Отставной штабс-капитан Корнин не сомневался, что вторжение трёх языков, как сорок лет назад двунадесяти, будет остановлено и повёрнуто вспять. Самого Бонапартия бивали, а тут какой-то кривоногий племянничек, Третьим Наполеоном назвавшись, явился еси, грозит тараканьими усами. С лягушатниками, правда, теперь британцы заодно, да что они без Веллингтона и Блюхера! Ещё турки (неймётся им!). Всё о реванше мечтают, хоть чужими руками. Ходят слухи, за компанию собирается – как его? – Пьемонт. Что за козявка? Суворовского штыка не пробовала?
Уверенность в успехе русского оружия подкрепил ряд неудач союзников. Командующий английской эскадрой адмирал Непир не решился атаковать Кронштадт. Не удалось владычице морей захватить Соловецкие острова и город Колу на Мурманском побережье. Пугая одесситов залпами орудий с моря, союзники недосчитались военного судна «Тигр». А сражение за Петропавловск-на-Камчатке кончилось тем, что два батальона пехотинцев и матросов генерала Завойко сбросили в океан двухтысячный десант, высаженный с кораблей англо-французской эскадры. Антирусская коалиция отказалась от планов добиться успеха на Дунае и в Закавказье.
Все эти события брат и сестра живо обсуждали за вечерним самоваром. Газеты доставлял в Ивановку нарочный из уездного города.
- Скажу тебе, сестрица, затянется война. А это Отечеству во благо. Наши люди всё вытерпят, любые тяготы перенесут, а когда у тех шавок язык вывалится от усталости, Россия окажется при виктории.
Антонина слушала брата с радостью, ибо была горячей патриоткой. И с благоговением, ведь Андрюша чуть ли не генерал, штабс-капитан. Звание-то какое! Самим государём Александром Благословенным отличен. Ему всё видно из нижегородской глубинки: как полки строятся, как маршируют под музыку в дыму орудий.
Осенью 1854 года Уайт-Холл и Наполеон III решили нанести удар по главной базе Черноморского флота. Надеялись, что падение Севастополя ликвидирует русское влияние на востоке. Нападающие рассчитывали на быструю победу. На четырёх сотнях судов они перебросили армию с осадными орудиями из турецкой Варны в Крым. Их боевую эскадру составляли три десятка пароходов. Числом кораблей, огневой мощью, скоростью хода она превосходила парусный, в основном, флот под командованием адмирала Нахимова. Русские в Крыму располагали меньшими силами. В самом городе, вначале отнюдь не крепости, заняли оборонительные позиции десять тысяч матросов, сошедших на берег с кораблей, запертых в бухте. Позднее к ним (живым и павшим) добавится столько же, пополняя ряды тех и других. Осаждающие превосходили защитников в количестве мортир крупного калибра, имели значительный перевес в зарядах. На Пасхальной неделе 1855 года на полторы сотни тысяч смертоносных «гостинцев», выпущенных по городу, перенявшему славу древнего Херсонеса, защитники ответили лишь половиной этого числа снарядов. За каждого убитого заморского «гостя» осаждённые отдали три жизни. Иностранцы и в искусстве укрываться от огня превосходили хозяев полуострова.
Разумеется, «числа войны» стали достоянием общественности, когда Крымская компания ушла в историю. Однако о превосходстве Запада в живой силе и вооружениях повсюду говорили с первых дней боевых действий (и на удивление верно), делая выводы из туманных публикаций, из рассказов очевидцев, из слухов. Одни извиняли этим неудачи своих, другие возражали: воюй не числом, а уменьем. Третьи глубокомысленно замечали, мол, пуля – дура, штык – молодец. Приводилось в пример сражение армии Меншикова на Альме, где плотные колонны русских буквально расстреливались противником из нарезных винтовок–штуцеров и полевых орудий с нарезными же стволами с расстояния, недоступного для гладкоствольных ружей солдат Николая I. В неудачах обвиняли и военачальников. В сражении на Чёрной речке новый главнокомандующий, князь Горчаков, назначенный взамен павшего духом Меншикова уже новым императором, Александром II, начал штурм Федюхинских высот силами значительно меньшими, чем располагали обороняющиеся. Полегло десять тысяч русских солдат и впятеро меньше тех, со штуцерами, кого они достали штыками.
Старый штабс-капитан принял смену царствования с надеждой. В имени нового императора слышались победные звуки двенадцатого года: Александр! После поражения соотечественников в первом полевом сражении старый артиллерист стал задумчив и мрачен. Ему, окончившему службу с верой в родную пушку, которая, под названием орудие Шувалова, со времён Семилетней войны до вступления русских в Париж, обеспечивала победы Отечества, трудно было признать истину, что у Бога Войны появились новые фавориты. Демидовы проиграли в конкуренции Крупам, английским и французским партнёрам немецких промышленников. Увы, времена изменились. Тяжёлые медь и чугун уступили поле боя лёгкой стали. Всё чаще побеждал тот, кто лучше владел прикладными науками, чем латынью и языком парижских салонов. Оказалось, править миром надёжней из механической мастерской и научной лаборатории. Штабс-капитан, сделавший прощальный выстрел из орудия в 1818 году, вдруг осознал, что сегодня он столь же сведущ в военном искусстве, как и его сестра, которой уже отзвенел церковным колоколом при погосте семидесятый год. Что ему отвечать на её горестные вопросы? Лучше их не слышать. По утрам Корнин покидал усадьбу, прихватив для вида удочки. Немыслимое! - Он потерял вкус к уженью рыбы. Бродил полями, рощами, вверх-вниз по холмам. Бывало, сам седлал жеребца и, меняя аллюр, покрывал пустынные вёрсты к Волге и обратно.
Поражение русских под Балаклавой и на Инкерманских высотах вновь изменили стиль его поведения. Он извлёк из сундука свой ветхий тёмно-зелёный мундир, пересыпанный по рецепту Антонины сухими травами. Нашёл старые дырки под кресты и медали, что хранились в особой шкатулке. Думал, историческое сукно полезет на нём по швам. Ан нет, кафтан фрачного покроя с чёрным стоячим воротником, с красными эполетами, и серые панталоны пришлись впору. Значит, не расплылся к старости и не усох. Подумав, отложил кивер в сторону, оставил для носки при мундире нестроевой картуз артиллерийского офицера, который носил всегда с тех пор, как вышел в отставку.
- Каков молодец!- восхитилась сестра.
И действительно, шестидесятивосьмилетний штабс-капитан выглядел моложе многих своих сверстников. Атлетическое сложение поддерживал постоянным движением, физической работой во дворе – колол дрова, трудился с удовольствием на гумне, переносил с телег в амбар мешки с картошкой; много ходил. Мышцы лица его не одрябли, а пышные усы с подусниками, переходившие в бакенбарды, на манер Александра Николаевича, придавали значительность волжскому помещику. Он весь был серебряно сед, от коротких волос под картузом до растительности на лице.
В этом наряде, при крестах и медалях, надевая сверху, по погоде, то офицерскую шинель-крылатку, то шубу, но неизменно в картузе, выезжал несколько раз в уездный город. Побывал в Нижнем Новгороде. Антонина, чуя нехорошее, с пристрастием расспросила кучера. Тот поведал, что барин велит ему ждать у дворянского собрания или у избы, куда свозят рекрутов, а что там делает, ему, холопу, неведомо. В Нижнем сам губернатор вышел из дому провожать ивановского гостя, подвёл к экипажу, всё извинялся, что ничем помочь столь уважаемому человеку не в силах; годков много, таких в ополчение записывать строго запрещено.
Антонина была достаточно умудрена годами, чтобы понять: братец собирается на войну. И мысленно одобрила губернатора, который проявил твёрдость, не пуская ветерана Отечественной войны в Крым. Кажется, Андрей Борисович успокоился. Зиму просидел за обычными своими занятиями, чуть больше чем всегда читал книги по военному делу (дома и Клаузевиц был, и записки Юлия Цезаря, и воспоминания Наполеона). Первым бежал на крыльцо, когда привозили почту. Но мундира не снимал. Даже вечерний чай пил при орденах.
Собираться можно долго, вплоть до того дня, когда отпадёт надобность выходить за порог. Русскому человеку это свойственно. Антонина нашла объяснение тому, что решительно вывело брата на военную дорогу. В разгар обороны Севастополя одна столичная газета пересказала репортаж корреспондента NewYorkDailyTribune, небезызвестного славяноненавистника Фридриха Энгельса, о происшествии на железнодорожной ветке, проложенной союзниками от портового городка Балаклава до южной окраины Севастополя для подвоза военных грузов. Будто бы некто Александр Кронин (Kronin) подозревается во взрыве боеприпасов при их транспортировке на платформах товарного состава. Выведен из строя значительный участок пути. Много погибших и раненых. Тела подозреваемого обнаружить не удалось. Известно, что он был служащим британской компании, которая строила и эксплуатировала названную стратегическую ветку.
Для Андрея Борисовича, при прочтении заметки, дополнительной интригой стала описка (но в каком месте описка?) пересказчика репортажа. В конце его Кронин именовался уже Корниным (Kornin).
Когда, по весне, подсохли дороги, хозяин Ивановки приобрёл у каретника в уездном городе новую конскую сбрую и лёгкую двуколку-кабриолет, с клеёнчатым откидным тентом, на высоких спиральных рессорах. В своей конюшне выбрал лошадь гнедой масти, мелкую, но, знал хозяин, крепкую (ещё раз проверил, надёжны ли ноги – путь предстоял долгий). Вся поклажа вместилась в старый баул. Новые сапоги и широкий плащ дополнили штабс-капитанский мундир и неизменный картуз. На робкий вопрос сестры, далеко ли собрался, ответил, подумав: далеко и надолго, но непременно вернётся, жди. Антонина, сдерживая слёзы, перекрестила брата:
- Понимаю, Андрюша, по другому ты не можешь. Господь тебя храни!
Выехал на рассвете. Дорожной карты у него не было, но известно, язык до Киева доведёт. Путь его лежал через Тамбов и Воронеж на Харьков, дальше – к Перекопу. Старый помещик правил сам. Лошадь бодро бежала крупной, мерной рысью, местами (на пологих спусках и ровной просёлочной дорогой) вскачь. Опытный ездок не гнал её во всю мочь, давая возможность восстанавливать силы на привалах в полдень, чтобы уверенно преодолевать ежедневные сто вёрст. На долгих подъёмах часто соскакивал на дорогу, а на крутых спусках - придерживал коня, натягивая вожжи. К вечеру сворачивал на постоялый двор. Первым делом следил, чтобы кормёжка была правильной, не прелым овсом, да не поили сразу разгорячённое бегом животное. Вместе с тележником пробовал на прочность спицы колёс руками, осматривал ступицы и, если считал необходимым, распоряжался подтянуть гайку. Только после этого шёл в общую залу вечерять. За столом слушал новости войны, не вступая в беседу с дорожным людом, которого в ту пору много было на трактах, ведущих в Крым. Ночевал в переполненных комнатах и сараях. Разбуженный петухами, шёл в конюшню: «Запрягайте!»
Уходила за спину путника и в прошлое Россия - вётлы и осокори за придорожными канавами, соломенные крыши изб и, когда углубился в степь, белёные мазанки. Всё реже выплывали рощи по волнам колосящейся ржи к разбитым дорогам, которые то здесь, то там рабочие мостили щебёнкой. Путь спрямлял бугристыми, в рытвинах и тележных колеях, не просыхающими просёлками. Через реки переправлялся вброд и на тесных, галдящих, ржущих, мычащих и блеющих паромах, редко по мостам. Наконец пошла сухая волнистая степь, кое-где расчленённая желтыми безводными балками, вырытыми дождями и весенними водами. Вдруг мелькнула, была отогнана, но всё чаще стала возвращаться мысль, что каждое лицо, каждый предмет, попадающий на глаза в пути, видит он в последний раз. И начал сниться бой перед вступлением в Париж и его, ещё поручика, последняя жертва войны – смуглый канонир, похожий на итальянца, который пытался защищаться банником от русского тесака. И эта маркитантка… Начиная от Перекопа, несчастный француз навсегда поселился в снах штабс-капитана, вызывая тревогу и раскаяние при пробуждении. Что хочет от него, живого, тот мертвец? В последнем сне канонир что-то крикнул, взглянув мимо русского. Андрей оглянулся и с изумлением увидел, что на редут взбирается следом за ним младший брат, размахивает руками, пытаясь остановить занесённую для удара тесаком руку старшего. Как здесь оказался подпрапорщик инженерной части Петр, штабс-капитан спросить не успел… Но успел удивиться сходству француза и младшего брата.
Вконец разбитая каменистая дорога от Перекопа к Севастополю была забита фурами. Их влекли обессиленные лошади и равнодушные волы. Груз, перевозимый в сторону моря, был разнообразным: тюки, ящики, мешки, корзины, горки ядер и бомб, накрытые рогожей или открытые. Тележные транспорты чередовались пешими командами серошинельников, идущих на смену выбывшим. Часть последних, ещё живая, двигалась санитарным транспортом навстречу. Раненые пребывали в молчаливом отупении или стонали на ухабах. Некоторые из них, держась здоровой рукой за борт или задок телеги, брели на своих уцелевших двоих. Да сестрички милосердия и фельдшера, сопровождавшие скорбный обоз, передвигались по обочинам, подходя к подопечным на слабый зов. Стук колёс, топот сапог и копыт, гул голосов, полуденная жара и слепящее солнце; густая пыль, которая не плывёт, не поднимается столбом, а плотным слоем, выше голов, лежит на дороге.
Иногда чей-нибудь взгляд цеплялся за Корнина, будто вопрошал: откуда ты такой, дядя? Действительно, странный барин будто выехал из кунсткамеры в старомодном мундире артиллериста. Его кабриолет то прорывался вперёд, находя щёлку между двумя встречными потоками, то тащился за какой-нибудь фурой.
На одном из поворотов экипаж штабс-капитана, обгоняя телегу, гружённую ружьями в промасленных холстинах, выскочила на освободившуюся вдруг левую сторону и едва не врезалась в короткую бричку, заваленную плетённым бортом в мелкую придорожную канаву. В бричке, на соломенной подстилке, сдвинутой к борту при падении, Корнин увидел тело, прикрытое летней офицерской шинелью. Жёлтым восковым лицом - покойник. И только прикушенная губа свидетельствовала, что молодой офицер жив, страдает, но не позволяет себе стонать. Рядом находилась и причина столь геройского поведения – милосердная сестричка с лицом мадонны, как представляют Деву Марию живописцы, из католиков. В растерянности она гладила пальцами по щекам раненого. Вокруг суетился возница в солдатской фуражке:
- Ну вот, приехали! Гляньте на колесо, вашбродие.
Обращение адресовалось Корнину, который вышел из коляски, желая помочь попавшим в аварию. Ему ничего не стоило приподнять руками задок брички и поставить её на дорогу, но он отказался от своего намерения, взглянув на заднее колесо. Оно лежало под кузовом плашмя, без нескольких спиц; ступица отломалась. Оставалось перенести офицера на одну из попутных телег. Но все они были переполнены ранеными, а лежачему требовалось много места.
Вдруг Корнину показалось… Отстранив белую ручку сестрички, он склонился над страдающим юнцом. Нет, слава Богу, только показалось! Не Борис. Просто, заострившийся от боли нос напомнил ему Александру, уфимскую «вдову» при живом ивановском затворнике. Да и сын гораздо старше. Скорее, раненый похож чем-то на брата Петра, когда тому было лет семнадцать. Но почему «слава Богу»? Грешишь, Андрей Борисович! Мальчик должен доехать до госпиталя в Симферополе.
- Помогите мне.
Возница и барышня не сразу поняли, что от них хочет старый офицер. Когда поняли, захлопотали вокруг бесполезной брички, мешая друг другу. Вскоре раненого, так и не открывшего глаз, кое-как уложили в кабриолет. Сестра примостилась рядом с ним. Возница занял переднее сидение, весело щёлкнул вожжами, и санитары с подопечным покатили в сторону Симферополя. А Корнин с баулом в одной руке, с плащом, перекинутым через плечо, двинулся на далёкий гул канонады.
Ему не суждено узнать, что в главном тыловом госпитале, приняв очередного раненого, напишут с его слов на картонке, прикреплённой к спинке железной койки: Пётр Дмитриевич Каракорич-Рус, подпоручик, а в регистрационный журнал внесут дополнительные сведения о подданном Его Высочества князя Черногории Данилы Негоша, состоящем на русской службе с 1854 года. Предвидеть бы лекарям, что через двадцать три года юный подпоручик, поставленный на ноги их усилиями, станет известным на Балканах военачальником, этот журнал непременно сохранили бы для потомства.
Если бы штабс-капитан Корнин задержался на месте аварии ещё на каких-нибудь полчаса, возможно, он обратил бы внимание на вьехавшую на основной тракт с южной стороны телегу одноконь, которым правил татарин. Спиной к нему сидел, сгорбившись, гигант неопределённого возраста, одетый в пыльник, в английском пробковом шлеме. Взгляд седока был отсутствующий. О таких говорят – не в себе. Прояви кто любопытство, татарин мог бы, при доверии к собеседнику, объяснить, что нашёл неизвестного в своём саду на окраине Балаклавы на следующий день после взрыва боеприпасов на железной дороге союзников. Чужак не прятался. Он безучастно сидел под чинарой, обхватив ладонями голову, покорно дал отвести себя в хижину. Когда заговорил, татарин с трудом разобрал несколько русских слов. На семейном совете пришли к мнению, что к ним забрёл контуженый. Скорее всего, русский, поэтому решили английской комендатуре его не выдавать. Через несколько дней чужак мог кое-как передвигаться, стал говорить более внятно. Он просил вывезти его тайно в расположение русской армии. Просьбу подкрепил золотым совереном.