В сражениях за Ахал-Текинский оазис Скорых не участвовал. В начале лета он покинул лазарет и поселился с заботливым Гавриловым в хижине среди чудесного абрикосового сада на окраине селения Асхабад, куда переместился центр закаспийской области Туркестанского генерал-губернаторства. Медицинская комиссия настаивала на увольнение поручика в запас по ранению. Скобелев, теперь генерал от инфантерии, отстоял: «Такими офицерами не разбрасываются». А ординарцу шепнул: «Поправляйся, герой. Большие дела ждут нас на Западе, - и добавил, перефразируя Суворова. – Широко расшагался канцлер, пора его унять». – «Неужели война с немцем, ваше высокопревосходительство?». – «Ежели Бисмарка сейчас не остановить, вскорости эти вильгельмы и франц-иосифы в такую бойню нас втянут… И братьев славян надобно выручать. Не турок их гнетёт – дунайский немец. Всюду немец! Сейчас удобная ситуация, Франция нас поддержит, австрияки зализывают раны, гнусному Альбиону союзников на скору руку не собрать. Но главное препятствие не в Берлине, не в Вене. В Петербурге! И там немец всё к рукам прибрал. Я направляюсь туда. Соскучился Зимний без меня. И кой-какие дела надо доделать. Жди. Я о всех своих позаботился. Тебя в тихий гарнизон пристраиваю. Там наберёшься сил. Позову».
Михаил Дмитриевич в те дни тяжело переживал убийство Александра Второго: стал раздражительным, осунулся, почернел лицом, сбросил фунтов двадцать своего большого тела. Реформатор на троне был близок его деятельной натуре. Наследника же престола боевой генерал ещё в Балканскую компанию во всеуслышание называл бездарным командиром, презрительно уличал в «немецкой твердолобости». Когда на Александра Александровича буквально свалилась корона, покоритель текинцев не унялся. Особенно раздражала Скобелева верность нового императора «династическим связям» во вред интересам России. Так считал не сдержанный в словах рязанец. А молодой царь отвечал взаимностью «русскому Бонапарту», как стали называть героя Геок-Тепе недоброжелатели. Вызов в столицу не сулил ничего хорошего.
Михаил Дмитриевич был прост в обращении с нижними чинами и офицерами; в нём не было даже тени превосходства. Объехав на прощание части своей крохотной победоносной армии, генерал от инфантерии посетил георгиевского кавалера, которому каждый шаг давался с трудом. Свита и конвой остались у калитки с лошадьми. Скобелев прошёл через сад, скрылся за дверью хижины. Сразу из дому вышел Гаврилов. Присел на пороге. Беседа военачальника с поручикам длилась не долго. Скорых, поддерживаемый под локоть денщиком, проводил командира до калитки.
Цокот подков о каменистую дорогу затих за поворотом, под горкой. Василий, облокотившись о низкую калитку, всё смотрел вслед, и болезненная тяжесть наполняла его сердце…
Вскоре и до Асхабада доползли слухи о вызывающем поведении Скобелева в обеих русских столицах, в Берлине и в республиканском Париже. Якобы он всюду возбуждает национальные чувства соотечественников, подстрекает к войне «славянства против тевтонов». Он действует через головы царя, канцлера Российской империи, руководителей иностранного ведомства у Певческого моста. Вена и Берлин шлют в Петербург ноты, Российское МИД в шоке, Александр Третий в гневе. Но расправиться с недопустимо самостоятельным генералом не просто. Попробуй уволить из армии, запереть под домашний арест человека, который одним своим явлением народу приводит толпы в религиозный экстаз. Мужичьё опускается на колени, а барышни снимают кружевными платочками пену с удил его коня и хранят эту реликвию. Белый Генерал, потомок однодворца Никиты Скобелева, разъезжает по очарованной им России, будто кандидат на престол Священная триада «Бог, Царь, Отечество» пополнилась новым именем, и оно прочно заняло место перед «царём».
И вдруг в конце июля 1882 года телеграф приносит оглушительную весть: Михаил Скобелев, тридцати девяти лет, скоропостижно умер в московской гостинице «Англия». Вскоре в обществе стали обсуждать вполголоса протокол вскрытия тела. По нему «заговоренный от пуль» здоровяк скончался от паралича сердца и лёгких. А ведь никогда ни на какие хвори не жаловался, был всегда энергичным, выносливым, бодрым; сутками не покидал седла. Упоминалась единственная свидетельница его последних минут, некая немка по имени Ванда и бокал вина, переданный накануне Скобелеву из соседнего номера от подгулявшей компании его поклонников.
В отношении многих офицеров, отмеченных вниманием Михаила Дмитриевича, воля покойного генерала продолжала действовать. Вскоре после трагического события в Москве, поручик Скорых был приглашён в штаб военного округа, где его ознакомили с назначением на должность коменданта в отдалённый пограничный гарнизон. Можно было соглашаться или подавать рапорт об отставке. Василий Фёдорович согласился. Название «гарнизонной дыры» - кишлак Сары-Таш – ничего ему не говорило. Штабист уточнил: Алайская долина между Тянь-Шанем и Памиром. Уже «теплее», появился некий туманный образ. Перед выездом к новому месту службы новоназначенный комендант гарнизона был проинструктирован: место спорное, ни Англия, ни Афганистан притязания России на горный узел Средней Азии не признают. Может возникнуть непредвиденная ситуация. Действовать по обстановке, но осторожно, на каждый выстрел огнём не отвечать, воспитывать в себе дипломата.
«Есть», - ответил Скорых на полуофициальные напутствия начальства и, возвратившись домой, велел Гаврилову готовиться в дорогу. Расстроенное лицо бывшего денщика, уже полтора года наёмного слуги, побудило хозяина добавить: «Что, брат, жаль покидать такой рай?» Верный наперсник военных дорог подсинца посмотрел через раскрытое окно в оранжевый от плодов сад, вздохнул: «Дюже. Век бы жил здесь».- «Так в чём дело? Оставайся. Ты теперь вольный. Дом на тебя отпишу». Гаврилов несколько мгновений колебался: «Нет уж, барин, куда тебе без меня, пропадёшь. Вишь, кволый какой, да ещё кривой. Буду тебе за левый глаз». – «Ну, тогда жалованья тебе прибавлю». – «За шо?» - «За глаз». – «На шо мне та прибавка? Не пью, ни курю. А всё ж, давай, барин! У меня как в банке будет, на чёрный день для двох».
Ехать к месту назначения предстояло через Ферганскую долину. В Андижане находилось непосредственное начальство коменданта Сары-Таш. На деньги, вырученные от продажи дома с садом, приобрели крепкий экипаж с тентом, двух низкорослых пятнистых лошадок. Места хватило и пожиткам, и путникам. Сначала пришлось держать направление на юго-восток вдоль каменной стены Копетдага до селения Душак. Далее предстояло двигаться, внимательно поглядывая по сторонам, навстречу солнцу через независимые ещё оазисы туркмен Теджен и Мерв на Чарджоу. Здесь, во владении эмира, сменив экипаж на каюк, спокойно доверяйся искусству узбекских речников; живо доставят в Самарканд. Что они и сделали. Обе «дарьи» связаны оживлённой дорогой, по которой вёл свою фалангу ещё неистовый Искандер Двурогий. А последний отрезок пути, от Бекабада до Андижана, Скорых решил вновь проделать на лодке.
Закаспийская железная дорога уже строилась буквально «бегом» сразу на нескольких участках солдатами бывшего скобелевского отряда. Недостаток рабочей силы пополняло туземное население. Во многих местах строящийся рельсовый путь шёл вдоль древних дорог. Подсинец и его верный денщик получили удовольствие видеть все стадии постройки, от изыскания трассы до её приёмки начальством.
В Андижане, уютном городке цветущей Ферганской долины, поручика Скорых встретил уходящий на покой с поста коменданта Сары-Таш штабс-ротмистр Шестак. Хвёдор Хвёдорович (представился он), иссушенный снаружи солнцем, изнутри - какой-то болезнью, вбил себе в голову, что у него осталось не много земных дней. Успеть бы взглянуть на родную Полтаву. Едва обменявшись со своим сменщиком приветствиями, приступил к делу:
- Дорогой мой, у вас день на ахформление всех бумаг. Мой поезд – завтра вечером. С утра мы засядем в станционном бухвете. Там подают замечательный херес, со льда. Знаете, я воды не пью, в ней зараза. До отхода моего поезда постараюсь посвятить вас во все тонкости жизни этого проклятого кишлака, в котором, не исключено, вам придётся выть на горы до конца своей службы и где вы, (не дай Бог вам подхватить!), но всё-таки подхватите мою форь. Уже смотрите на меня, привыкайте!
И Скорых в день уложился. Более того, написал в Подсинск, оповещая родных о «новом месте службы в горном Туркестане». Обратным адресом назвал почтовый ящик комендатуры. Отправив Гаврилова с письмом на почту, задумался, развалившись на койке. Почему он не согласился на отставку? Ведь гражданская жизнь не грозит ему прозябанием. Есть доходное дедовское дело, наследованное отцом. Да мало ли где может приложить руки и знания боевой офицер. Что же заставило его остаться в армии? Он догадывался о причине. Но отказывался от признания её, как от чего-то постыдного.
За день до вызова в штаб Закаспийского военного округа Скорых получил «толстое» письмо из Подсинска. В конверт была вложена фотографическая карточка, наклеенная на картонку. Вокруг стула в фотосалоне сгрудились родные, на стул поставили ножками Феодору. Фотография была отличного качества. Казалось, каждый отдельный волосок виден в густой чёрной гриве трёхлетней девочки. Стал разглядывать лицо. И ранее не ведомое ему ощущение, сродни разочарованию, наложенному на болезненное чувство личной вины, всё сильнее охватывал отца. Неужели за его и Елицы совместный грех Небо наказало их какой-то изощрённой некрасивостью дочери! Ничего от отца, почти ничего от матери. Всё в Феодоре, кроме материнских волос, было индивидуальным - великоватое для её роста взрослое лицо, вытянутость которого не могли скрыть детские щёчки; бросающийся в глаза подбородок (вот-вот раздвоится), широковатый нос и маленький ротик. По чёрно-белой фотографии нельзя было определить цвет радужки близко поставленных глаз под низкими, прямыми бровями. Если бы дочь вырастала из пелёнок рядом с отцом, он бы сживался постепенно с её непривлекательностью. Может быть, во влюблённых отцовских глазах родное существо стало бы самым прекрасным на свете, как часто бывает. Живое лицо, меняя выражение, озаряясь внутренним светом, через глаза – мыслью, всегда выигрывает в сравнении со своим застывшим изображением. Но в том-то и дело, что новорожденную Феодору Василий почти забыл, помнил дочь смутно в день расставания на Волге, когда было ей несколько месяцев, а эта трёхлетняя девочка существовала для него только на бесчувственной фотографии. Так может быть, он тайно желал, не признаваясь себе, увидеть в дочери Елицу, потому и разочарован? Эта мысль поразила. Стал копаться в себе: разве ты до сих пор любишь Елицу? Не знаешь? Ты должен её ненавидеть! Ведь она, а не туркменская пуля сделала тебя инвалидом. Ты даже не смотришь на женщин, ты равнодушен к своей смерти. Так радуйся, что Феодора лицом не в мать! Объясни же своё состояние! Василий объяснить не мог, понял только одно: ни в коем случае нельзя возвращаться в Подсинск. Надо погодить. Это пройдёт. Наверное, он болен, всё-таки ранение в голову.
Утром в станционном буфете, дожидаясь своего поезда, Хвёдор Хвёдорович первым делом заказал вина, показав с гримасой на грудь: «Тут палыть». От завтрака отказался. Напарник его, напротив, начал с плова, за компанию попросил пива. Лакей побежал выполнять заказ. Пока Скорых неторопливо ел, прихлёбывая пиво, Шестак, жадно осушая стакан за стаканом хереса, рассказывал о Сары-Таш. Раньше там дислоцировалась полурота стрелков, обученных воевать в горах, да её забрали на русско-турецкую. Сейчас на всю Алайскую долину осталась неукомплектованная сотня семиреченских казаков. Отдавать им приказы комендант может только через хорунжего. А тот личность упрямая, спорщик. Словом, двоевластие. Замучаешься. Развлечения – карты, игра в бабки. Баранина дёшева. Хлеб из Хверганы везут. Вино контрабандное, из Китая, дорогущее. Зато дешёв гашиш. Таджички недоступны. За утехами надо ехать в уйгурское селение с подарками, в верховья Как-суу, там можно договориться. Что ещё? Да, все местные - мусульмане, в основном, киргизы, держатся особняком. В ответ на обидное слово можно заряд ружейного дроба в спину получить. С таджиками, что в горах живут, легче.
- Не поверишь, поручик, нелепая история заставляет таджиков жаться к русским, а то неизвестно, был бы мир в долине, куда британцы постоянно засылают из Кашмира тайных подстрекателей, щоб мутить народ. Какая история? Нелепая, говорю. Можешь не верить, но долг мой – предупредить сменщика. Бытует там легенда, будто в южной стороне, в местах для обычного человека недоступных, среди снегов и голых скал, живёт дикое племя. Отсюда досюда, - (штабс-ротмистр провёл пальцами от ширинки до горла), - они, точно мы с тобой, обыкновенные люди. Только обличьем - натуральные львы… Мулла рассказывал, будто во времена незапамятные привёл на Памир своё войско этот, как его… Искандер… Александр по-нашему. И были у него боевые львы, вроде обученных собак. Один лев сбежал и обрюхатил горянок. От него пошли эти самые, получеловеки. Сказка, конечно, да хвакт: сунешься туда – пропадёшь. Правда, при мне такого не случалось, однако казаки, из старослужащих, рассказывают, что в самом начале пропало несколько наших. Притом, заметь, все они были белобрысыми. Чёрных не трогали. С тех пор начальство решило в службу сюда брать исключительно брунетов. Не бойсь, тебя не своруют, не той масти.
Скорых, до сих пор слушавший экс-коменданта Сары-Таш не перебивая, потягивая из гранёной кружки пиво, спросил:
- Самому видеть довелось?
- Не-е, не видел. Они ж далеко, за речкой Муксу, на южной стороне Заалайского хребта, говорят. Горы там – нет выше их во всей Азии! И сплошь льдом покрыты. Случилось, два казачка сраных, дезертиры, задумали на привольное житьё бежать. Да не знали ведь, где то Беловодье, Шамбхала по-местному. Темнота семиреченская! Рванули вниз по нашей Кызыл-Суу. Доскакали, значит до речки Муксу, и там их кони пали. Казачки – в горы. И сподобились морды страшные узреть вблизи, как, к примеру сейчас ты меня зришь, - (штабс-ротмистр попал в точку: херес делал своё дело). – И назад ходу, с полными штанами.
Скорых проводил к поезду отставного кавалериста. Гаврилов, просидевший на вещах отъезжающего весь день в тени на перроне, подтащил поклажу, сбегал по просьбе полтавчанина за «посошком на дорожку». Три свистка, поезд тронулся.
Через несколько дней кавалькада из шести всадников выехала за южную заставу Андижана. Впереди ехали новый комендант «крепости Сары-Таш» и Гаврилов, за ними – четвёрка казаков. В хвосте, всё большее отставая, три пары волов потащили лёгкую полевую пушку, ящики со снарядами и со всякой армейской мелочью, заказанной ещё Шестаком. Среди пешей орудийной прислуги топал молодой денщик, приставленный к поручику. Гаврилов решительно отстранил его от должности за околицей города: «Какой ещё такой денщик? Я природный денщик его благородия! А что без погон, то нам, офицерам, то разрешено рескриптом ампиратора. Ступай, братец, к антилеристам, там твоё место. Выполнять команду!»