Вы здесь

Глава VI. Александр Андреевич Корнин, механик и дорожник.

Зимний день в Санкт-Петербурге короток. Во втором часу пополудни на Московском вокзале зажигали огни. У одного из фонарных столбов на перроне остановился  франтоватый господин, чтобы взглянуть на карманные часы. В толпе  он выделялся  завидным ростом, что называется, гвардейским.  Все предметы одежды на нём  – от меховой шапки до зимних сапог -   свидетельствовали о вкусе и лондонских портных. Рука в перчатке из лайки без напряжения сжимала ручку большого баула. У модника было широкое лицо с коротким носом. Из-под высоких русых бровей внимательно и умно смотрели голубые глаза. От таких лиц ждёшь улыбки, они располагают к себе с первого взгляда. 

            Завидев «гвардейца», стал как вкопанный  старичок в потёртой офицерской шинели, в суконном картузе на вате. Выпучил водянистые глазки. Великан рассеянно ему улыбнулся, поощрив тем самым на разговор.

            - Простите, милсдарь,  лет сорок тому назад при встрече с вами я не сомневался бы, что вижу своего командира, поручика Андрея Борисова, то бишь Корнина.

            Франтоватый господин заулыбался теперь во всё открытое лицо:

            - Так я и есть Корнин, только Александр Андреевич. Ваш бывший командир, полагаю,  мой батюшка. Позвольте, вы…

            - Мы питерские, - старичок, взволнованный встречей, забыл представиться по имени. – Здесь племянничка в Первопрестольную провожаю-с. Где ж он, стервец?.. Так значит, батюшка, изволите сказать? Поразительное сходство-с!

            Прозвенел первый звонок. Чёрный паровоз  в голове пассажирского состава со свистом пустил низом плотный пар. Артельщики с вещами пассажиров, нарядная публика  подалась в сторону  поезда. «Господа, прошу занимать места!» - крикнул кондуктор из открытой двери вагона первого класса.  Сослуживец Корнина-отца не решался подать руку. Александр взял её сам, осторожно пожал.

            - Прощайте, сударь, Бог вас храни! А батюшка жив. К нему еду, на Урал. От кого, позвольте поклон передать?

            Но старичок уже семенил валеными сапожками под навес буфета, надеясь, видимо, отыскать племянника до третьего звонка. Между тем раздался второй звонок. Поднявшись в синий вагон, Корнин протиснулся в своё отделение, закупленное им целиком.  Не любил дорожных компаний, а финансы позволяли. Закрылся и, сняв верхнее, остался в пиджаке, чёрном в полоску, и тёмном, без рисунка, галстуке. Заскрипели пружины диванчика. В окне, за откинутой шторой, пустел перрон. Третий звонок. Дёрнуло, залязгали сцепления, застучали всё чаще, всё громче колёса на стыках рельсов. Поплыли за протёртым стеклом вокзальные строения, суетливые провожающие. Откинувшись к спинке диванчика, Александр предался одному из любимейших своих занятий – воспоминаниям.

 

            Один из  Сашиных гувернёров, бойкий малый, до призыва в армию Наполеона, был кучером, второй  состоял надзирателем при начальной школе в Лилле, следовательно, к народному образованию юношества некоторое отношение имел. Если бы не природная любознательность уроженца уфимской глубинки да не отцовская библиотека,  пришлось бы мальчика после французов доучивать у борисовского дьячка. Раз в год, по весне, отец  возил его в Уфу на испытания в гимназию, где  жертва двух косноязыков (из тех, двунадесяти) изумляла педагогов знаниями, вызывая зависть самолюбивых губернских чудо-мальчиков.

            Совместные занятия и поездки сблизили Сашу с отцом. Пока подрастал Александр, старший сын долгие восемь лет был далеко.  А  когда первенец возвратился  домой, оказалось, что между  Корниным Старшим и наследником имения, определённого майоратом, преобладают силы отталкивания.

            Каждый встречный шаг усиливает взаимное притяжение. Общая территория отца и  второго сына вышла за пределы библиотеки.  Если Корнины  выбирались на природу всей семьёй,  глава семейства и мальчик-последыш оказывались рядом.  Нередко, собираясь по грибы или на рыбалку, Андрей Борисович  бросал клич: «Ну, кто со мной?» Как правило, не отказывался Сашка. 

            Патриарху рода Корниных пришлось пережить и болезненное разочарование, к счастью, недолгое. Вдруг заметил он, что  Александр стал наведываться к шахте. Оказалось (с облегчением вздохнул отец), внимание  сына привлёк не жёлтый металл, а механический насос, поставленный дядей Степаном для подачи тёплой воды в зимнее время на  вашгерд для промывки золотоносного песка. Он недолго занимал воображение младшего из Корниных. А вот, увязавшись за отцом в Уфу, куда владетель вотчины наведывался время от времени,   мальчик пережил настоящее потрясение, увидев на реке пироскаф. Саша не успокоился, пока они не побывали на судне. Капитан с пониманием отнёсся к любознательному пассажиру, позволив ему  провести несколько часов в машинном отделении. Потом Саша замучил вопросами отца, но тот пояснить смог самую малость. Немного удалось выудить и в  домашней библиотеке. Пришлось выписывать специальную литературу из Англии.

            Как-то собрался отставной  штабс-капитан в Петербург с вотчинными бумагами. Сашка увязался за отцом. Пока  отец высиживал в присутственных местах, обивал казённые пороги, недоросль провёл между  Петербургом и  Царским Селом  в поезде, что начал свой бег с октября 1837 года. Толкался в vaxholl’ах, в паровозном депо, вызывая подозрительность дорожных служащих и жандармов. Последние часы перед отъездом домой провёл на Неве, наблюдая, как снуют пироскафы мимо Петропавловской крепости одинаково легко и по течению и против.

             Проезжая Уфу, узнали от попутчика, что на демидовских заводах некие Черепановы построили наземный пароход для подвоза руды к домне  ещё года три назад. Александр не успокоился, пока Степан Михайлович, также заинтересованный в новинке,  не  повёз его на север долгим речным путём. Черепанов-отец, талантливый механик, побывавший в Англии и наглядевшийся британской премудрости, скромно признался, что «чугунку» свою и «пароход» они с сыном сделали на глазок, но ничего, бегает машина. Гости подивились умельцам и их творению, но ничего нового  парень не увидел.

            Тут незаметно (уже при  «соправителе» Борисе) подкралось время определяться с жизненным выбором. Естественно, Андрей Борисович мечтал видеть во втором сыне агрария. Его увлечённость техникой  земледелию вреда принести не могла. Наоборот, технические усовершенствования облегчают  труд земледельца, знал хозяин имения по статьям из заграничных журналов, у некоторых соседей подглядел. Машина обходится дешевле, чем заменяющие её руки батраков. Немцы это давно поняли.

            Александра Александровна  вновь размечталась о Лицее, том самом, который Борис пренебрёг. Ей снился Сашенька в шитом золотом мундире дипломата.  За завтраком, если только общий разговор хоть кончиком языка касался международных дел, мать пятерых взрослых детей, не потерявшая привлекательности в пору поздней осени жизни,  восторженно восклицала: «Представляешь, Александр, ты – министр иностранных дел его величества?!»

            Сын не представлял. Он строил в уме фантастические шоссе, о которых рассказывали побывавшие в немецких странах. Протягивал от города в город через всю Россию блестящие нити «чугунок» и пускал по ним паровые машины собственной конструкции. Поэтому, когда матушка завела разговор, что не плохо бы представить  сына губернатору,  предмет её забот  невинно возразил: «В Институте путей сообщения рекомендаций не требуется. Там вот что надо». И  самоуверенно постучал себя указательным пальцем отцовской конструкции по лбу. Высокие хруновские брови матери семейства поднялись ещё выше и предельно изогнулись. «Это ещё какие такие пути общения?» - «Мои маменька, - разъяснил  почтительный сын. -  Я готовлюсь в институт, хочу быть практиком». – «Ремесленник!», - всплеснула руками уральская аристократка.

             Андрей Борисович вторично покорился неизбежности.

 

            Кажется,  вчера только  тот разговор был. А он, Александр Андреевич Корнин,  уже инженер с практикой, которую обрёл не где-нибудь, а в мастерской мира – в Англии. Туда он был направлен стажироваться  по окончании института, как один из  лучших выпускников. Пока уральский абориген учился путейной премудрости в столице и набирался опыта в туманах Альбиона,  граф Клейнмихель, согнав массы народные (подсмотрел поэт Некрасов),  соединил Петербург с  Порфироносной вдовой шестисотвёрстной «чугункой».  Прилежный студент  дважды отработал в летние каникулы на постройке. 

            В ритмичном стуке  колёс   не слышал  молодой инженер  ни музыки, как уверяют некоторые, ни стихотворного ритма;  они выбивали в его сознании цифры, хотя  Корнин не чужд был  высоких искусств и поэзии. Да, математика, с её определённостью, без тёмных понятий, стала любимой его подругой в институте.

            Вспомнилось, как  он, семнадцатилетний провинциал, снял комнату на Выборгской стороне и, сдав свои бумаги в канцелярию института, стал уверенно готовиться к испытаниям по гимназическим учебникам.  Кроме математики надо было отличиться в истории и словесности. А, чепуха! И действительно, по всем предметам выдержал. На радостях приобрёл путейскую фуражку. К новенькому сюртуку и франтоватым сапогам с отворотами очень шла.

            Корнин  избежал  участи большинства студентов всех времён и народов -  терять ориентацию в изучаемых предметах. Это случается из-за лени, всяческих действительных и надуманных причин пропускать лекции. Почему-то в студенческой среде считалось шиком смотреть свысока на истинное, глубокое знание,  презирать прилежный труд. Самой интересной лекции, читаемой прославленным профессором предпочиталась встреча с какой-нибудь смазливой и глупенькой Катенькой. Учебник по сопромату летел под кровать,  если счастливчику доставался билет на пустую, тем не менее нашумевшую оперетку.

За пять лет Александр пропустил всего несколько  лекций по простуде в гнилой Ингерманландии. Исписанную профессором громадную доску он запоминал сразу всей её площадью. Мог не только повторить написанное, понимая его смысл, но и точно нарисовать в уме эту мозаику, белым мелом по чёрному полю,  из букв, цифр, математических знаков, символов, значков дифференциала, интеграла, пятен от мокрой губки и торопливых перечёркиваний. На практических занятиях – в чертёжных, в политехнических залах, где были выставлены основные механизмы, отдельные узлы, детали машин,  молодой помещик оказывался в своей стихии. Как-то он услышал мнение о себе моложавого, с энергичным лицом профессора: «Дельный малый».

            Товарищи его уважали за ровное отношение ко всем без исключения и за немыслимую физическую силу, которой он не злоупотреблял. Его даже за глаза не называли барчуком или барином, как многих состоятельных студентов. Корнин не только без промедления сдавал называемые заводилами общественной суеты суммы в пользу недостаточных  студентов, но нередко сам с предельным тактом, с обезоруживающей виноватой улыбкой совал  кому-нибудь из казённокоштных то рубль, то трёшку. Имея в гардеробе и фрак, и визитку, и ещё массу изысканных вещей, он почти до конца учёбы проходил в одном сюртуке и сменил его на новый, такого же строгого покроя, когда первый стал лопаться по швам в плечах  набирающего молодых соков студента.

            Насчёт соков…  Сменилось возле него за годы студенчества с пяток весьма активных барышень.  Все оказались почему-то плоскогрудые и жадные. По доброте душевной Корнин грубо гнать их от себя не мог, а намёки они понимать не хотели. К его облегчению как-то сами исчезали, уступая место другим.  Он водил их в оперетки, в загородные театры, сущие балаганы, где пели шансонетки. На балы, даваемые время от времени студенческой братией в институте,   с приглашением  родственниц, их знакомых, бывало, «благородных девиц», подружки такого сорта не зазывались. Но и в «высшем кругу»  ни одно мимолётное виденье  не вызвало в нём желания дать клятву в чистой любви до гроба. Что касается высокого искусства,  пристрастился к симфониям;  стали производить на него впечатления отдельные мелодии и арии из опер,  что иногда приводило  вчерашнего провинциала в Каменный театр. Был абонирован в библиотеке, книги брал домой, читал всё подряд.

            Сама  грозная и прекрасная северная столица стала учителем и воспитателем уроженца предгорий Урала, чья душа была чиста и настроена на восприятие возвышенного.  В первый приезд, когда всеми помыслами подростка владели пироскафы на Неве и пароходы на  первой русской «чугунке»,  он, по сути, города не увидел, потому что не думал о том, на чём останавливался взгляд.  Пять столичных лет  стали годами постепенного открытия Петра творенья.  Студент Корнин  любил выходить к Неве в том месте,  где кумир с простёртою рукою сидел на бронзовом коне.  Открывалась Нева, одновременно туманная и освещённая солнцем в  том месте, куда из плотных облаков падали столбы солнечного света.  Будто сказочный фрегат с железной позолоченной мачтой, увенчанной ангелом,  Петропавловская крепость плыла против могучего течения серой реки. Вдали едва угадывались строения  низкой Петербургской стороны. Рядом возвышались  многоэтажные громады Дворцовой набережной.  Корнин проходил ею к  чугунный ограде Летнего сада, вдоль неё - к  античному воину на каменном столбе, символизирующему Суворова. Отсюда, чтобы не терять впечатления,  выходил по Миллионной, мимо шести чёрных атлантов на Дворцовую площадь, с  Александрийским столпом  между плоскостьюбарочного дворца и тяжёлой классической подковой Главного штаба. И опять Медный Всадник, вздыбленный на виду ростральных колонн. Время от времени Александр Корнин посещал  Эрмитаж, основательно осматривался в каждом зале. Так всё и не осмотрел, разве что пробежал, радуя глаз, но не запоминая. Ничего, будет ещё в его жизни Петербург.

 

            Британские острова тоже не прятали от русского своих красот, многими он насладился, но только умом. В сердце природного механика и дорожного строителя осталась промышленная Англия, центр мировой технической цивилизации, её машины, стационарные и подвижные, шоссейные пути. Образцом для последних стали раскопанные римские дороги, когда-то соединявшие Лондиниум с побережьем. Местный гений их усовершенствовал, использовав новые материалы, применив современные технологии. Железные же дороги Англии были оригинальны от начала.

            Он,  Корнин,  будто русский разведчик, посланный на острова с особым заданием, проник, кажется, в самую суть всего того, что ему открыли подозрительные британцы.  Главное, он научился строить все типы дорог. Разобрался в устройстве самых сложных механизмов, чтобы при необходимости  более-менее точно, более-менее качественно повторить их дома, как самоучки Черепановы повторили на Урале сухопутный пароход Стефенсона.