Внутренний город Бухары, шахристан, был обнесён стеной из сырцового кирпича. Две главные улицы, пересекаясь в центре, делили его на четыре части. Почётным кварталом шахристана считался северо-западный. Здесь, над плоским городом Бухарского оазиса, возвышалась укреплённая резиденция эмира, Арк. На протяжении двадцати четырёх веков новые постройки дворцово-религиозного комплекса возводились на руинах, и основание цитадели нарастало, тянуло за собой вверх острозубую оборонительную стену.
Каменный дом Захир-аги находился в самой отдалённой от холма Арк четверти шахристана. Внешне усадьба ничем не отличалась от других городских владений состоятельных бухарцев: квадрат жилых и хозяйственных помещений по периметру участка, внутри – тенистый сад с фонтаном. Но стоило пройти вовнутрь через узкую калитку в дубовых воротах, как взгляд упирался в украшение фонтана, шокирующее мусульманина. Над ниспадающими самотёком струями воды высился безрукий и безголовый торс языческой бесстыдницы, найденный землекопами.
Женская половина хозяйских помещений также вызывала неприятие последователей Пророка. Подумать только – уважаемый ага ограничился одной женой! Притом, персиянка Фатима не только услаждала мужа, занималась детьми и домом, но и была ему советчицей в делах сугубо мужских, что осуждалось и окружением эмира и погонщиками верблюдов. Более того, Фатиме не возбранялось зайти на половину мужа, когда у того гости. При этом она лишь прикрывала нижнюю часть лица краем шали. Правильно говорят, неверному никогда не стать истинным мусульманином! Кабинет свой этот русский обставил европейской мебелью, пол застелил невиданным здесь паркетом, стены украсил картинами. Всю эту и другую роскошь доставили караваном из Нижнего Новгорода, в котором бухарцам, в виде исключения, позволили торговать, платя обычную для русских купцов пошлину. Ковры, низкие диваны, мягкие подушки и кальяны гяур переместил в гостевую комнату. Нет, это не было ностальгией по быту, оставленному за Уральскими горами. Огромный северянин не мог сидеть на корточках, а полулёжа, на ковре, обложившись подушками, засыпал. Выручил стул. Ну, а там, где стул, там и соразмерный ему стол, чтобы писать, не горбясь, с упором для локтей, и прочее. Книги везли сюда со всех сторон. Понадобились шкафы. А вот платье новоявленный бухарец предпочитал местное. Широкое и лёгкое (халатов на вате он не носил, в холода надевал мех), оно нигде не жало; спасало от ожогов и перегрева белокожее, веснушчатое тело северянина.
По утрам к фонтану выводили из конюшни на хозяйственной стороне дома вороного текинца, и дородный хозяин, используя край фонтана как ступеньку к стремени, легко вскакивал в седло.
День посланника по особым поручениям, если он находился в Бухаре, начинался с Малого Дивана у первого визиря, фактического главы эмирата, Даниар-бека. Нередко видели бухарца то при дворе хивинского хана, то в ставке воинственного властителя Коканда, то на рудниках иранского Герата, то в караван-сараях Кашгара, который постоянно, как маятник, переходил от манчьжурской династии к хозяев Ферганской долины и обратно. Он нигде не был праздным гостем: беседовал с первыми лицами стран, светскими и духовными, работал в архивах, в государственных канцеляриях-диванах и книгохранилищах дворцов и медресе. Где мог, делал подробные выписки, составлял чертежи стран – дело невиданное на Востоке. Собирал гербарии и образцы горных пород, изучал особенности военного дела соперничающих правителей. Его интересовали быт, нравы племён и народов, хозяйство, состояние дорог и водных путей. Вёл путевые записки. Возвращаясь в Бухару, привозил старинные рукописи, пополняя библиотеки, свою и правителя. Вечера и часть ночи уходили на обработку привезённых материалов.
Так было не всегда.
Более двух десятков лет тому назад под именем Збигнева Корчевского он появился на террасе перед дворцом Даниар-бека рабом. Каприз первого визиря, на которого произвели впечатление физическая сила и бесстрашие пленника, позволил избежать молодому человеку оскопления и судьбы евнуха при гареме. Более того, всесильный куш-беги произвёл батыра в дабаши. Это звание соответствовало капралу или младшему унтеру, поскольку под командой новоиспечённого начальника оказалось десять вооружённых саблями и кремнёвыми ружьями сарбазов из охраны бека. Нового начальника сослуживцы вслед за визирем стали звать просто «русский».
Удача ему сопутствовала. В стычке со сторонниками кокандского хана в эмирате дабаши отличился неожиданным ходом, приведшим к успеху карательной операции регулярного войска эмира, лашкаров, против взбунтовавшегося Самарканда. Военному делу русский обучен не был, призвания к нему не имел, он даже не владел саблей и допотопным ружьём. Потому и позволил себе «маневр», не предусмотренный военной наукой. Никто из бунтовщиков, вооружённых чем ни попало, не мог предвидеть, что в их ряды ворвётся, как сумасшедший дервиш, размахивая огромной саблей, краснобородый великан. Нечеловеческим голосом он обратил вспять и ополченцев-наукаров, и присоединившихся к ней оборванцев на майдане. Вообще-то Корчевский ни о каком маневре не думал. Отчаяние погнало его с закрытыми глазами на толпу, потому что отступать было некуда и поздно. С той поры новоиспеченный тактик уяснил, что такое военное искусство на практике.
За подвиг в Самарканде визир подчинил отважному русскому конную полусотню своих галабатырей, посаженных на разномастных и разнопородных лошадей. Только очень знатные и очень богатые кавалеристы могли позволить себе аргамака, ахалтекинца или карабаира. «Любимец Фортуны» к знати и состоятельным бухарцам тогда не принадлежал. Он приобрёл за сходную цену пегое, о четырёх копытах чудовище, чья мама-кобылка явно согрешила с русским битюгом. Збигнев увлёкся головоломкой: кто он теперь – прапорщик, подпоручик? К какому известному чину подвести «полусотника»? Спросить не у кого. Среди галабатырей соотечественников нет, пленные унтера и оберы рассованы по отрядам, стоящим на границе в ожидании неприятеля или ушедшим в набег. Где-то там и его товарищ по невольничьей дороге, если жив. Избавил от «ломки головы» тот же Даниар-бек, доверив русскому сотню после войны с Хивой, когда тот вновь отличился, пленив неприятельского бека ханской крови – выхватил его голыми руками из седла, как морковку из грядки. За такой подарок эмиру Збигнев получил вороного ахалтекинца и красный кафтан – знаки власти над эскадроном (теперь уж, без сомнения, он стал ротмистром). Достался ему и участок земли в пределах рабада, где селились мелкие чиновники и торговцы. Доход от земельного надела исчислялся тремя сотнями червонных в год.
Как раз в то лето оказался в Бухаре царский агент Виткевич. Выйти на соотечественника, наделённого правом и средствами возвращать на родину пленников, для Корчевского не составляло труда. Только он резонно решил, что у бухарского невольника в офицерском звании, землевладельца, свободы и прав больше, чем у царского преступника, осуждённого на поселение в Сибирь. Были ещё две причины, препятствующие ему не спешить в пределы империи: крепнущая привязанность к Средней Азии и самоуверенность молодого ещё человека, избалованного удачами, следовавшими одна за другой. Думалось, станет невыносимо, захочется домой, - сяду на своего вороного и – через Коканд, к озеру Балхаш. Там русские заставы.
Истинно, человек предполагает, а Бог располагает… На счастливом повороте жизни подстерегла галабатыря в красном кафтане недобрая судьба в облике муллы, тощего от лазанья на минарет: «Почему мусульманами командует неверный?» - «Так обратите», - второпях распорядился визир, отправляясь в Тегеран. Мулла понял совет по-своему. Заманил христианина в мечеть. Корчевский не был наделён религиозным чувством. Он много лет и в глаза ксёндза не видел, ни один костёл не попался ему на пути. Стояла за восточными воротами цитадели какая-то христианская церковь, да сотник ни разу в неё не заглянул. Распятие, что висело у него в кабинете над диваном, скорее было материальной связью с домом над Вислой, чем потребностью души. Если бы Даниар-бек, которого он уважал, поговорил со своим офицером по-доброму, возможно, имея пример отца, равнодушный католик отнюдь не оригинально изрёк бы: «Бухара стоит обрезания». Однако покоряться насилию было не по нраву вспыльчивому вольноотпущеннику. Этого муллу, от которого пахло из гнилого рта и подмышками, он мог одной рукой забросить на балкон минарета, что и попытался сделать, но толпа религиозных фанатиков помешала.
Несколько дней в темнице для богохульников русского насильно опаивали насыщенным раствором соли. Потом он запишет в дневнике: «Через сие мучение, когда соль живот весь переест, другие умирают». Но умереть столь оригинально истязаемому мучители не давали. После пытки вливали в рот топлёное овечье сало. Нет ничего удивительного в такой практике. Эмиром бухарским в те годы был «законодатель» жестокости Насрулла, прозванный кассабом , то есть «мясником», чья кожаная плеть чудовищных размеров стала традиционным символом власти бухархудатов. Возвратившемуся в Бухару визирю доложили об упорстве христианина. Ссориться с духовенством правителю эмирата было опасно. И ради кого! На всё воля Аллаха. Распорядился передать командование сотней следующему по чину. Тот примерил красный кафтан, разочарованно вздохнул: придётся ушивать. Заглянул в перемётные сумки и обнаружил рукописную книгу. Отнёс визиру. Даниар-бек просидел с манускриптом при свечах всю ночь, а наутро сам явился в тюрьму, где засаливали курицу, способную нести золотые яйца. Русский был ещё жив. «В больницу, в Дар-аш-шифа! И лучших лекарей приставить! Головой отвечают!» - приказал адъютанту и поскакал к мулле с откупными в сотню золотых.
Когда русский окончательно поправился, его отвезли с почётом в новый дом, купленный для него визирем в шахристане. Даниар-бек не отказал себе в удовольствии проводить сотника до порога женской половины дома, где ждала его, чарующе поводя чёрными глазами, молодая, миниатюрная персиянка Фатима, в шёлковых шальварах, нанятая по контракту для исполнения обязанностей сигы, временной жены. Наконец гяур понял причину новой милости визиря к нему:
- Я прочёл твои путевые записки, достопочтенный Сиб… Зиб… Зби… О, Аллах! Что за имя у неверного! Да, прочёл с большим наслаждением, признаюсь. Такую глубину я встречал лишь в манускриптах Ибн Батуты Но того мира уже давно нет. А сегодняшний стекает на бумагу с кончика твоего пера, превращая книгу в зеркало реального. Твоя книга, ибн Игнатий, стоит целой армии. Если сходятся в бою равные по силе, побеждает тот, кто лучше знает противника и его территорию. Один недостаток манускрипта – твой фарси. Ты недостаточно его освоил. Персиянка тебе поможет. Она из знатного рода, дед её был известным в Исфагане мудрецом, он многое вложил в любимую внучку. Теперь тебе не придётся размахивать саблей. Я назначаю тебя посланником по особым поручениям. Это даст тебе возможность путешествовать, наблюдать и записывать на пользу эмирата и во славу Аллаха... Да, вот о чём подумай, домулло… У неверного, живущего среди правоверных, много проблем. Прими ислам! Нет в мире бога, кроме Бога! Я не принуждаю тебя. Стань на путь истины, и ты сам придёшь к Аллаху.
Автор записок склонился в поклоне, в знак признательности за оценку его рукописного труда. Визир обратился к нему, купленному как вещь, домулло, что на фарси означало «мудрый, уважаемый человек», это высшая похвала. Но Корчевский от неё не раскис. Наоборот, в нём взыграла гордыня. Рискуя сразу всё потерять, он обратился к Даниар-беку с дерзкой просьбой оставить за ним должность сотника. Красный кафтан и вороной ахалтекинец здесь были ни при чём. При дворе восточного владыки много значили привилегии военного начальника. Притом, за сотником оставался доходный участок земли – не малая добавка к жалованью высокопоставленного чиновника.
Визир, подумав, согласился.