С тех пор, как с молчаливого согласия Андрея Борисовича, по возвращении его в Борисовку из Польши, управление имением перешло в руки Корнина Младшего, отставной штабс-капитан зачастил к сестре. Отлучки его из дому становились всё продолжительней на радость Антонины. Нельзя сказать, что владелец вотчины ни во что на Аше-реке не вмешивался. Во время сева, при уборках хлеба бывал даже очень активен. Он как бы провёл межу между двумя уделами – своим личным и добровольно уступленным старшему сыну. В уме. Территориальный раздел не проводился, о таком и речи не было. Но, если золотодобытчик останавливал свой глаз на каком-либо участке, граница между промышленной зоной и пахотной землёй передвигалась в его пользу. Рудокопы высылались на новое место без промедления. Бывало, и клин, оставленный под пар, навсегда уходил из рук сеятеля. Из году в год пашня съёживалась. Земля уродовалась ржавыми вывалами из шахт, шурфами и дудками, канавами. Рядом с добротными избами пахарей появились уродливые, наспех сколоченные бараки под толчеи и промывальни, землянки для прибывающих год от года посессионных крестьян.
Пришла весна, когда, после сева яровых, Андрей Борисович, по обыкновению своему, будто собрался в рощу по грузди, сел в крытую коляску возле конюшни и направился наезженным путём на запад. Обычно он возвращался к сенокосу. А на сей раз Александра только письмо получила. Муж обещал вернуться зимником. С тех пор началась для старого хозяина башкирской вотчины жизнь на два дома. Тёплые месяцы проводил в Ивановке. В холода наслаждался уютом библиотеки борисовского дома. Когда глаза уставали от чтения, менял книги на седло и удочки. Видели одинокого всадника в заснеженных полях, узнавали его сгорбленную фигуру на речном льду у проруби. Борис Андреевич уже всё хозяйство в руки свои забрал. Всё у него работало, как на немецкой ферме, где находится место и ухоженному полю, и чистому хлеву, и фабричке, чтобы ни одна коровья лепёшка воронам не досталась.
Долгое отсутствие патриарха семейства никого не огорчало и не радовало. По возвращению домой его встречали так, будто он с часовой прогулки по окрестностям вернулся. «А, это ты?» - спрашивала вечно захлопотанная Александра. Первенец обнимал отца за плечи – всегда мимоходом. Родственные чувства его не переполняли. Вот Сашка бы… Только Сашка покинул дом для серьёзной учёбы. И дочки разлетелись из родительского гнезда. Дворовые люди, которые, бывало, встречали выезжавшего в Ашу барина подобострастным «с возвращеньецем-с!», теперь молча кланялись. Лишь подрастающие дети Бориса, девочки-близнецы, проявляли искреннюю радость. Тормошили, расспрашивали деда, что привёз, что приключилось в дороге, что нового увидел, с кем и о чём разговаривал. Невестку свою, дочь уфимского промышленника, Андрей Борисович толком рассмотреть не успел – она умерла от сердечного приступа сразу после родов.
При последнем возвращении в Борисовку хозяин вотчины своих не застал. Дом был битком набит служащими неизвестной ему Компании «Корнин и сын». Оказалось, ею временно заправляет директор Золоторёв. От былого Степана Михайловича остался какой-то высушенный стручок. Однако старость, лишив рудознатца мяса на костях, сухожилий не тронула. Он остался неутомимым. Корнин услышал от него, что его родные переселились в Уфу, в просторный дом вдового промышленника, Борисова тестя. Сыновья его перебрались на постоянное жительство в Баку, туда же перевели капиталы. Опустевший особняк промышленник завещал внучкам. Корнин смутно помнил, что разговоры о переезде в столицу губернии велись в семье давно, но как-то неопределённо, вяло. И вдруг – сюрприз! «Могли бы и меня спросить», - проворчал старик и двинулся по вотчине прощальным дозором. Так решил сразу.
Крестьянские дворы носили следы довольства, но в лицах встречных старый хозяин своих крестьян не узнавал. Чужое выражение глаз, нездоровая кожа, какие-то, казалось Корнину, перекошенные черепа. Это были крепостные рабочие – вчерашние пахари, в короткий срок потерявшие связь с землёй. В Приуралье между господином и его живыми «душами» сытая жизнь наладила патриархальные отношения. Кормилица-земля придала поведению людей, их внешности, речи общения некую нравственную чистоту, простонародное благородство. Всё это было потеряно, когда лопата, используемая при веянии ржи, была заменена на заступ золотодобытчика. Огороды при усадьбах борисовских жителей не смогли заменить хлебного поля с его воспитывающим влиянием на русскую душу. Возбуждённая группа мужиков и баб, закончивших смену, бессмысленно и грязно сквернословя, куда-то целеустремлённо направлялась. Корнин, проследил: у рощицы, примыкающей к церковному погосту, появился обшитый еловой доской сруб. Это строение ни с каким другим не спутаешь. Кабак. Кабак на его чистой земле!
Не жалея ног, Андрей Борисович направился на грохот, доносившейся со стороны увалов. Через час трудного хода по местности, изрытой лопатами, захламленной строительным мусором и вывалами коренных пород, вышел на два огромных, из чёрного бруса, корпуса с редкими окнами. Каждое из строений было высотой с трёхэтажный дом. Из кирпичных труб-минаретов валил чёрный дым. В стенах что-то булькало, хрипело, чугунно громыхало. Шумела, как на мельнице, вода. На задах от увалов к корпусам оборванные люди катили по мосткам гружённые породой тачки, обратно бежали порожняком.
«Вот оно что – фабрика! Паровые машины. А эта, что грохочет шестернями, как её?.. Толчея. Значит, до кварцевых жил добрались. Ишь, насос надрывается! Дьявол, дьявол! Прав был тогда Степан».
Пока шёл вниз – к реке, в сторону дома, чтобы попрощаться с Таней, представлял два сказочных воинства, белое и чёрное. Первое, уже обречённое, держало оборону вокруг церкви, изб и господского дома, отступив с полей. Второе обложило белых со всех сторон оборванной толпой с испитыми лицами. Оно накатывается на вооружённых вилами и косами всей тяжестью чугунных, дымящих машин, тачек, гружённых золотом - этого образа самой грязной грязи. А из кабака доносится подбадривающая песня. Плюнул в сторону у Таниного крыльца и с трудом поднялся по ступеням, заскрипевшим под тяжестью его тела.
В Уфе Андрей Борисович застал своих в большом каменном доме с парком на речной круче над широченной Агидель. Отчаянно дымя красной трубой, шлёпал лопастями колёсный пироскаф, вызвавший в памяти беглеца образ фабрики на его земле… На бывшей его земле. Сыну сказал:
- Ухожу на покой. Пора. Прошу тебя, мой друг, скорее покончим со всеми формальностями передачи наследства. Воля моя – сохранять за нашим родом Ивановку навечно. Там, неподалёку, могилы деда и бабки твоих. И наш с Антониной прах рядом с ними будет положен. Да, я принял решение. Мотаться, как прежде туда-сюда, мне уже не по силам. Пожелает кто из вас проведать стариков, милости прошу, в любой день.
Александра, хорошо, с душой игравшая роль бабушки при внучках, не нашла свободной минутки, чтобы обдумать и осознать решение мужа. Его прощание с Заволжьем приняла, как новый семейный ритуал при очередном отъезде к сестре. На прощанье спросила, не нуждаясь в ответе: «И чего вдруг на зиму собрался?».