Корчевский тяжело и долго привыкал к неволи, которая ощущалась хуже смерти. Он помнил, как выхватил из ящика под ногами дорожный пистолет, когда с диким воем налетели пёстрые всадники, как выпал на дорогу из накренившейся кареты. Вскочил на ноги, но тут что-то жгуче хлестнуло по щеке, стянуло верхнюю часть тела по рукам и поволокло по земле. Ещё успел услышать два выстрела. И - провал в памяти.
Где матка-Кшыся? Она жива, сын уверен. Зачем степным пиратам мёртвое тело? За пленницу можно деньги взять. Наверное, захваченных везут отдельно друг от друга. В каком-нибудь стойбище они соединятся. Там похитители будут ждать выкупа. Молясь по утрам и перед сном пану Йезусу и пани Марии, пленник напоминал им имя ревностной католички Христины Корчевской, просил за себя, не забывал пана кучера Юзека и двух панов казаков.
Первое время он способен был убить себя, вопреки убеждениям католика. Не сделал этого, потому что на ночных перегонах был приторочен к седлу, а днём степняки, таясь в складках рельефа, в кустах у воды, не сводили с добычи узких, равнодушных глаз. На малом огне, без дыма, закипал котёл. Киргизы пили зелёный чай с бараньим жиром и это густое пойло вливали упрямцу в рот, обросший рыжей щетиной. Потом до ночи по очереди дремали сидя, держа руку на эфесе кривой сабли, сунув под язык щепоть табака нас. Зелье оберегало от глубокого сна и придавало сил для короткой, как полёт стрелы, жизни.
В степи, за линией застав, киргизы уже не таились и вскоре достигли кочевья в тускло-зелёном понижении волнистой равнины, выжженной солнцем. Несколько чёрных юрт, будто приплюснутых, отара овец, табун низкорослых, головастых лошадей. Навстречу добытчикам высыпал коренастый народ с лицами плоскими и тёмными, что тебе высохшая лепёшка болотного ила. Здесь уже ждал живой товар купец из Бухары, худой старик в халате из адраса. Этой шёлковой тканью он рассчитывался с добытчиками. За унтера, купеческого сынка и духовное лицо, захваченных днём раньше, отдал по целой штуке.
Передавая ему двуногую дичь редкой рудой масти и богатырского сложения, искусник бросать аркан показал три пальца. Бухарец, опытный покупатель, торговаться не стал. Уловив, что старик изъясняется на русском языке, Збигнев подступился к нему с обещанием от имени отца, Игнац-паши, баснословной суммы выкупа, но при условии, если доставят сюда ещё четверых, захваченных на речке Ия. Бухарец переговорил с кыргызом и равнодушно перевёл пленнику слова похитителя: те люди мертвы, в том числе женщина.
Вновь провал в памяти. Збигнев очнулся связанным. Купец расплачивался с хозяином юрты за учинённый русским пленником погром. От лёгкого жилища остались одни обломки. Несколько плоских лиц украшали кровоподтёки. Пострадал и «блин» продавца. «Харош батыр!», - отдал должное покупке бухарец. На следующий день он позвал драчуна в свою кибитку. Расспросив об имущественном положении родственников, напоил отличным чаем, потом указал на низкий столик с письменными принадлежностями: «Садысь, пышы сваым батька давать теньга, много теньга». Русский поляк едва сдержался от порыва пнуть столик, но кукиш восточному мудрецу показал: «Вот тебе «теньга». Он решил бежать.
Караван верблюдов двинулся было в направлении Бухары через Коканд, но встречный караван растерзанным видом предупредил о начале очередной войны между ханом Коканда и султаном Старшего жуза кочевников. Пришлось круто забирать на юго-запад, к Аралу, что значительно удлиняло путь. А лето шло к закату.
Купец ехал на белом дромадере. Невольники вместе с караван-баши и его людьми шли пешком. Гружёные верблюды никуда не торопились. Перед ночлегом вольные и рабы ели из общего котла. Теперь русских не связывали, никто за ними не следил. Вздумай кто бежать, киргизы вмиг перехватят и ещё раз продадут. Впрочем, мысли о побеге волновали первое время пешего пути только Збышека. Двое из товарищей по несчастью покорились участи. Купчик всё время плакал, жаловался на судьбу; стряпчий духовной консистории молился. Пожилому артиллеристу уже довелось отведать невольничьей жизни в Бухаре. В двадцатом году его выменял у эмира за пару пистолетов Лепажа русский посол Негри. «Надобно дошагать живым до Бухары, там будет видно», - ответил бывалый унтер «барину», когда тот заикнулся о побеге на развьюченном верблюде.
По размышлению, Корчевский с ним согласился. И почувствовал облегчение. Отложив побег на неопределённое «потом», молодой человек избавился от невыносимого напряжения, съедающего силы. Сносить тяготы перехода почти в три тысячи вёрст ещё помогало одно спасительное свойство его натуры. Оказалось, в нём ждал своего часа природный землепроходец. Этот час готов был наступить в дороге через Восточноевропейскую равнину; потом за Камнем, разделившим сотни миллионов лет назад материк Гондвану на будущую Европу и будущую Азию. Но молодой человек не успевал настроиться на его звучание. В карете сидела матка Кшыся. Она полагала, что обязана отвлекать сына от мрачных мыслей, хотя своё положение Збышек воспринимал скорее безразлично. Милая болтовня – воспоминания о прошлом, светлом и весёлом, строительство воздушных замков на завтра – не давала сосредоточиться. Изгнанник внимал потоку слов, как воспитанный и как искренне любящий сын.
И вот в самых неблагоприятных условиях, когда ничто, кроме горьких мыслей, не могло занимать раба, Корчевский стал с обострённым вниманием смотреть по сторонам. В опасном пути по степям и пустыням от южных рубежей Российской империи вглубь Средней Азии раб бухарского купца, оказалось, способен замечать вокруг себя всё, что попадается на глаза, что достигает слуха и обоняния. Он всё запоминает, не прилагая к тому усилий, и много лет спустя, по памяти, записывает с интересом читаемый текст. Трудно такое представить. Тем не мене, Збигнев Корчевский, сын Игнатия Борисова и польки, оказался таковым.
Бухарец намеревался выйти степью к крепости Ак-Мечеть на Сырдарье. Оттуда к столице эмирата вёл прямой путь через владения хивинского хана. И вновь неудача: крепость кокандского хана обложили ордынцы. Любая из воюющих сторон может разграбить караван, обвинив в разбое друг друга. Оставался относительно безопасный путь по западному берегу Аральского моря через земли каракалпаков к устью Амударьи. Дальше через Хиву в Бухару, если эмир не воюет с ханом, если на последнего не поднялись «чёрные клобуки». При благоприятном стечении обстоятельств останется лишь молить Аллаха, чтобы зима не выдалась слишком суровой и не пали верблюды.
Невольники о расчётах своего владельца не ведают. Они идут дорогой верблюдов. Только этим созданиям пустыни дано уверенно различать древний путь на пыльной, в трещинах, твёрдой, точно гранит, плоскости. И тут жизнь - выцветшие былинки и кустики жёсткой, короткой травы. По выбитому копытами ковыльнику острый глаз способен различать дороги кочевников. Таким зрением наделён Корчевский. Даже бывалый унтер-офицер уступает ему как следопыт. Из пленников их осталось двое. Купчик и стряпчий умерли от тоски. Выходит, бухарец выбросил на ветер две штуки адраса? Но магометанин невозмутим: русский батыр перекроет все потери. Не желает писать домой? Тем хуже для него, будет продан в Бухаре.
Рыжебородый, в разбитых сапогах, успевает и по сторонам поглядывать, и под ноги смотреть. Равнина усеяна скальными обломками, чёрными от пустынного загара, комьями затвердевшей глины, иссечена трещинами. Над созданием рельефа трудятся солнце и ветер. Ночами выпадает роса на радость каждой травинке, каждому кусту саксаула, ядовитым ящерицам и змеям, каракуртам, фалангам и скорпионам. Кусачая нечисть поделится дорогой влагой с мелкими грызунами, на мгновенье выскакивающими из норок, если попадёт им в пасть. Живительные капли из крови наземной жертвы в конце концов окажутся в крови зоркого охотника, который сейчас, распластав крылья, неподвижно висит над сухой степью. Орёл в своей стихии: калёное ядро в безоблачном небе, внизу – жёлтая твердь, морщинистая, в шрамах, в пятнах солончаковых озёр. Иногда бросится в глаза зелёный цвет. Это пятачки оазисов вокруг колодцев, прорытых навстречу источникам солоноватой воды. Не успевая превратиться в ручьи, они выпиваются жадным солнцем, пришлыми людьми и верблюдами, местными волками и лисицами, чьи силуэты нет, нет, да и мелькнут на окрестных холмах. Здесь всегда толчея, ибо все дороги и звериные тропы Приаралья пересекаются у колодцев.
Ночи становились всё холоднее. Огромные звёзды будто обрастали льдом. Платье Збышека превратилось в лохмотья, от сапог остались одни голенища. Не лучше выглядел унтер. Хозяин распорядился выдать им по старому халату и по паре чувяков. Холод будил задолго до рассвета у потухших костров из кизяка. Безмолвие. Острое чувство одиночества и обречённости. Корчевский спасался от него перебиранием в памяти всего, что произвело на него впечатление днём. Не имея возможности записывать на бумаге, он закреплял мысленный текст многократным повторением, как запоминают таблицу умножения.
Бывало, воспоминания уносили в дедов дом над Вислой. Странно, надвислянскую родину он вспоминал без боли потери. Была и осталась за спиной уже в России. Страну, угнетательницу вольнолюбивой Польши, он не принял за чужбину. И русофилом не стал. Киргизские степи разделились на два образа. Один отталкивал. Другой вызывал любопытство. Предстоящая встреча со Средней Азией не пугала. Он весь находился в ожидании неведомого. Корчевский перебирал в уме всё то немногое, чем наделили его учителя и высшая школа с пометками «Бактрия», «Согдиана», «Хорезм». Иногда ему казалось, эта таинственная древняя земля становится его личным достоянием. Своё рабское положение он считал временным. Рано или поздно в Петербурге хватятся, когда обнаружится пропажа ссыльного. Начнутся поиски. В конце концов его выкупят. Дома он займётся своим образованием и когда-нибудь возвратится сюда как свободный человек, натуралист и этнограф Императорского географического общества.
Бывалый унтер эту надежду поддерживал. Дескать, время от времени в Бухару и в столицы среднеазиатских ханств наведывается уполномоченный правительства России и оптом выкупает своих или обменивает их на политическое решение, выгодное ханам и эмиру. «Главное, - добавлял унтер, - остаться в Бухаре. Чтобы наверняка, надо сказаться военным. Там русские офицеры в цене. Их сразу пристраивают к делу, ведь, что ни год, басурмане идут друг на друга войной».
Уже и дни стали морозными. Скупая влага выпадала инеем. Полудённое солнце казалось снежным комом в чистой синеве. Утром оно прорезалось сквозь кисейную полосу розовой зари гигантским сплюснутым по вертикальной оси пятаком багрового света. Даль заволакивалась серым туманом. В нём шевелились какие-то тени. Русский поляк уже знал: fatamorgana. Однажды тёмная полоса над горизонтом, принятая за мираж, превратилась в реальный уступ уходящего вдаль берега. Когда марь развеялась, солнце отразилось в огромном зеркале, брошенном среди жёлтой пустыни. Ближний его край, отгороженный от берега серым кустарником, и середина были ярко-зелёного цвета, а дальний, синея, сливался с небом. «Арал, Арал!», - загалдели азиаты.
Замёрзшая глина под ногами сменилась песком. Дальше блестел лёд на мелководье. За его кромкой открывалась чистая вода. В сухом логу вокруг колодца, отгородившись от моря развешанными для просушки сетями и вытащенными на берег чёрными лодками, стояли низкие юрты рыбаков. Впервые за много месяцев путники поели свежего - варёной в кипящем хлопковом масле разнорыбицы. Дали отдых верблюдам, и снова медленный путь на юг.