и заканчивается. Газета «Мирная демократия» отстаивала идеи французского социалиста-утописта Шарля Фурье (1772—1837). Для героев романа отсутствие свободы слова стоит в одном ряду с отсутствием ее и во всех других сферах общественной жизни.
Между тем, жизнь издателя газеты, который к тому же выступал в качестве ее корреспондента, не была легкой. Он сам обязан был находиться в курсе того, о чем пишет пресса. Автор замечает, что «Юсо-не, как провинциальный корреспондент, должен был до завтрака прочесть пятьдесят три газеты» [III, 132]. Такое чтение выступает у Флобера как обязательное условие успешности собственного периодического издания.
Издание газеты и работа в ней в качестве корреспондента, по Флоберу, могут весьма печально сказываться на человеке, радикально меняя его характер и поведение. Так произошло с Юсоне. Наблюдая за ним за столом, Фредерик приходит к неутешительным заключениям: «Юсоне уже не был забавен. Вынужденный каждый день писать на всевозможные
------
1 Гимн Пию Девятому! — Папа Пий IX был провозглашен папой в июне 1846 г. и благодаря ряду реформ, проведенных им в Риме, в первое время пользовался популярностью.
248
темы, читать множество газет, выслушивать множество споров и говорить парадоксами, чтобы пускать пыль в глаза, он в конце концов утратил верное представление о вещах, ослепленный тусклым блеском собственных острот. Заботы жизни, некогда легкой, но теперь трудной, держали его в непрестанном напряжении, а из-за бессилия, в котором он не хотел сознаться, он становился ворчливым, язвительным. По поводу «Озаи», нового балета, он жестоко ополчился на танцы, а по поводу танцев — на оперу; потом, по поводу оперы, — на итальянцев, которых теперь заменила труппа испанских актеров, «как будто нам еще не надоела Кастилия»!. Юсоне, поклонник де Местра, объявил себя приверженцем Власти и Спиритуализма. Он сомневался в фактах самых достоверных, отрицал историю и оспаривал вещи, менее всего подлежавшие сомнению, вплоть до того, что, услышав слово «геометрия», воскликнул: «Что за вздор — эта геометрия!» И все время подражал разным актерам <...>» [III, 217—218].
Поведение Юсоне, который «утратил верное представление о вещах» и дошел до того, что «оспаривал вещи, менее всего подлежащие сомнению», есть результат работы и, в первую очередь, корреспондента, вынужденного «пускать пыль в глаза», периодически на кого-то или на что-то ополчаться, отрицать достоверное и т.д. и т.п.
Именно такой человек мог трансформировать «Искусство» в «Огонек», а затем в «Весельчака». В романе есть великолепный эпизод, когда Фредерик отказал Юсоне в пяти тысячах франков на поддержание его газеты, и тот решил ему отомстить посредством главного оружия, которое у него было. И важна даже не сама месть, этакая маленькая ин-формационная война против обидчика (с такой войной мы уже сталкивались в романе «Госпожа Бовари»), хотя и она заслуживает особого внимания. Самое важное кроется в том, что данный эпизод воспроизводит облик одной из наиболее типичных газет своего времени, дает возможность увидеть ее структуру и содержание: «Как-то раз ему попалось несколько номеров «Весельчака». Передовая бывала неизменно посвящена осмеянию какой-нибудь известной личности. Затем следовали светская хроника, сплетни. Далее шли насмешки над Одеоном, над Карпентра, над рыбоводством и над приговоренными к смерти, если
249
таковые были. Исчезновение океанского парохода послужило на целый год темой для шуток. Третий столбец занимали корреспонденции, где в форме анекдотов или советов давались рекламы портных, помещались отчеты о балах, объявления о распродажах, разбор книг; здесь одинаковым стилем писали о томике стихов и о какой-нибудь паре сапог. Единственным серьезным отделом был обзор маленьких театров, представлявший ожесточенные нападки на двух-трех директоров; для рассуждения об интересах искусства критику давали повод какие-нибудь декорации в Театре канатных плясунов или актриса на роли любовниц в театре Отдохновение » [III, 241—242].
Более чем выразительно характеризует новую газету Юсоне всего лишь одна деталь: в третьем столбце «одинаковым стилем писали о томике стихов и о какой-нибудь паре сапог». Еще более подробное, объемное представление о его газете дает статья, которая и явилась местью герою: «Фредерик уже хотел отложить все это, как вдруг его взгляд упал на статью, озаглавленную: «Курочка и три петуха». Это была история его дуэли, изложенная стилем резвым и развязным. Он без труда узнал самого себя, так как по его адресу много раз повторялась шутка: «Юноша, прошедший в Санском коллеже курс наук, но ничему не научившийся». Он был изображен жалким провинциалом, низкородным простаком, старающимся водить знакомство со знатью. Что касается виконта, то роль благородного героя играл он — и во время ужина, куда он явился незваный, и в истории с пари, ибо он увез с собой даму, и, наконец, на дуэли, во время которой он вел себя, как подобает дворянину. Храбрость Фредерика, правда, не отрицалась, но автор статьи давал понять, что посредник, то есть сам «покровитель», явился как раз вовремя. Все это заканчивалось фразой, таившей, очевидно, коварнейшие намеки: «Откуда столь нежные взаимоотношения? Вот вопрос! И, как говорит дон Базилио, кого, черт возьми, здесь обманывают?»
Это, без всякого сомнения, была месть Юсоне Фредерику за отказ в пяти тысячах франков»[Ш, 242].
Задавшись вопросом, что делать, Фредерик отказывается от мысли потребовать от Юсоне объяснений, так как ничего этим не добьется, и
-----
2 Театр Отдохновение — в 40-х годах XIX в. находился на бульваре Тампль; в нем ставились главным образом феерии и обозрения.
250
решает «молча проглотить пилюлю. Никто в конце концов не читает этого «Весельчака» [III, 242]. Однако ощущение того, что он выставлен на посмешище, и все издеваются над ним, не покидает героя. Его ощущение вскоре полностью оправдалось, а газету Юсоне читали. Покидая один из светских приемов, Фредерик «заметил засунутую между китайской вазой и стеной сложенную пополам газету. Он потянул ее и прочитал название: «Весельчак».
Кто принес ее сюда? Сизи! Никто иной, разумеется. Впрочем, не все ли равно! Они поверят; они все, быть может, уже поверили статье. Почему такое ожесточение? Молчаливая насмешка окружала его. Он чувствовал себя затерянным в пустыне» [III, 247].
Выходит с помощью газеты, которой никто якобы не читает, газеты пустой и легкомысленной ее издатель добился своей цели: человек, отказавший ему в материальной помощи, опозорен и выставлен на посмешище всего света. Всего лишь одна газетная публикация, которой поверили, отделяет героя от привычного светского круга, делает его «затерянным в пустыне». Такова сила печатного слова, даже если оно принадлежит газетам не популярным и вовсе не авторитетным. Хотя по прошествии некоторого времени об этой статье никто и не вспомнит.
С другой стороны, «плохонькие газеты», пусть и в самой минимальной степени, могут способствовать успеху героя или, как минимум, надеждам на такой успех. Вернувшись на родину, Фредерик «принялся разыгрывать роль парижанина, светского льва, сообщал театральные новости, рассказывал великосветские анекдоты, почерпнутые из плохоньких газет, — словом, поразил своих земляков» [III, 251].
В романе есть герои, для которых периодическая печать, наряду с книгами, стала источником политического образования, подтверждения возможности осуществления их мечтаний. Одним из них является Сенекаль: «<.> Каждый вечер, кончив работу, он возвращался к себе в мансарду и в книгах искал подтверждения своим мечтам. Он делал заметки к «Общественному договору». Он пичкал себя «Независимым обозрением». Он узнал Мабли, Морелли, Фурье, Сен-Симона, Конта, Кабэ, Луи Блана, весь грузный воз писателей-социалистов, тех, что хотели низвети жизнь человечества до уровня казарм, тех, что желали бы развлекать его в лупанариях или заставить корпеть за конторкой
<.>»[III, 141].
Наряду с «Общественным договором» (1762) Жан-Жака Руссо, который является одним из основополагающих сочинений, где излагается теория государства, построенного на принципе народовластия, в
251
отрывке упоминается журнал «Независимое обозрение», выходивший с ноября 1841 по февраль 1842 года. Он издавался при самом активном участии Пьера Леру, Жорж Санд и др. Журнал отличался своей близостью к идеям «христианского социализма».
Для писателя вполне логичной выглядит та роль, которую сыграла пресса в период Февральской революции 1848 года. Она оповещала население о происходивших событиях, вселяла уверенность в победе, выводила народ на улицу, сообщала о погибших и раненых, прославляла подвиги защитников революции, таких, как Дюссардье.
Новая революционная пресса заставила читать себя даже тех, кто был против революции, которая угрожала их благосостоянию, разрушила такой удобный и привычный порядок жизни. К примеру, один из приятелей Фредерика Дамбрёз: «упав духом, он засел дома, с горечью перечитывал газеты, наиболее враждебные его взглядам и стал так мрачен.» [III, 304]. Опять же благодаря революционной газете, в которой печатался Фредерик, «он вообразил, что его молодой друг — лицо влиятельное и может оказать ему услугу или, по крайней мере, защитить его» [III, 304].
Влияние революционной прессы было так велико, что солдаты национальной гвардии, защищавшие монархию, глумясь над пленными, мстили им, в том числе и за нее: «Солдаты были безжалостны. Те, кому не пришлось участвовать в сражениях, хотели теперь отличиться. Это был разгул трусости. Мстили за газеты, за клубы, за сборища, за доктрины — за все, что уже целых три месяца приводило в отчаяние <.>»
[III, 346].
Можно представить себе, чем были для революции и ее врагов газеты, если гвардейцы мстили и за них.
В романе Гюстава Флобера часто встречаются упоминания реально существовавших газет и журналов, имена реальных корреспондентов, редакторов и издателей газет. Писатель словно бы напоминает о том, какую роль сыграла газета «Насьоналъ» («Nationale») в революции 1830 года, как на протяжении Июльской монархии была органом бур-жуазно-республиканской оппозиции; рассказывает о том, что представляла собой газета «Век» как орган династической левой оппозиции; его интересует газета «Мирная демократия» как проводник идей Фурье и преследования республиканской газеты «Трибуна». Флоберу интересно отношение народа к газете «Национальное собрание», основу редакции которой составили бывшие административные чины Июльской монархии, вставшие на борьбу с Временным правительством, и
252
к газете «Пресса», которая приобрела необычайную популярность благодаря тому, что помещала на своих страницах социально-приключенческие романы (Эжена Сю, Фредерика Сулье и т. п.). И даже газета «Мелкие объявления» попадает в поле зрения писателя, несмотря на то, что она публиковала исключительно объявления, предложения частных лиц и коммерческих предприятий, судебные извещения и акты, но зато была основана в 1638 г. под названием «Бюро адресов» и являлась самым старинным периодическим печатным органом в Париже.
Писатель вспоминает многих и многих основателей газет и журналов, редакторов, корреспондентов, многие удивительные истории и судьбы. За всем этим стояло доскональное знание материала человеком, у которого были очень непростые отношения с прессой и который хорошо знал и ее, и нравы в ней царившие. Это и позволило написать роман, в котором пресса выступает как активная действенная сила, как вполне реальное наполнение окружающего пространства, без которого невозможно представить себе жизнь современного человека.
253