Габриэль Гарсиа МАРКЕС
р.1927
В романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» (1967) средства массовой информации упоминаются редко, и связано это с тем, что само пространство, в котором происходит действие (небольшое селение, ставшее позже городом, и страна), представлено как локализованное, ограниченное. Упоминание о средствах массовой информации отсутствует до тех пор, пока происходящие события, история семьи Хосе Аркадио Буэндиа, не выходят за пределы селения, а затем небольшого городка Макондо, если не считать похода на север, предпринятого с целью «вступить в соприкосновение с цивилизованным миром». В этом замкнутом пространстве персонажам было достаточно живого общения, чтобы быть в курсе всех событий. Единственным источником информации об окружающем мире, прежде всего, относительно «научно-технического прогресса» были цыгане.
После того, как цыганам запретили посещать Макондо, посчитав, что от них — зараза и разврат, одним из самых постоянных источников стали люди, приходившие в городок. Один из них, некий Франсиско Человек, приносил в город песни собственного сочинения, в которых «с мельчайшими подробностями излагались события, совершившиеся в селениях и городах, лежавших на пути певца, от Манауре до другого края долины, и тот, кто хотел передать весточку знакомым или сообщить миру о каком-нибудь семейном происшествии, платил два сентаво, чтобы Франсиско Человек включил это в свой репертуар»1 (Пер. Н. Бутыриной, В. Столбова). К примеру, однажды будущий полковник и участник гражданской войны Аурелиано Буэндиа «прослушал все новости до конца, но не обнаружил ничего интересного для своей семьи».
Отсутствие современных средств массовой информации стало причиной того, что о начавшейся гражданской войне и о введенном по всей стране военном положении жители Макондо узнали только через
-----
1 Маркес Г. Сто лет одиночества http://www.eгlib.com/Габриэль_Маркес/Сто_лет_оди-ночества/0/
318
три месяца. В романе постоянно распространяются и доходят сведения о событиях войны, о победах и поражениях либералов, передвижениях и новых восстаниях во главе с полковником Аурелиано Буэндиа, однако никак не указывается на саму форму передачи этих сведений, на участие в этом процессе средств массовой информации. Упоминаются только слухи, письма и телеграф. Вместе с железной дорогой, электрическими лампочками, граммофонами, кино («движущимися картинами») и телефоном приходит газета.
Об одном из боевых друзей полковника Аурелиано Буэндиа после заключения мира между правительством и восставшими сообщается: «Своих соратников он больше не видел, кроме одного раза — в газете на фотографии, где несколько ветеранов стояли рядом с очередным президентом республики, имени его полковник Геринельдо Маркес не знал; на лицах бывших воинов читался гнев: президент только что подарил им значки со своим изображением, чтобы они носили их на лацканах, и вернул одно из покрытых пылью и кровью знамен, чтобы они могли возлагать его на свои гробы».
Можно только предположить, ибо в тексте такого указания нет, что увиденная в газете фотография сопровождалась информацией и о подаренных значках, и о возвращенном ветеранам восстания знамени. Эта фотография и эта (предполагаемая) информация дают возможность полковнику Геринельдо Маркесу прийти к выводу, что самые достойные ветераны все еще ждут «извещения о пенсии в темных углах общественной благотворительности; одни из них умирали от голода, другие, питаемые кипевшей в них яростью, продолжали жить и медленно гнили от старости в отборном дерьме славы». Увиденное в газете становится одной из причин того, что на предложение полковника Аурелиано Буэндиа снова «возжечь пожар беспощадной — не на жизнь, а на смерть — войны, которая сотрет с лица земли этот позорный, прогнивший насквозь режим», полковник Геринельдо Маркес испытывает к нему чувство жалости и отвечает отказом, заявив, что такое предложение свидетельство того, насколько постарел его боевой товарищ.
Очень быстро газета в жизни маленького провинциального городка стала привычным предметом быта. Так, к примеру, можно завернуть в газету лаковые ботинки скончавшегося Аурелино Второго, чтобы отнести в его дом, так как последний хотел быть похоронен именно в них.
Об одном из героев, о котором известно, что он пишет научный труд говорится, что «карманы у него всегда были набиты вырезками
319
из газет и руководствами по необычным профессиям». Значит, газета могла служить источником, пусть и не совсем традиционного, но исследования.
А в пространстве Парижа, куда попадает один из героев романа, торговля газетами вообще может быть источником существования. Желание не возвращаться домой и остаться в Париже приводит этого героя романа к тому, что он «продавал старые газеты и пустые бутылки». Другое дело, что текст романа не дает информации о том, какую ценность, в отличие от бутылок, могли иметь старые газеты, однако для человека, не имеющего других источников дохода, это оказалось выходом.
Рассказ «Похороны Великой Мамы» представляет Макондо уже не маленьким провинциальным городком, а царством, в котором единоличной правительницей «ровно девяносто два года» была Великая Мама. Сообщается также, что «само царство Макондо разрослось вокруг... великого рода» Великой Мамы. Есть и прямые переклички с романом «Сто лет одиночества». В рассказе есть уточнение о том, что бабка Великой Мамы «с материнской стороны... в 1875 году, окопавшись на собственной кухне, дала решительный отпор солдатам Аурелиано Буэндиа»1 (Пер. Р. Рыбкина).
Перед смертью Великой Маме, понадобилось полных три часа, «чтобы перечислить все свои зримые богатства в царстве Макондо», а затем «дошел черед до полного подробнейшего перечня всего, чем она владела по своему моральному праву». Список, включающий в себя в том числе и «свободную правдивую печать», оказался весьма впечатляющим: «Земные недра, территориальные воды, цвета государственного флага, национальный суверенитет, традиционные политические партии, права человека, гражданские свободы, первый магистрат, вторая инстанция, арбитраж, рекомендательные письма, законы исторического развития, эпохальные речи, свободные выборы, конкурсы красоты, всенародное ликование, изысканные сеньориты, вышколенные кавалеры, благородные офицеры, Его Высокое Первосвященство, Верховный суд, запрещенные для ввоза товары, либерально настроенные дамы, проблема чистоты языка, проблемы мясопроизводства, примеры, достойные подражания во всем мире, установленный правопорядок, свободная и правдивая печать, южноамериканский Атенеум, общественное мнение, уроки демократии, христианская мораль, валютный голод, право на политическое убежище, коммунистическая угроза, мудрая государствен-
-------
1 Маркес Г. Похороны Великой Мамы http://www.eгlib.com/Габриэль_Маркес/Похоро-ны_Великой_Мамы /0/
320
ная политика, растущая дороговизна, республиканские традиции, обездоленные слои общества, послания солидарности <...>»
Всего лишь контекст, в котором подана «свободная и правдивая печать», наполняет определенным содержанием концепт периодическая печать, создает вполне однозначное представление и о ее «свободе», и о ее «правдивости», раскрывает всю глубину авторской иронии. Подтверждение «свободы» и «правдивости» печати в рассказе возникает очень быстро. Вечером, в тот же день, когда Великая Мама «громко рыгнула и испустила дух», «жители далекой и хмурой столицы увидели во всех экстренных выпусках фотографию двадцатилетней женщины и решили, что это новая королева красоты. На увеличенном снимке, который занял четыре газетных полосы, возродилась к жизни былая молодость Великой Мамы. Отретушированный на скорую руку снимок вернул ей пышную прическу из роскошных волос, подхваченных гребнем слоновой кости, вернул соблазнительную грудь в пене кружев, сколотых брошью. Образ Великой Мамы, запечатленный в Макондо в самом начале века каким-то заезжим фотографом, терпеливо дожидался своего часа в газетных архивах, и вот теперь ему выпало судьбой остаться в памяти всех грядущих поколений».
Однако в глазах читателей, не только царства Макондо, пресса не потеряла своей магической силы, власть ее настолько велика, что «за несколько часов сделала ее имя всемирно известным».
Не остаются у Маркеса забытыми и электронные средства массовой информации: «В патетическом обращении к соотечественникам — оно было передано на рассвете по всем каналам радио и телевидения — Президент выразил уверенность, что похороны Великой Мамы станут историческим Событием». Писатель, на первый взгляд, не видит ничего предосудительного или лживого в радио и телевидении, однако на них лежит отсвет того, что сказано о печати и поэтому «историческое Событие» воспринимается читателем с той же долей иронии, что и указание на свободу и правдивость последней.
В повести «История одной смерти, о которой знали заранее» (1981) неоднократно упоминается газета, но это упоминание присутствует исключительно в одном аспекте — в газету завернуты ножи, орудие убийства. Такой контекст, за почти полным отсутствием какого-либо иного, создает впечатление, что герои повести словно бы не знают другого применения газете, как заворачивать в нее исключительно орудие убийства. В повести упоминаются «завернутые в газеты ножи», «газетные свертки», в которых были ножи, герои возвращаются «в лавку с
321
новыми ножами, обернутыми газетой», рассказывается о том, как герой берет «два газетных листа» и один отдает своему брату — «завернуть нож». И, может быть, самый выразительный эпизод, в котором газета выступает в качестве обертки для ножа, это — история Пруден-сии Котес, которая «осталась ждать в кухне и смотрела, как они выходили за дверь, а потом ждала, ни на минуту не падая духом, все три года, пока Пабло Викарио вышел из тюрьмы и стал ей мужем на всю жизнь, одетый в свадебный пиджак и с ножом, обернутым в газету» (Пер. Л. Синявской).
Нож, обернутый газетой, перестает быть обычной бытовой подробностью, он вырастает до значения символа, становится выразительной характеристикой людей, которые другого предназначения газеты словно бы и не знают. А концепт газета опосредованно, на ассоциативном уровне по своему содержанию сближается с содержанием орудие убийства.
Единственный раз, когда газета выступает в повести Маркеса в другом контексте, это когда та же самая, «пышущая юной свежестью Пруденсия Котес» входит на кухню «со старыми газетами в руках — оживить огонь в очаге», однако и это содержание, как видим, весьма далеко от того, что принято понимать под газетным листом.
В повести «Полковнику никто не пишет» использование газеты людьми, живущими в маленьком городке, которое можно назвать бытовым тоже есть (в газету оказываются завернутыми костюм, часы), однако оно не является определяющим. Персонажи повести ждут газеты, читают их, обсуждают положение газет после введения цензуры. Среди них выделяется молодой доктор, самым заинтересованным образом читающий приходящие ему газеты. Откладывая в сторону «проспекты научных изданий», он просматривает «самые важные сообщения», «погружается» в чтение прессы, с трудом отрываясь от этого занятия для общения с полковником. Однако на вопрос последнего
0 том, какие новости, доктор дает ему несколько газет: «Неизвестно, — сказал он. — Трудно вычитать что-нибудь между строк, оставленных цензурой» (Пер. Ю. Ванникова).
Газеты есть, но их чтение не дает представления о новостях. Концепт пресса, таким образом, теряет основное составляющее его содер-
322
жания — быть источником информации. Цензура лишает прессу такого содержания. Последнее, однако, не мешает доктору, а затем и полковнику, который получает от него газеты, читать их систематически и даже внимательно. По всей вероятности, сказывается привычка, сложившаяся еще в те времена, когда из газет можно было получать необходимую информацию. Повествователь уточняет, что полковник «читал их в той последовательности, как они выходили, от первой страницы до последней, включая объявления». И другом эпизоде сообщается, что «полковник читал, как обычно, все подряд — от первой страницы до последней, включая объявления», хотя относительно прессы у него был свой вполне определенный интерес, о котором свидетельствует, к примеру, такой диалог с женой: «<...> Ничего не пишут о ветеранах? — спросила она.
— Ничего. — Он погасил свет и улегся в гамак. — Раньше хоть печатали списки пенсионеров. А теперь вот уже пять лет не пишут ничего».
Полковник хранит газетную вырезку, которая вселила в свое время в него надежды на возможность получения пенсии ветерана войны. В газетах сегодняшнего дня его мало волнуют другие новости, кроме тех, которые могут быть снова связаны с такой возможностью, ибо ожидание такой пенсии растянулось для него на долгие пятнадцать лет. Концепту-альное видение прессы полковником связано только с его личной материальной заинтересованностью.
Хотя из тех же газет, к примеру, можно узнать о том, что мировую общественность волнует «Суэцкий вопрос», а «Запад теряет свои позиции», но главная беда, по мнению доктора, в другом: «С тех пор как ввели цензуру, газеты пишут только о Европе, — сказал он. — Хорошо бы европейцы приехали сюда, а мы бы отправились в Европу. Тогда каждый узнал бы, что происходит в его собственной стране».
Доктор, таким образом, разгадал одну из самых распространенных «хитростей» прессы, находящейся под давлением цензуры: если нет возможностей писать о том, что по-настоящему волнует твоего читателя, пиши о том, что далеко и не имеет к нему никакого отношения. И в этом контексте концепт пресса выступает как источник избирательно подаваемой информации, той, которая не может нарушить благодушное настроение потребителя этой информации, а, значит, и общественное равновесие
В повести появляется источник информации, который выступает как оппозиция газетам. Однажды доктор передает полковнику «конверт с какими-то листками, поясняя: «Здесь то, о чем не пишут вче-
323
рашние газеты». Такой источник информации не был чем-то неожиданным: «<... > Полковник сразу догадался, что это была нелегальная сводка последних событий, напечатанная на мимеографе. Сообщения
0 вооруженном сопротивлении во внутренних районах страны. Полковник был потрясен. Десять лет чтения запрещенной литературы так и не научили его тому, что последние новости всегда бывают самыми обнадеживающими».
Доктор и полковник, как оказалось, давно пользуются таким нелегальным источником информации, более того, они были не единственными. Когда полковник возвращает конверт, доктор не берет его и просит передать другим.
Между тем, в повести есть весьма оригинальный источник «точной», вернее сказать, выверенной информации. Настоятель местного собора отец Анхель с помощью колоколов ввел в городке «киноцензуру». Он, получая по почте «аннотированный указатель, пользовался колоколами, чтобы оповещать паству о нравственном уровне фильмов». Так, однажды, услышав, что колокол пробил двенадцать раз, жена полковника твердо заявила, что новая кинолента «вредная для всех».
Есть в повести Маркеса и упоминание о журналах, однако, какую пользу извлекал из них для себя доктор, остается неясным, кроме того, что в жаркую погоду ими можно «обмахиваться».
Радио персонажами повести Маркеса еще не воспринимается в качестве источника информации. Упоминание о нем возникает только один раз: включенное «на полную мощность» в бильярдном салоне, оно, казалось, делало жару «еще сильнее».
Средства массовой информации занимают большее место и играют важную роль в развитии действия в романе «Осень Патриарха» (1975). Первой из них упоминается газета в тот момент, когда повествование доходит до рассказа о приюте, который построил генерал для бывших диктаторов разных стран континента, для свергнутых отцов различных отечеств, «кому он много лет назад предоставил политическое убежище». Глазами самого диктатора передано то, как «все они являлись к нему на рассвете в полной парадной форме, напяленной шиворот-навыворот поверх ночной пижамы, с сундуком, полным награбленных в государственной казне денег, и с портфелем, в котором были все регалии, старые конторские книги с расклеенными на их страницах газетными вырезками и альбом с фотографиями».1 (Пер. В.Тараса и К. Шермана)
------
1 Маркес Г. «Осень Патриарха» http://www.eгlib.com/Габриэль_Маркес/Осень_патриарха/0/
324
Однако генерал не обращал никакого внимания на все эти свидетельства былой власти и величия бывших властителей и «во всеуслышание заявлял, что «единственный достойный документ, могущий удостоверить личность свергнутого президента, — это свидетельство о его смерти». В этом саркастическом заявлении газета, уведенная глазами самих свергнутых властителей, выступает в качестве доказательства не то что значительности, а самого факта когда-то существования свергнутого главы страны. Другое дело, что, в глазах генерала, все ее «доказательные» возможности сводятся на «нет» всего лишь одним документом, которым удостоверяют смерть любого человека.
И второе упоминание газеты в романе связано с теми, кого приютил генерал, и на этот раз ее роль снова показана через отношение самих изгнанных, потерявших власть и отечество.
После того, как генерал, благодаря умершему двойнику, «восстал из мертвых», он в очередной раз посетил свой приют для свергнутых властителей. Даже самые упорные из них в надежде вернуться на родину в прежнем качестве в конце-концов оказывались «сломлены слишком долгим изгнанием, теряли всякую надежду, жили тем, что, завидев на горизонте корабли своего отечества, которые они узнавали по цвету дыма и гудкам проржавевших труб, спускались в порт и под моросящим дождем искали выброшенные моряками, использованные на завертку жратвы газеты, вытаскивали их из мусорных ящиков и прочитывали от корки до корки не только слева направо, но и справа налево, пытаясь прогнозировать политическое развитие в своих странах на основании сообщений о том, кто там, на родине, женился, кто помер, кто кого пригласил и кто кого не пригласил на вечер по случаю дня рождения; каждый ждал, что его судьбу изменит направление какой-нибудь грозной тучи, которая, даст Бог, обрушится на его страну опустошительным ураганом, и тот снесет все дамбы и плотины, в результате чего реки ринутся на поля и погубят урожай, жилища будут разрушены, начнется голод, чума, вымирание, и людям ничего не останется, как призвать на помощь того, кого они изгнали, чтобы он спас их от последствий катастрофы и от анархии».
В восприятии тех, кого пригрел у себя в стране генерал, газета, изданная на родине, даже если она была использована «на завертку жратвы» (не «еды», не «пищи»!), даже если ее нашли в мусорном ящике, — это большая ценность. Ее прочитывают «от корки до корки», «слева направо» и «справа налево», подмечая все детали и мелочи, на которые в другом случае вообще не обратили бы внимания. Газета в контексте,
325
изданная на родине изгнанника и попавшая к нему в руки в этом изгнании, наполняет данный концепт значением величайшая ценность, осознать которую можно, только оказавшись за пределами этой родины. Только читатель, живущий вне своего родного края и мечтающий о возвращении, может быть так внимателен ко всем мелочам и подроб-ностям жизни его страны, которые можно найти в газете.
Сам генерал, который не признает никаких авторитетов, для которого нет никаких законов и моральных норм, хорошо понимает, что газеты пользуются популярностью у простого народа, который ценит их мнение, прислушивается к нему. Только поэтому он согласился принять королеву красоты Мануэлу Санчес, «это было удивительное дитя простонародья, дивный цветок, возросший посреди того моря нищеты». Одной из причин согласия стало не только то, что генерал был заинтригован, но и то, что «об этом напишут в газетах»: «<... > Он был заинтригован, настолько заинтригован, что сказал: «Коли она и впрямь такая необыкновенная красавица, то я готов не только принять ее, но и станцевать с нею тур вальса. Фиг с ним, пусть об этом напишут в газетах, — такие штуки очень нравятся простым людям». Согласие встретиться и даже «тур вальса» рассчитаны, в первую очередь, на газеты и на тех простых людей, которые их читают, словно бы другого предназначения, как служить информацией для простого человека, у газет нет.
Истинное отношение генерала к королеве красоты выясняется после аудиенции, когда он говорит о ее дешевом наряде и фальшивых украшениях, когда требует впредь не допускать к нему «всякую рвань».
Есть в романе и совсем мимолетное упоминание о газете, когда президент, измученный неподвластной ему Мануэлой Санчес и ее издевательской насмешкой, «совершил тяжелый переход на дальнюю восточную границу страны». Там он внимательно разглядывал «расположенный по ту сторону границы, на территории сопредельной державы, мрачный город», над которым постоянно моросит холодный дождь и подымается темный от копоти туман; он смотрел на этот су-ровый город и видел бегущие по улицам трамваи, а в них — изысканно одетых людей, видел чьи-то похороны, именитые, ибо вслед за катафалком двигалась вереница карет, запряженных белыми першеронами с султанами на головах, видел спящих в портике собора детей, укрытых газетами<...>»
Здесь нет какого-либо особого значения, которое придавалось бы газетам, скорее, это — деталь, свидетельствующая, и об определенной
326
традиции в их использовании, и о распространенности газет в сопредельном государстве (такой примечательной детали нет в стране, где правит он). Хотя газеты в его стране выходят и их много. В одном из эпизодов лимузин генерала вынуждено несется «сквозь плотные крики продавцов газет и амулетов».
Однако принципиально более существенной является другая особенность. Когда повествователь размышляет о том, как президент-тиран обошел «множество рифов» и пережил «столько землетрясений и затмений судьбы, уцелел от стольких ударов огненных небесных шаров» и оставался в живых столь долгий срок, что в его смерть уже и не верили: «<... > Невозможно было поверить в его смерть еще и потому, что немногочисленные газеты, из тех, что уцелели в годы его режима, по-прежнему трубили о его бессмертии и раздували его исторические заслуги, подкрепляя свои писания архивными документами; его портреты ежедневно помещались на первых полосах, создавая впечатление застывшего времени: каждый день мы видели в газетах то же лицо, тот же мундир с пятью солнцами славы на погонах, каждый день мы видели изображение человека, исполненного достоинства, жажды деятельности и пышущего здоровьем, хотя все давным-давно потеряли всякий счет его годам».
Одной из принципиально важных составляющих концепта газета в данном случае выступает ее способность уцелеть. Однако, с другой стороны, такая способность уцелеть во времена режима диктатора неизбежно приводит к тому, что газета вынуждена создавать «впечатление застывшего времени». Поэтому в романе Маркеса концепт газета складывается, в том числе, и из того, что газеты не «писали» и не «рассказывали», а «трубили» и «раздували», и это были не «статьи», а «писания». Все усилия печати, которая не знает, что такое свобода слова, направлены на то, чтобы законсервировать образ человека, «исполненного достоинства, жажды деятельности и пышущего здоровьем», а в итоге служит остановленному времени.
Приведенное выше наблюдение приводит к мысли, что печать, живущая по законам свободного общества, способна передавать движение времени, следить за теми изменениями, которые происходят в окружающем пространстве. Печать в стране генерала имеет прямо противоположную задачу, у нее для этого есть свои приемы: «<... > Газеты без конца помещали одни и те же фотографии, на которых он открывал давным-давно открытые памятники или несуществующие в реальной жизни предприятия коммунального назначения, предсе-
327
дательствовал на торжественных заседаниях, якобы вчерашних, а на самом деле состоявшихся в прошлом веке».
Однако в романе есть и другое. Человек, живущий в реальном времени и пространстве своей страны, хорошо видит то, в чем его обманывает пресса. Ему понятны все ее потуги выдать желаемое за действительное, ему видна ложь тех, кто не имеет возможности говорить правду: «<...> Но мы знали, что уж здесь-то газеты лгут, ибо он не появлялся на людях со дня ужасной смерти Летисии Насарено, с того дня, когда остался один в обезлюдившем дворце, а государственные дела шли сами по себе, в силу инерции, возникшей за годы его необъятной власти. Мы знали, что он жил затворником в этом пришедшем в полный упадок здании, через окна которого мы с тоской в сердце смотрели, как близится вечер, как наступают мрачные сумерки, — на то же самое долгие-долгие годы взирал и он, восседая на троне своих иллюзий; мы видели мигающий свет маяка, который, подобно призрачной зеленой волне, заливал время от времени полуразрушенные покои; видели тусклые бедняцкие лампы за разбитыми стеклами солнечных витринных окон министерств, их помещения были заняты ордами бедняков после того, как еще один из наших бесчисленных циклонов смыл с холмов в районе порта все бедняцкие хижины <...>»
Иллюзии генерала-тирана стали иллюзиями подвластной ему печати, потуги которой были бессильны против того, что ежедневно видели граждане страны, хорошо понимавшие всю ложь создаваемой печатью картины. Роль оппозиции газетному слову в романе выполняют анекдоты как результат коллективного понимания сущности происходящего, как продукт устного народного творчества.
Летисия Насарено, которая приручила дикого генерала, стала его супругой, «переделывала его на свой лад» и «вытравляла из него пещерное воспитание», ко всему прочему «приучила его читать после обеда правительственный официоз, газету, в которой значилось, что он является ее попечителем и почетным редактором; Летисия совала ему эту газету в руки, как только он ложился в гамак, намереваясь вздремнуть после обеда в тени гигантской сейбы семейного патио, — «Глава государства должен быть в курсе мировых событий!» Она надевала ему на нос очки в золотой оправе, и он пускался в путь по водянистым страницам своего собственного вестника <...>»
К моменту описываемых событий мы уже знаем о том, каким невежественным, жестоким и беспринципным был диктатор, имевший «пещерное воспитание», поэтому должность редактора, пусть и всего
328
лишь «почетного» выглядит более чем сомнительной. Однако важнее другое. Если иметь в виду то, о чем и как писали газеты, тем более «правительственный официоз», то возникают большие сомнения в том, мог ли глава государства действительно через них «быть в курсе мировых событий». Газеты могли писать только о том, чего от них ждал диктатор, только о том, что могло ему нравиться. Не случайна поэтому едва заметная ирония в словах о том, что генерал «пускался в путь по водянистым страницам своего собственного вестника». Ирония, постепенно переходит в сарказм, когда в процессе чтения газеты «его превосходительство рассматривал помещенные в газете свои собственные фотографии, настолько стародавние, что на многих из них был изображен не он сам, а его двойник, который когда-то умер вместо него — давным-давно, так давно, что он и имени его уже не помнил; он рассматривал фотографии, изображающие его на председательском месте во время заседания совета министров в прошлый вторник, хотя не бывал ни на каких заседаниях со времен прохождения кометы; он знакомился с афоризмами и историческими высказываниями, которые приписывали ему его высокообразованные министры, и клевал носом; разморенный жарой облачного августа, погружался потихоньку в душное болотце сиесты, бормоча при этом: «Экая дерьмовая газетенка, черт подери! Как только люди ее терпят!»
Концептуальное видение собственной, официозной газеты генералом («дерьмовая» и «как только люди ее терпят») только дает свободу фантазии читателя, которой может представить себе, что это была за официальная газета, если даже ее попечитель и почетный редактор, а, по сути дела, хозяин видит ее такой отвратной и удивляется тому, что люди ее еще терпят. Словно бы у последних в его стране есть выбор?.. Концепт газета в данном случае наполняется самым неприглядным содержанием.
Окружение генерала, включая прессу, не просто научилось делать и писать только то, что требовал он, или то, что ему нравилось, они научились предвосхищать его распоряжения, желания, мысли: «<... > он обладал всей полнотой власти, но был не сильнее собственной тени на стене: все распоряжения, которые он отдавал или собирался отдать, оказывались выполненными еще до того, как он раскрывал рот, тайные желания, только зревшие в его мозгу, уже кем-то стремительно исполнялись, и об этом даже успевала сообщить официальная газета, которую он, по обыкновению, читал, лежа в гамаке во время сиесты; огромные буквы кричали о каждом его шаге, каждом вздохе и каждом
329
намерении, а на фотоснимках были запечатлены мост, который он собирался строить, но позабыл отдать об этом приказ, школа, где детей учили лишь подметать улицы, и, наконец, он сам, в орденах и лентах, рядом с молочной коровой и хлебным деревом, перерезающий ленту на торжественном открытии чего-то такого, что было неведомо ему самому».
В том, что рассказывает Маркес об угодливости и услужливости несвободной прессы, нет ничего сверхъестественного, фантастического. Желание угодить, быть в чести и в безопасности научили ее сообщать об указаниях генерала еще до того, как они были произнесены, кричать о каждом шаге, даже если этот шаг еще не сделан, говорить о событии, о котором сам герой события даже забыл, говорить о его участии в делах, о которых ему самому вовсе неведомо.
Тем не менее, чтение даже такой газеты не проходит для генерала бесследно: «<...> что-то в нем оставалось от этого постного чтения, каким-то образом оно способствовало зарождению в его голове новых идей, и, просыпаясь после короткого неглубокого сна, он через Летисию Насарено передавал своим министрам различные приказания; министры отвечали ему через ту же Летисию, пытаясь прочесть его мысли в мыслях, которые излагала им эта дама».
Литися Насарено, по собственному признанию генерала, стала его оракулом, голосом, разумом, силой, «чутким ухом», а чтение газеты только усиливало это ощущение: «<...> Так он говорил, но в действительности, на самом деле, самым надежным источником информации, которым он руководствовался в своих действиях, стали для него анонимные послания, начертанные на стенах дворцовых нужников общего пользования; в этих посланиях находил он ту правду, которую никто, — «Даже ты Летисия», — не осмелился бы раскрыть перед ним; он читал их на раннем рассвете, после утренней дойки коров, до того, как дневальные успевали их стереть; он приказал ежедневно белить стены нужников, чтобы никто не мог удержаться от соблазна облегчить душу, поделиться с белой стеной своей затаенной злобой; из этих анонимных посланий узнал он о горестях высших своих офицеров, узнал о поползновениях тех, кто возвысился под кроной его власти, но тайно ненавидел его в душе; он чувствовал себя полным хозяином положения лишь тогда, когда ему удавалось проникнуть в тайные глубины человеческого сердца, а проникал он в них, когда вглядывался, точно в разоблачающее зеркало, в то, что было написано на стене нужника тем или иным канальей».
330
Трудно в мировой литературе найти более выразительный пример того, какую негативно-презрительную оценку получает несвободная пресса. Оказывается, что более надежным и даже «самым надежным источником информации» для диктатора, запретившего само понятие свободы слова, являются надписи на стене туалетов общего пользования: в них можно найти правду, на которую пресса, полностью зависящая от власти, неспособна в принципе. Но в государстве, которое живет под неограниченной властью одного человека, даже туалетным надписям можно придать должный официозный вид. Прошло совсем немного времени, и генерал заметил, что «надписи на стенах нужников были направлены не против него, как обычно, и не против кого-либо из его штатских министров, а против этих наглых Насарено, вонзающих зубы в интересы генералитета, против князей церкви, осыпаемых мирской властью чрезмерными милостями».
В определенной ситуации даже в условиях полной несвободы пресса может служить показателем тех настроений, который царят в обществе. Когда Летисию вместе с сыном генерала живьем съели натравленные на них на рынке собаки, он попытался выяснить то, какие настроения появились в обществе после их трагической гибели. В ответ на заявление одного из его приятелей, сделанное от имени всего генералитета, о том, что «генералитет гордится тем достоинством и выдержкой, с какими народ перенес эту ужасную трагедию — всюду царят спокойствие и порядок. Он чуть заметно усмехнулся: «Не говорите глупостей, дружище! В том-то и дело, что спокойствие, в том-то и дело, что порядок! Людей ни фига не взволновало это несчастье». Он перечитывал газету от корки до корки, и слева направо, и справа налево, пытаясь найти в ней нечто большее, нежели официальные сообщения правительственного пресс-центра <...>»
Царящие в стране после гибели Летисии и сына спокойствие и порядок (даже официальная печать — другой просто нет — отделалась только официальными сообщениями правительственного пресс-центра) свидетельствуют о том негативно-равнодушном отношении к тирану и его семье, которое царит в обществе.
Кстати, газеты оказываются отчасти виновны в гибели Летисии. Заговорщики, готовясь к покушению, натаскивали собак на предметы ее и сына одежды, украденные из дворцовой прачечной, изготовили чучела Летисии Насарено и мальчика в натуральную величину, обряженные в их одежды, и «кроме того, собак учили узнавать мальчика и Летисию в лицо, постоянно показывая им вот эти портреты и эти
331
газетные фотографии. И военные показали ему альбомы, на страницах которых были расклеены те фотографии...»
Радио впервые появляется в тексте романа «Осень патриарха» не в качестве средства массовой информации. Рассказывая о том счастье, которое испытывал генерал от совместного с Летисией любования луной или «загадочными серебристыми ивами», «преломлением солнечных лучей в хрустальных каскадах ливня, Полярной звездой, заплутавшейся в густой листве», писатель упоминает и о том, как «вдвоем с Летисией рассматривал он вмещающую весь мир, испещренную цифрами мегагерц и названиями мировых столиц шкалу радиолы и сквозь помехи пространства, сквозь пронзительный издевательский свист несущихся по своим орбитам планет слушал вместе с Летиси-ей очередную главу радиоромана, который ежедневно передавался из Сантьяго-де-Куба, — конец каждой главы вселял в сердце тревогу: «Хоть бы дожить до завтра! Узнать, чем же окончилась вся эта история!»
Радио, как достижение цивилизации, первоначально воспринимается не столько в качестве источника информации, сколько в качестве предмета эстетического наслаждения: сама радиола с ее шкалой, испещренной цифрами мегагерц и названиями мировых столиц вызывает у генерала чувство радости, если не восхищения. Она же является источником сердечной тревоги и желания дожить до завтра, чтобы услышать следующую главу радиоромана.
Со временем это ожидание стало едва ли не единственным развлечением, единственной тревогой стареющего одинокого диктатора, когда жизнь в его дворце «превратилась в летаргический сон, и в этой новой жизни ему нечем было заняться, кроме как ждать ежедневно четырех часов пополудни, чтобы включить радио и прослушать очередную главу инсценированного романа о несчастной любви, передаваемого местной радиостанцией; он слушал каждую новую главу, лежа в гамаке, держа в руке нетронутый стакан фруктового сока, глаза его увлажнялись слезами, и, прослушав эту очередную главу, он терзался вопросом, умрет или не умрет героиня радиоромана, эта совсем молоденькая девушка».
Однако власть диктатора такова, что можно управлять не только средствами массовой информации, но и развитием сюжета радиоромана. Узнав от своего начальника безопасности, что девушка все-таки умрет, генерал приказывает: «Так пусть не умирает, черт подери! . Пусть живет до конца романа и выходит замуж, и нарожает детей, и станет старой, как все люди!» Приказание было исполнено, сценарий
332
переделали. На радио пошли еще дальше, чтобы лишний раз убедить генерала в его всевластии: «Отныне никто из радиогероев не умирал без его указания: по его воле парочки, не любившие друг друга, шли к венцу, по его воле воскресали персонажи, умершие в предыдущих главах, отрицательные герои наказывались заблаговременно, все по-ложительные были счастливы, так как счастье их наступало по его приказу; все это создавало иллюзию деятельности, делало его жизнь хоть чем-то наполненной, ибо ему давно уже не к чему было приложить руки <...>»
В связи с гибелью Летисии и сына, о котором говорилось выше, радио возникает в повествовании еще раз, когда генерал не только перечитывал газету «от корки до корки», и «слева направо», и «справа налево», но «велел поставить радиоприемник рядом с собой, чтобы не пропустить важных известий, и наконец дождался: все радиостанции, от Веракруса до Риобамбы, передали сообщение о том, что служба национальной безопасности напала на след организаторов покушения».
Ничего другого, кроме сообщения о том, что служба безопасности напала на след организаторов покушения, часть из которых была уничтожена, а двое схвачены и находятся в тюрьме, по радио генералу узнать не удалось. Реакцией на его горе было молчание подвластной ему страны.
В содержании концепта электронные средства массовой информации есть одна принципиально важная составляющая, есть одно достоинство, выгодным образом отличающее их от печатных: распространение информации средствами радио и телевидения труднее поддается ограничениям. Генерал мог в этом убедиться, когда двое из организаторов покушения на Летисию уже ожидали исполнения смертного приговора: «Все эти сорок восемь часов он задумчиво лежал в своем гамаке в полном одиночестве, оставаясь глухим к просьбам о помиловании, которые раздавались со всех концов света; он слушал по радио бесплодную болтовню в Сообществе Наций, слушал брань, которой его осыпали в нескольких соседних странах, слушал, как в нескольких соседних странах его хвалят и поддерживают <...>»
Разумеется, то обсуждение, которое проходило в Сообществе Наций, не могло стать достоянием читателей официальной прессы, но услышать по радио это обсуждение может каждый. Другое дело, что для генерала это — «бесплодная болтовня» и не более, а отношение к его политике в нескольких соседних странах генерал считает просто бранью. Однако важен сам факт возможности получения информации,
333
которая отличается от официальной точки зрения, и самому тирану почему-то необходимо слушать все это, даже если он определяет услышанное как болтовню и брань.
Умению показывать только то, что требовал генерал или то, что ему нравилось, и даже то, что он мог бы делать, но не делал, быстро научилось телевидение и делало это даже с еще большим успехом, нежели официозная печать. Диктатор мог неожиданно узнать на экране телевизора себя, хотя и не помнил, чтобы он где-то выступал, да еще и слов произносимых с экрана выговорить не мог. Так однажды, «пересчитав коров» и посмотрев «на море из каждого окна» и побродив «по своему пустынному дому одиночества», генерал «вдруг узнал свой собственный голос, доносящийся из караульного помещения президентской гвардии, и, незаметно заглянув туда, увидел группу офицеров, дремавших в надымленной комнате перед тусклым свечением телеэкрана; а на экране был он, только более худощавый и подтянутый, — «Но это был я, мать!» Он сидел на фоне государственного герба за столом, где лежали три пары очков в золотой оправе, в кабинете, в котором должен был умереть согласно предсказанию гадалки-провидицы, и выступал с анализом государственных дел, употребляя такие мудреные научные термины, каких на самом деле никогда не смог бы и выгово-рить, черт подери! Это видение взволновало его больше, чем некогда созерцание собственного трупа, утопавшего в цветах. «Это был я сам, живой, мать, и я говорил собственным голосом, я, кто никогда не мог вынести стыда публичного появления на балконе, кто никогда не мог преодолеть срам выступления перед народом!.. Это был я неподдельный, всамделишный, смертный, мать! И я цепенел, думая, как получается такое таинство?»
Увиденная телепередача вызвала не только удивление, но «величайший взрыв гнева, один из редчайших за все бесконечные годы режима взрыв негодования генерала», однако организатор такой передачи Хосе Игнасио Саенс де ла Барра «совершенно невозмутимо» объяснил правителю и цели, и механизм создания такой передачи: «<...> Незачем преувеличивать, генерал, — сказал Хосе Игнасио своим сладчайшим голосом, — нам пришлось прибегнуть к незаконному способу, дабы уберечь от крушения корабль нашего прогресса — Прогресса в рамках порядка; это наитие свыше, генерал, благодаря коему мы сумели сократить неверие народа в существование власти из плоти и крови, — в ваше существование, генерал! Люди должны знать, что в каждую последнюю среду каждого месяца вы делаете доклад о деятельности пра-
334
вительства, и они должны слышать и видеть это по государственному радио и телевидению, ибо такой доклад утоляет общественные печали. Я беру на себя ответственность, генерал! Это я поставил здесь вазу с шестью микрофонами в виде шести подсолнухов — через эти микрофоны записывались все ваши мысли вслух и все ваши ответы на мои вопросы, которые я задавал вам по пятницам. Вы и не подозревали, что ваши простодушные ответы на мои вопросы — не что иное, как фрагменты вашего ежемесячного обращения к нации! Но я хочу подчеркнуть, что никогда не использовались кадры, где было бы чужое, не ваше изображение, как никогда не использовались слова, не произнесенные вами! Вы можете убедиться в этом лично — вот кинопленки и пластинки грамзаписи!» И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра положил на его стол кинопленки и пластинки, а также бумагу, в которой содержалось письменное изложение содеянного. «Я подписываю эту бумагу в вашем присутствии, генерал, дабы вы распорядились моей судьбой по своему усмотрению!»
Как все просто в государстве, которое сам же генерал и создал. «Незаконный способ» необходим для того, чтобы каждую последнюю среду каждого месяца граждане государства видели якобы обращение к ним своего президента, и этот обман нужен для сохранения «прогресса в рамках порядка». Есть здесь и механизм создания этого обмана. Можно только представить себе, как далеко со времен героя Маркеса ушла телевизионная техника, с помощью которой сегодня можно создавать несуществующих героев, манипулировать сознанием граждан.
Кстати, для этого манипулирования совсем не обязательно прибегать к «незаконным способам», вполне достаточно законных, как это сделал президент в виду опасности военного переворота. В тот момент, когда даже такие преданные его сторонники, как Хосе Игнасио Саенс де ла Бара, решили, что заговорщики уже победили, и старого правителя, его власть уже не спасти, выяснилось, что спасти генерала и его режим, как это ни парадоксально, может народ, к которому только надо обратиться через радио и телевидение: «<...> У него еще оставался народ, бедный вечный народ, который задолго до рассвета вышел на улицы, подвигнутый к этому непредвиденным ходом непостижимого старца: по государственному радио и телевидению тот взволнованно обратился ко всей нации, ко всем патриотам, каких бы политических взглядов они ни придерживались, и объявил, что командующие тремя родами войск, руководствуясь его личными указаниями, воодушевленные нерушимыми идеалами режима, выражая,
335
как всегда, суверенную волю народа, покончили в эту историческую полночь с аппаратом террора кровожадного штатского, наказанного стихийным правосудием масс».
В результате генерал оказался словно бы во главе заговора против всевластия и аппарата террора того самого Хосе Игнасио Саенс де ла Бара, который был побит народом камнями, а затем повешен за ноги на фонаре, как враг народа и главный угнетатель, а сам генерал снова сохранил свою власть. Генералов-заговорщиков заменили молодые офицеры, было создано новое правительство, с новыми министрами, еще более трусливыми, тщеславными, раболепными, никчемными и бесполезными, которые не могли спасти «пришедшее в полный упадок царство». Не мог этого сделать и сам генерал, который по-прежнему верил в «Прогресс в рамках порядка», что было нетрудно.
Обращаясь к генералу, повествователь замечает, что его «контакт с реальной жизнью ограничивался чтением официальной газеты, печатавшейся тиражом в один экземпляр, для вас одного, газеты, в которой печатались угодные вам сообщения и приятные вам фотоснимки, рекламные объявления, уводившие вас в мир соблазнов и удовольствий, в мир, столь отличный от вашей повседневной унылой сиесты!»
Так концепт пресса наполняется значением индивидуальная, когда возникает газета, которая печатается в одном экземпляре с приятными для адресата сообщениями, фотоснимками и рекламными объявлениями. Не только газета может быть индивидуальной. Окружение очень умело пользовалось любовью стареющего генерала к радиопостановкам и телевизионным фильмам. Он был убежден в том, что в этих постановках и в этих фильмах «видит подлинную жизнь или, по крайней мере, такую, какой, по его представлениям, она должна быть, и очень радовался этому; он, прославленный и вездесущий, он, считавший, что знает все». Однако правитель не знал главного: «<... > еще со времен Хосе Игнасио Саенса де ла Барра мы стали готовить специальные передачи для его радиолы, а затем использовали закрытый телевизионный канал, чтобы на экране его телевизора появлялись только фильмы, сделанные в его вкусе или исправленные в соответствии с ним, — фильмы, в которых погибали лишь подлецы, любовь побеждала смерть, жизнь была легкой и приятной, как дуновение бриза; все понимая, мы бессовестно лгали ему, чтобы он был счастлив.» Обман раскрылся неожиданно, когда генерал узнал от очередной девочки, что она никакая ни школьница, а обыкновенная портовая потаскуха, которую отмыли, приодели, чтобы она якобы случайно попала к нему.
336
Удалившийся от дел диктатор жил своей жизнью, а его окружение продолжало создавать видимость его активной государственной деятельности: «Официальная жизнь протекала так же, как и при нем, — газеты режима печатали фиктивные снимки с торжественных приемов, на которых он, сообразно характеру приема, появлялся в разных мундирах; радио регулярно передавало его речи, слышанные нами столько лет во время национальных праздников; он продолжал жить среди нас — выходил из дворца, входил в церковь, спал, пил, ел, как утверждали фотоснимки, хотя все знали, что он еле передвигается в своих неизменных дорожных сапогах по захламленному дворцу <...>»
Концепт средства массовой информации в данном случае это то, что создает иллюзию, с одной стороны, для страны, которая должна видеть активную государственную деятельность своего правителя. А с другой стороны, это иллюзия для самого правителя, иллюзия того, что его страна живет в гармонии, в соответствии с «Прогрессом в рамках порядка». Иллюзия оказывается настолько убедительной, а привычка к ней настолько сильной, что дряхлый, еле передвигающийся генерал на замечание доктора о том, что пора бы ему подумать о преемнике, о том, «кому вы отдадите бразды правления», отвечает: «<...> Откуда вы взяли, что я собираюсь умирать, мой дорогой доктор? Что за фигня? Пусть умирают другие, мне не к спеху. — И кончил шутливо: — Позавчера вечером я видел самого себя по телевизору и нашел, что выгляжу лучше, чем когда-либо. Просто бык для корриды!» В следующее мгновение герой Маркеса захохотал, «потому что вспомнил, как, клюя носом, с мокрым полотенцем на голове, сидел в тот вечер перед немым телевизором — звук он не включал в эти свои последние одинокие вечера — и смотрел на себя самого, дивясь своей решительной манере поведения (и впрямь бык на арене!), своему молодецкому обхождению с очаровательной посланницей Франции, или, может, Турции, или Швеции, — фиг их разберет, все они были для него на одно лицо, да к тому же с той поры, как были сняты эти кадры, прошло столько времени, что он не мог вспомнить, действительно он ли это среди очаровательных дам, он ли это в приличествующем вечернему приему мундире, с нетронутым бокалом шампанского в руке на торжестве то ли в честь двенадцатого августа, очередной годовщины прихода к власти, то ли в честь победы четырнадцатого января, то ли в честь дня рождения тринадцатого марта, — черт их знает, все эти даты!»
Принципиально важной и показательной относительно характеристики средств массовой информации в данном случае оказывается та
337
разница, которая есть между образом, создаваемом в газетах, по радио, на телевидении, и реальным человеком, который перестал узнавать людей, путает даты и плохо передвигается. Видимость благополучия создается для того, чтобы стареющий диктатор уже никак не мог повлиять на то, что его именем и от его имени творит его окружение.
Генерал предпочитает до конца своих дней сохранять иллюзии относительно и своего состояния, и состояния дел в стране. Даже когда его немилосердно терзает боль, он предпочитает смотреть допотопные фильмы по специальному телевизионному каналу, и неполадки, случающиеся во время их показа, никак не могут поколебать уверенности генерала в том, что все в порядке: «<... > Боль терзала его немилосердно, не давала ему ни мгновения роздыха, лишала его способности постигать даже свое отчаяние, равное концу света, но когда обрушивался благословенный ливень, боль утихала, и он звал нас к себе и выглядел так, словно заново родился; он сидел перед немым экраном телевизора, за столиком, куда мы подавали ему ужин; жаркое из бекона с фасолью, тертый кокос и жареные бананы — совершенно невообразимые для его возраста блюда! Ужин этот, однако, оставался нетронутым, ибо он был занят просмотром допотопного телефильма. То, что этот телефильм снова был запущен по специальному каналу телевидения, причем запущен в такой спешке, что пленка шла вверх ногами, свидетельствовало о каком-то неблагополучии в делах государства — правительство явно что-то скрывало. «Что там у них за фигня?» — бормотал он, однако тут же, для самоуспокоения, уверял себя, что ничего от него не скрывают, что, если бы стряслось что-нибудь серьезное, он бы уже знал; так, с этими мыслями, сидел он в одиночестве над остывшим ужином.»
Такое вполне последовательное и оригинальное видение концепта средства массовой информации представлено в произведениях Габриэля Маркеса.
338