В сороковые годы, когда правил Россией и задавал тон европейской политике Николай I, донашивавший вялые лавры благословенного брата, не было в стране человека более счастливого, чем Андрей Корнин. Он не ставил себе в заслугу достигнутое, хотя не сидел у разбитого корыта в ожидании чуда, деятельно шёл навстречу удаче. Но вызывало удивление, замешанное на страхе вдруг всё потерять, насколько часто эта самая удача оказывалась в его руках, будто выпадала из воздуха. Было в таком везении нечто мистическое. Оно нет-нет да и вносило тревогу в безмятежное бытие богатого теперь помещика. Православную душу смущали воспоминания о вещунье в соблазнительном обличье дьяволицы, о языческом действе с серебряным блюдцем. С них и началась греховная связь нищего армейского офицера с Судьбой. Было побуждение сделать вклад в церковь этим куском драгоценного металла, но похвальное намерение обратилось в противоположное. Тайком от домашних, Андрей Борисович заказал в Уфе подобие раки из красного дерева. В ней спрятал под замок языческую реликвию, помеченную буквой «А».
Теперь приуральский помещик имел почти всё, о чем он мог мечтать в бытность свою полевым артиллеристом. Только вряд ли мечты поручика, живущего на скудное жалование, возносились выше штабс-капитанских погон и соответствующего им оклада. А когда то и другое буквально свалилось сверху, с поднебесного холма, облюбованного императором на виду Парижа, «Высочайше Отмеченный», можно полагать, увидел в грёзах свою особу полным капитаном. И Провидение, в понятии русского служивого, руководствуется Табелью о рангах.
Когда владельцу вотчины на правом берегу Аши-реки перевалило за пятьдесят, крупная фигура его, склонная к полноте, приобрела статность. Способствовала тому физическая работа в поле и на хозяйственном дворе. Корнин не упускал случая принять в ней участие. Седло на рысаке он предпочитал сиденьям экипажей. Ездить приходилось много. Ибо владения были обширны, а дороги дикого края долги, спешишь ли в уездный центр или к соседям по делам. Рождённый однодворцем, Андрей Борисович знал крестьянский труд с малолетства. Не отвратился от пахоты и косьбы на иных полях, засеваемых трупами, свинцом и чугуном. Испытанная им радость при виде сева яровых на подъезде к Ивановке после долгого отсутствия перетекла в праздничное ощущение благодати, когда на следующий день он присоединился к своим людям на родительском наделе. И сейчас нередко, завидев мужика, бредущего за сохой, соскакивал с лошади и, с обязательным «Бог помогай», занимал его место на жирной борозде башкирского чернозёма. И на току можно было его найти, и на мельнице, что на ручье, запруженном навозной плотиной. Мучная пыль, летящая от жерновов, приводила его в возбуждение, словно когда-то пороховая. Любил смотреть, как девки и бабы полют яровые хлеба - выдёргивают сорную траву, будто кланяясь овсам и пшенице. Но сильнее всего соблазнял его сенокос.
В щедрой луговой пойме уральской реки, где пахучее, в цветах, разнотравье стоит стеной, по грудь, эта самая радостная из всех крестьянских работ. Со стороны косьба выглядит лёгкой. На самом деле – работа тяжкая, до изнурения. Тем не менее сенокос стал украшением трудовой жизни патриархального сообщества господ и крепостных. Что говорить, барство дикое имело место на Святой Руси, но преобладала в деревне гармония отношений между барами и зависимыми от них землепашцами, так удивлявшая каких-нибудь «немцев» крутым замесом светлой и чёрной красок. Не мёд, но и не дёготь. И то и другое в пропорциях, естественных для русского сознания.
Накануне Петрова дня, в сухую пору, на утренней заре, борисовские крестьяне выстраивались цепью перед стеной трав. Среди них занимал место косаря «наш барин», встречаемый дружным «благодарствуйте, батюшка» в ответ на его ласковое приветствие. Взлетали косы – словно молния проскакивала вдоль человеческой цепи, порождая первый звенящий шорох. Этот блеск отражённого солнца, эти звуки от соприкосновения отточенного металла с упругой от сока травой нельзя представить умозрительно. Надо воочию увидеть и услышать собственными ушами. Ж-жик, ж-жик, ж-жик! - ложится полосами трава и луговые цветы, издавая душистый запах, отличный от запаха стоящих на корню трав, более сильный и более пёстрый от ароматических оттенков.
Углубляясь в зелёную гущу нетронутой травы, косцы, одетые в чистые холщовые рубахи, оставляли за тёмными от пота спинами богатый очумелыми насекомыми стол для лесных птиц, слетавшихся на дармовое угощение. Никто не командовал движениями косцов. Это был «оркестр», слаженный долгой, длиной в жизнь, работой. Пройдя ряд, все враз останавливались точить косы. На Нижегородчине точилом служил кварцевый песок, налепливаемый слоями на глиняный стержень. Здесь, в предгорье, достаточно было прекрасного кварцевого песчаника. Поэтому мужики чаще обычного точили всё, что точке подлежало, что под руку попадалось. Притом, появлялся повод точить лясы, ведь одновременно размахивать косами и ворочать языком не получалось, дыхания не хватало.
В жгучий полдень косцы находили тень под телегами и в густой мешанине кустов и водолюбивых деревьев, перевитой хмелем. Перекусывали подсоленным ржаным хлебом, запивая прохладной, из ледников, простоквашей, принесённой жёнами и дочками. Ещё вкуснее казалась ключевая вода для тех, кто в силах был сбегать вверх к родникам. Ужинали после заката при свете костров, поедая из общего котла кашу из полбы деревянными ложками.
В семье Бориса, Иванова сына, охотой не увлекались. Негде было гоняться за зайцами, а птица пролетала над Ивановкой так быстро, что, догони её заряд дроби, она упала бы на территории соседа. К тому же ружейные заряды обходились в копеечку. А на четверых недорослей была в наличии одна пара зимних сапог. Став владельцем доходной вотчины, сын Борисов в руки ружья не брал, не привычно было. И душа, видно, не желала лишать жизни русака или болотную курочку. Немало дичи покрупнее, двуногой, настрелял огненного боя мастер на пространстве между Москвой и Парижем. Не привлекли его внимание и ягоды. Таскать в дом бураками и вёдрами землянику, малину, ежевику, даже полюбившуюся ему полевую клубнику отставной штабс-капитан предоставил дворовым женщинам, да дочкам и охочей до этого дела супруге. Сыновья к собирательству были равнодушны. А вот грибная охота и в гораздо большей степени ловля рыбы вызывали счастливую улыбку на широком, крепком лице природного хозяина и хранителя земли.
Во времена легендарные одной из причин выхода рек из берегов наши деды называли большой приплод в иные годы у водоплавающих тварей. Крестьяне бросали все дела и устремлялись к берегам кто с чем, только не с удочками. Засмеют. Тащили неводы, бредни, какие-то загадочные вятели и недотки, перегораживали ими реки. Слава Богу, динамита ещё не придумали. Особый охотничий азарт испытывали ребятишки и бабы, устанавливая ловушки из связанных юбок и решет, полос холста. Нетерпеливые выхватывали рыбу из воды прямо руками, ибо добычи некуда было деваться от тесноты. Забьётся сообразительный налим под корягу, в норку к перепуганному раку – и там жадные человеческие пальцы достанут. Заодно и рака прихватят: не к хлёбову придётся, так сгодится для наживки на крючок.
Корнин относился снисходительно к такому истреблению живого сверх потребности в пище, понимая охотничий азарт. Но сам в безумной бойне не участвовал. Он предпочитал выследить и отловить на удочку своего особого язика, свою плотицу, своих щук и жерехов, окуней, линей. Даже пескари и лошки у него были свои, узнаваемые в «лицо». Он представлял их в своём воображении заранее, насаживая на крючки разных размеров шарики из хлебного мякиша, червячков, нарезку из раковой шейки. И удочек у него был целый арсенал - в особом шкафу. Отдельный выдвижной ящичек Корнин приспособил под грузила и поплавки разного цвета, замысловатой конфигурации. А лесу изготовлял собственноручно из волос лошадиных хвостов. Прикрепив к ним крючки и грузила, поплавки, наматывал снасти на специальные катушки. Их изготовляли по его заказу в столярной мастерской. Выходя или выезжая на рыбалку со слугой или с детьми, укладывал до дюжины катушек в особую сумку на плечевом ремне. Не та, так другая пригодится. Жена Александра страсти мужа к ужению не разделяла.
Легко представить, начитавшись русской классики и хотя бы немного поудив наяву, что чувствовал в часы уженья хозяин верховья Аши-реки. Кто останется равнодушным, увидев на только что безмятежной глади воды вдруг резко нырнувший поплавок и последующее его дрожание, с погружением и выныриванием в концентрических кругах мелких волн!? Наверное, нам передался восторг далёких предков, жизнь которых нередко зависела от одной-единственной рыбёшки, способной восстановить силы для дальнейшей добычи пищи. Вот гнётся удилище от невидимой ещё силы, тянущей крючок; и вот, наконец, трепещет над поверхностью воды твоя рыба!
Подобное же, не в столь острой форме, переживал Корнин, выискав опять-таки свой груздь. Он не испытывал просто хотения сходить по грибы. Он ждал сигнала, если лето было особенно жаркое, наполненное электричеством в лиловых облаках на горизонте. Вдруг обрушивался ливень под молнии и гром, будто катил Илья-пророк по уральским хребтам пустые железные бочки, высекая огонь. Потом непродолжительное затишье, когда зарождаются и почти сразу созревают грибы. Если знаешь потаённое место, запасись лукошком, иди на сырой, острый запах и ломай хрупкие грузди. Их гнёзда скрывают папоротники и прошлогодние листья. Подобно тому, как Андрей Борисович обязательно съедал или отдавал на чей-нибудь стол пойманную им рыбу, грибы из его лукошка попадали в сметану, в кипяток или в рассол. Никогда не выбрасывались, не сгнивали, забытые под крыльцом. Хозяин башкирской вотчины обладал здоровым инстинктом охотника.
Главной заботой Корнина оставалась пашенная земля. Также требовали хозяйского внимания пчельник и скотный двор, конюшня и каретник, хлебные амбары, сад, в котором царствовали любимые всеми Корниными яблоки разных сортов. Ещё теплицы, где выращивались наряду с зимними овощами, экзотические фрукты вроде лимонов и апельсинов, виноград. Всего сразу не упомнишь, планируя с вечера новый день. Выручали ноги. При ежедневном обходе хозяйства, они сами вели нахоженными путями от строения к строению, от одного плетня к другому. На месте вспоминалось, что за этими стенами, что за тем забором.
Был ещё один особый объект. Он находился под надзором Степана Михайловича, пользующегося полным доверием владельцев Борисовки. Но всё-таки Корнин не мог не уделять ему внимания. Что на прииске происходит? Какой доход он приносит? Тем более что доходом интересовалась губернская администрация. Время от времени из Уфы наведывался неподкупный (читалось по глазам) чиновник: «Ну-с, господин Ротшильд, чем порадуете казну? Где тут у вас прииск?». Каждый страж государственной казны подозревал в налогоплательщике потенциального казнокрада. Подать в пользу казны с каждого добытого пуда драгоценного металла была не мала. Где гарантия, что золотопромышленник Корнин, владелец прииска, не утаивает самородки из той заветной железной кружки с крышкой, на замке, куда ссыпается промытый осадок жёлтого цвета?
Корнин приглашал остроглазого, с лисьим нюхом, гостя в крыло дома, занимаемое Золоторёвыми. Если рудознатец оказывался на месте, оставлял у него контролёра. Не всякий появлялся на прииске открыто. Бывало, специальный чиновник прибывал с тайной миссией – схватить за руку золотопромышленника и отдельных старателей, утаивающих золото в складках одежды. Только Золоторёв редко оказывался дома. Таня махала рукой в сторону увалов: «Степан Михайлович там».
«Там» значило на вскрытой шурфами россыпи. После смерти Хрунова своякам легко было придерживаться договоренности на условиях Золтарёва. Добычу золотого песка вели в малом объёме на одном из золотоносных участков, выявленных в первый год. Рудознатец не сомневался нисколько, что все пятьдесят тысяч хруновских десятин – сплошная золотоносная полоса с рассыпным и жильным металлом. О своей догадке пока помалкивал, ничего определённого Корнину не говорил. Свояки вскрыли наиболее богатую россыпь, распустив слух, что «жёлтый дьявол» только и затаился здесь, в северо-восточном углу вотчины. Будь среди пришлых крестьян хоть мало-мальски сведущие в золотоискательстве, как почти все уральские жители, они обнаружили бы в конце концов, что у них под ногами. Но Борисовка погуторила взволнованными голосами и затихла. Золотарёв же вновь сколотил малую бригаду из проверенных старателей, привязал их к шахте, пробитой на месте поисковых шурфов, хорошим окладом. Тут же возвели им общую усадьбу на несколько семей, своего рода слободу. И под угрозой увольнения запретили общаться с борисовскими. Самоуправление включало старосту, из старателей, мужика с характером, Степану Михайловичу преданного. Да и Золотарёв здесь дневал и ночевал. Он оставался в одном лице управляющим прииска, горным инженером, штейгером и выполнял обязанности «объездного» с кружкой. Картина неминуемого разрушения, словесно нарисованная им много лет назад Хрунову и Корнину, не только не тускнела в памяти последнего, но расцвечивалась багровыми красками беды по мере того, как он привязывался к этому похожему на рай уголку пашенной земли. Пока жив, никакого расширения добычи!
В большом доме всеми распоряжалась жена. «Парижский период» в её жизни скоро закончился. Она увлеклась «детьми природы», чьи островерхие, покрытые белым войлоком кибитки появлялись на границе корнинских владений то здесь, то там. В сезон дойки кобыл Александра с дочерьми и сыновьями выезжала на кумыс конным караваном, с няньками и гувернёрами, с экскортом любимчиков из дворовых. Питьё это вызывало у экс-штабс-капитана, привычного к недорогим французским винам и отечественным наливкам, изжогу. Он неохотно сопровождал семью в ритуальных поездках, находил какой-нибудь предлог возвратиться домой после вежливой дегустации национального напитка аборигенов.
Александра после Бориса рожала ещё семь раз, но из всех детей выжило пятеро: два сына и три дочери. Уральские брат и сёстры держались вместе, были друг к другу благожелательны, а вот нижегородец в их содружество не вписывался. Нет, младшие его не отвергали. Наоборот, пытались вовлекать его в свои игры и занятия, но старший с ленивым равнодушием избегал тесного общения. Как бы держал дистанцию. Родителей такая позиция быстро взрослевшего Бориса настораживала. Однако они не могли ничего поделать. Неожиданно для них оказалось, что первенец уже юноша. Он увлёкся прогулками по горам с дядей Степаном. Стал наведываться на прииск, завёл знакомство со старателями. Андрей приревновал. Для него главным объектом хозяйского внимания была пахотная земля. К ней вначале надо бы присматриваться наследнику. На прозрачный намёк отца недоросль ответил, мол, овсы его не интересуют, он не лошадь. Андрей Борисович встал как вкопанный. Он будто впервые видел сына. Боренька, оказывается, догоняет его в росте. Тонкой костью пошёл в мать. И лицо у него от Хруновых - вытянутое, с высокими дужками бровей. В глазах таится насмешка. Борис явно высокого мнения о себе, отца же считает деревенщиной.
Пока глава семейства обдумывал, как наставить юного наглеца на путь истинный, того зачислили в Александровский лицей. Андрей Борисович заподозрил руку супруги, мечтавшей вслух видеть сына среди знаменитостей страны. По её мнению, верный путь в высшие сферы пролегал через знаменитый лицей. Как это удалось помещице из уфимской глубинки провернуть такое дело, осталось для её мужа загадкой. Правда, у неё были свои деньги, но не всё же деньги решают.
Пришёл срок везти Бориса Корнина в Царское Село. Мать и повезла. Там со временем открылось пристрастие Корнина Младшего к естественными науками. Не закончив курс обучения в элитном заведении, сын написал «батюшке и матушке», что переводится на учёбу к немцам. О времена, о нравы! Он не умолял родителей разрешить ему перевод из одного учебного заведения в другое, а именно сообщал о своём решении. При этом просил (с дурацкой припиской «нижайше») выправить ему заграничный паспорт и выслать, дополнительно к обычному содержанию, денег - на переезд, на обустройство и на обновление гардероба. «Он, наверное, думает, что мы на золоте сидим», - пробурчал Андрей Борисович.