Весной 1918 года после заключения Брестского мира с Германией часть призванных в армию односельчан, раненых и калек, вернулась домой. Дома оставались только старые и малые. Землю обрабатывали плохо, урожай хлеба был плохой. Стояла разруха и голод. Беднота голодала, а зажиточные крестьяне, чтобы хлеб не давать и не продавать голодающим, прятала его. Редкий день проходил, чтобы не созывались сотенные собрания крестьян по вопросу о хлебе, засеве земли и другим вопросам. Решались вопросы о перевеске и учете наличности хлеба в каждом хозяйстве и передаче излишков неимущим для посева и на продовольствие. Была установлена норма (паек)
(л. 26 об.) на едока до нового урожая и взаимопомощь тяглом для обработки земли у безлошадных хозяйств.
Об интервенции на Севере жители Черевкова узнали летом 1918 года, когда интервенты высадились вблизи города Архангельска, оккупировали весь Кольский полуостров, и когда вверх по Северной Двине из Архангельска прошли на Котлас 13 пассажирских пароходов одновременно.
Через два дня после прохода пароходов население села услыхало отдаленные громовые взрывы, предполагая, что враг продвигается быстро по реке Двине на Котлас, а оказалось, что ниже села, в 20 верстах на рубеже, перегораживали реку, затопляя груженные песком и камнем большие баржи (дровянки), которые перед затоплением взрывали. В перегороженной реке затопленными баржами на фарватере был оставлен лишь узкий проход шириной 20 сажен для прохода буксирного парохода, а также запасная баржа на тот случай, если враг будет приближаться, то проход закрыть баржей и взорвать, чтобы враг не мог прорваться к Котласу рекой. Однако, узнав про это и что интервенты уже заняли Архангельск и приближаются к Двинскому Березнику, жители села, напуганные взрывами, боясь плохого исхода, стали копать ямы и зарывать в них ценные вещи, которые имели, чтобы они не достались врагу, да поговаривать, кому куда эвакуироваться в случае приближения врага.
(л. 27) В конце лета, когда еще не был закончен сенокос и не посеяна рожь, местной властью была объявлена мобилизация лошадей в армию. У нас за два года до этого был куплен на Устье молодой конь. В комиссию по отбору лошадей в армию были назначены местные меновщики – спекулянты лошадьми на ярмарках Гр. Соколов и Никола Колесо. Кто им давал взятку на вино, у тех под разными предлогами лошадей браковали, а брали у тех, кто взятки не давал. Мать моя была вдова, совсем неграмотная, этого порядка не знала и на предложение Соколова дать взятку, дать таковую отказалась, надеясь, что у вдовы и <ввиду> отсутствия в семье полного работника лошадь в армию не возьмут. Но, несмотря на это и ее слезы, лошадь в армию взяли, заплатив за нее 400 рублей керенками, курс которых все время падал, даже пуд хлеба на эту сумму через месяц купить было невозможно. Все работы в хозяйстве остановились. Пришлось нанять дядю А. А. Зноева, чтобы прибрать хлеб с поля, закончить сенокос, посеять озимую рожь и вспахать зябь. Под осень 1918 года в село приехала гаубичная батарея с тремя орудиями, поместившаяся в деревне Горелой в доме Дмитрова Алексея, а солдаты-батарейцы разместились в ближних деревнях: Верхней Горелой, Свистуновской, Пономаревской и
(л. 27 об.) нашей Ермолинской.
В нашем доме вместе с нашей семьей и семьей дяди в двух избах поместилось 12 солдат, в основном уроженцев из-за Устюга, Красавина и Приводина. Вслед за батареей в село приехали штаб 97 этапного батальона и военный комендант. Была объявлена трудгужповинность. Сотенные собрания крестьян-домохозяев проводились в деревнях почти ежедневно: то по вопросу вывода лошадей в транспорт для доставки на фронт вооружения, продовольствия, то по сбору теплых вещей, то по изысканию и распределению хлеба среди нуждающейся бедноты. Я хотя в это время еще ходил в школу, но был постоянным секретарем сотенных собраний.
Наша семья в то время состояла из трех человек: матери, сестры и меня. Урожай хлеба был у нас в том году хороший, и мы не голодали. С солдатами мы жили дружно, и они нам кое в чем помогали. У них были свои лошади, и на них возили сено из луга и дрова из леса. Продовольствие у них было скудное: 600 граммов овсяного хлеба, три воблы, 50 граммов растительного масла, два куска сахара в день – вот и все продукты, да пачка махорки на четыре дня. Так что хлеба мы им не жалели, а чтобы не быть самим голодными, не стать на скудный паек как другие, возможные излишки хлеба с помощью солдат приходилось сберегать на черный день и отдавать обществу немного.
(л. 28) Зимой солдаты ходили поочередно в караул по охране орудий, а оставшиеся на квартире от нечего делать играли в карты.
Весной 1919 года, погрузив батареи на баржу, солдаты выехали на фронт в Тулгас, но потерпели неудачу, застряв в болоте, и, чуть не оставив орудий врагу, отошли в село Яковлевское, потом их направили обратно в Черевково на отдых.
Подрядив обработку земли дяде и окончив школу, я, как обычно, ходил на сотенные собрания. Вспоминаю, перед самой Пасхой, когда стояла распутица, на собрании стоял вопрос о выводе лошадей в транспорт, о переброске продовольствия из Красноборска в Верхнюю Тойму, а оттуда на Пинежский фронт. Распоряжение было подписано вновь назначенным комендантом, крестьяне сочли его фальшивым и решили лошадей в транспорт не отсылать. Протокол собрания писал я, мы с председателем собрания Н. И. Лапиным его подписали и отправили коменданту. Через пару часов, когда я играл с ребятами на деревне в бабки, а мать с сестрой мыли избу, пришли два солдата с винтовками и забрали <меня> с собой, а попутно забрали председателя Лапина, вышедшего из бани. Посадив нас в холодное помещение и поставив к дверям часового, сами ушли. Поздно ночью нас перевели в караульное помещение при комендатуре, где мы и находились до утра. Крестьяне, узнав, что нас забрали по недоразумению, собрали вечером сход и утром следующего дня
(л. 28 об.) вывели всех лошадей, годных для выезда в транспорт, на ветеринарный осмотр. Солдаты в это время были на фронте, а у нас на квартире стоял временно секретарь командира 97 этапного батальона. Узнав, что меня, несовершеннолетнего, забрали в комендатуру, сообщил командиру, и, нас обоих напугав в комендатуре, что отправят в Котлас в ревтрибунал, разобрались, что новый комендант сам же допустил ошибку, послав приказ без штампа и печати, нас утром без всякого допроса отпустили домой. Как выяснилось, потом коменданту от начальника штаба крепко досталось за это дело (сняли и послали на фронт).
Летом 1919 года, когда не начинали еще сенокос после посева яровых, на одном из сотенных собраний стоял вопрос о посылке людей в Верхнюю Тойму на оборонные работы. Мужики-лошадники долго думали, кого послать из многосемейных и хозяйств безлошадников. В распоряжении коменданта было указано, что проезд на пароходе вперед и обратно будет бесплатный, за работу будет хорошая плата, будут выдавать продукты. Выбор пал на молодежь. Будучи секретарем собрания, я в числе первых записался ехать добровольцем. Вместе со мной из нашей сотни поехали на работы Н. Д. Зноев, А.Н. Зноев и Л. А. Зноев. На второй день мать собрала меня в дорогу, положив в кузов большой каравай ржаного хлеба, баночку
(л. 29) топленого масла, немного сухарей, соли, кружку, ложку и полотенце. С этим багажом я и пошел с товарищами на пристань. Было очень тепло, масло в баночке в пути до пристани разогрелось, и все вытекло в кузов, а из него на спину пиджака. Так я им не полакомился. Приехав в Верхнюю Тойму, нашли в деревне Таймушка у старушки свободную избу и устроились <в>шестером. На работу ходили с восьми часов утра. На каждую работу были установлены дневные нормы, и всеми работами руководили прораб и десятник. Обеденного перерыва не было, и мы нормы ежедневно выполняли, возвращаясь с работы в два-три часа дня. Рубили парами лес на блиндажи за Северной Двиной, колье на проволочное заграждение, выгружали круги колючей проволоки из барж на берег, а потом круги на кольях вдвоем поднимали по скользкой тропинке на верх крутой горы. Заостряли и ставили колье, натягивали на них колючую проволоку в четыре ряда. Копали ямы в угорах для постройки блиндажей и рубили просеки для линии проволочных заграждений. Проработав пять дней, пошли в специальный ларек получать зарплату и продукты, выдали нам по 100-120 рублей керенками, по 200 граммов растительного масла, 200 граммов сахару, по пачке махорки, а хлеба не дали – сказали, что муки из Котласа не привезли, и печь хлеб негде. Свой хлеб у нас кончился, пришлось ходить по деревням и променивать полученный табак и сахар на картошку. В деревнях стоял голод, и хлеба на деньги не купишь. Вечерами ходили по убранным огородам, сбирали гнилую картошку и репу, которую варили и ели, терпели, но на работу
(л. 29 об.) каждое утро выходили вовремя. Наш товарищ Леонид Зноев, испугавшись трудностей, встал ночью, когда все спали, забрал у реки перевозную лодку, переехал Двину и сбежал домой. Хозяйка нашей квартиры, видя, что мы люди молодые, приходим с работы рано, голодаем и от скуки только играем в карты, предложила нам обмолотить на гумне скирду ржи, на что мы с радостью согласились. Н другой день, придя рано с работы и поев у нее картошки, пошли впятером на гумно и дружно принялись за работу: кто чистить гумно от дерна, <кто> таскать и сажать снопы в овин. Вечером я овин высушил, а утром снопы обмолотили, насадили овины вновь и ушли на работу, оставив Павла Зноева веять хлеб. Так мы между делами и измолотили четыре овина ржи. Хозяйка была очень рада, высушила калышку ржи на печке и с соседом съездила смолоть на мельницу. После этого мы жили у нее еще неделю и не голодали, она нас кормила хорошо, была нами довольна, а когда мы поехали домой, заплакала и не взяла с нас платы за квартиру, когда ей давали. Керенок мы заработали за пятнадцать дней по 400 рублей, а хлеба так никто из рабочих и не получил ни разу. Куда запрятало его начальство, так никто и не узнал.
Осенью того же года стоявших у нас на квартире солдат-батарейцев отправляли на фронт. Солдаты попросили меня, чтобы я съездил в Красавино, свез их семьям кое-какие вещи. Мне выправили документ, что еду в Великий Устюг за колесами, с чем я и отправился. Добрался до Красавина хорошо, а на обратном пути в Котласе встретил знакомого солдата-батарейца, который помог попасть на пароход, идущий до Верхней Тоймы,
(л. 30) и вместе с ним благополучно возвратился домой. Солдат дома уже не застал. В коробушке, в которой хранил махорку и курительную бумагу, которые проигравшиеся в карты солдаты продавали мне по дешевке, уже ничего не нашел, кроме пачки оставленных двадцати- и сорокарублевок-керенок.
Осенью пришлось идти во второй класс высшего начального училища, но, проучившись до Рождества, пришлось учебу оставить, выменять на корову лошаденку, ездить в лес за дровами и жердями для изгороди.