За участие в штурме «туркменского Измаила», Геок-Тепе, Василий Скорых отмечен был белым крестиком в петлицу с изображением «Егория». А мог бы получить крест деревянный к собственному гробу, возьми стрелок Аллаха на полдюйма выше. Спасибо ему и аккуратной пульке из английского штуцера! Левый глаз остался на месте. Жаль, зрение не восстановилось. Но вернулось желание жить, окрепшее при созерцании милых, ласковых лазаретных сестричек – графини Милютиной и простой барышни Стряковой. Из лазарета подсинец вышел кривым, но по-прежнему красивым. Радужная оболочка вокруг незрячего зрачка, чуть-чуть сместившись к виску, придала некую загадочность взгляду двадцатипятилетнего под… нет, теперь поручика. Орден св. Георгия четвёртой степени, по статуту этой самой значительной награды империи, переводил кавалера на ступеньку выше в воинском звании.
Опять, как было в Болгарии, награду вручил любимый генерал. В сопровождении адъютанта и малочисленной свиты он появился в покоях ханских палат, приспособленных под дивизионный лазарет, прошёл в палату выздоравливающих. Зимнее утро выдалось ветреным. На командующем войсками Закаспийского военного округа, поверх обычного для него белого мундира, был надет нараспашку укороченный полушубок белой овчины. Вся его крупная, представительная фигура источала физическую и нравственную силу, здоровье, уверенность в свою счастливую звезду. В согнутом локте Скобелев держал картуз, наполненный наградными крестами и медалями. Присланный императором двойной орден - «Георгий» второй степени - сверкал золотом и драгоценными каменьями креста на шее военачальника и нагрудной звезды с девизом «за службу и храбрость» под расстёгнутом полушубком.
Через забранные косыми решётками окна дворца во внутренней цитадели Геок-Тепе всю ночь в палаты доносился гул пира победителей с уцелевшими защитниками твердыни. Воины хана бежали было в пустыню и горы, побросав новенькие британские орудия, но через несколько дней вернулись с повинной головой.
Официальный «наблюдатель» от озабоченного Лондона при отряде Скобелева, лорд Керзон, не мог скрыть изумление перед невиданным зрелищем. Он не найдёт для него подходящего определения на английском языке и запишет латиницей русское слово – bratanie в послании парламенту и королеве. Ничего подобного братанию прежде видеть лорду не приходилось. Нижние чины обеих сторон мирно беседовали и ели из общих котлов, менялись всякой мелочью, на память. Образовались группки навеселе: русские – от законной чарки, непьющие туркмены, надо полагать, под воздействием дурманящего зелья нас под языком. Офицеры Его Имераторского Величества Александра II поднимали чаши и другие ёмкости (вплоть до солдатских котелков) с «натуральным» вином, изготавливаемым маркитантами-армянами тут же, в своих кибитках. Пили за храбрых текинских командиров. А те, при оставленном им великодушно оружии, рассыпаясь в восточных комплиментах, отхлёбывали из пиал подозрительно безалкогольный шербет. Гяуры не топтали ногами боевых святынь Пророка. Местами зелёное полотнище соседствовало с русским триколором на глиняном доме, превращённом текинцами в калу накануне штурма города. Только над цитаделью Денгли-Тепе развевался чёрно-бело-золотой императорский штандарт. Братание достигло апогея, когда артиллерийский капитан, пивший из снарядной гильзы, расчувствовавшись, унял лужёной глоткой разноголосицу и провозгласил тост «за здоровье Аллаха». Толмачи перевели. Мусульмане, услышав священное имя из уст неверного, склонились ниц, и дружба народов, религий, непохожих культур под стеной Копетдага началась. На следующий день её укрепит телеграмма, переданная по военно-походному телеграфу из Петербурга: пленных текинских офицеров принять на царскую службу в соответствующих чинах, вождям племён и сердарам присвоить звания полковников и генералов. Лорд поспешил в палатку писать срочную депешу в Уайт-холл с настоятельными рекомендациями изучить русский опыт в Азии и отказаться от традиционного британского метода замирения инородцев, запечатлённого на известном полотне художника Верещагина «Расстрел сипаев».
Василию Скорых не довелось стать участником этого не предусмотренного инструкциями, совершенно стихийного ласкания славных пленников. Он лежал на походной койке пластом. Возле него, подстелив шинель, расположился на полу денщик Гаврилов. При виде важных посетителей все, кто мог, вскочили на ноги. Генерал положил крест на грудь раненому ординарцу.
- Хоть понимаешь за что, поручик? А?
Василий догадывался. События того дня отложились в его памяти отдельными яркими пятнами, наполненными подвижными, звучащими образами, на абсолютно чёрном фоне. Они хаотично наплывали на глаза, звучали в ушах…
Накануне штурма Геок-Тепе, в ночь на 12 января 1881 года, мало кто из тринадцати тысяч русских в военном лагере под стенами города-крепости смог от возбуждения вздремнуть. Подпоручик Скорых, находясь посменно с другими ординарцами рядом с неутомимым начальником, выкроил несколько минут для отдыха в углу штабной палатки. Ему приснился собственный голос. Он звал Елицу. Черногорка вышла из тьмы в одеянии монахини и заполнила собой всё зримое поле. Она молча, напряжённо смотрела поверх его головы. Муж одной ночи вновь окликнул её. Глаза под крутыми арками бровей, все черты мертвенно-бледного лица оживились и вырвался из уст мучительный крик: «Фома!»
Этот крик разбудил подпоручика. «Фома! Где тебя черти носят?» - кто-то звал денщика снаружи палатки.
Улучив момент в непрерывном совещании командиров вокруг стола с генштабовскими картами, Скорых попросил своего начальника уделить ему минуту. Рязанский богатырь отвёл ординарца к покатой стенке палатки, навис над ним рогами-бакенбардами:
- Что у тебя, Василий?
- Прошу, ваше превосходительство, позволить мне принять участие в штурме. Охотником.
Высказывая просьбу, подпоручик не отвёл глаз в сторону. Генерал-лейтенант внимательным долгим взглядом проник через них в самую глубь души своего подчинённого и понял ту степень смятения чувств, что требует, как средство излечения, если не смерти, то предельного риска для жизни.
- Ступай, фаталист! Коль убьют, очень огорчишь меня.
Скорых, от которого не отставал Гаврилов, присоединился к охотникам в штурмовой колонне. Командовал ими отчаянный флигель-адъютант граф Орлов-Денисов, заскучавший на петербургских паркетах. Перед делом он успел облечься в новый мундир и, сверкая золотыми аксельбантами, представлял для текинских стрелков отличную мишень. Подсинец увидел бледные, с какой-то печатью торжественности лица и неестественно горящие глаза. Они были устремлены на брешь в южном фасе насыпного вала, которую расширяла огнём батарея осадных орудий. Содрогались земля и воздух, с силой ударяло в уши. После каждого разрыва гранаты взлетал и опадал темный столб земли, и сразу появлялись в проломе несколько неприятельских фигур, торопившихся войлоками и землей заделать пролом. Но с пронзительным воем прилетали новые снаряды, разбрасывая землю, войлоки и куски защитников.
Следующее прояснение в памяти Скорых начинается с команды «По местам, господа, по местам!». Нижние чины и офицеры, сняв шапки, торопливо крестятся. Сигнал к штурму подаёт заложенная во рву под стеной крепости мина. Орловцы двинулись в направлении бреши через ручей. На узком мосту началась давка, задние напирали на передних, сталкивали в воду. Невольные купальщики выбирались на берег, догоняли своих под огнём засевших за стенами. Всё чаще шлёпали пули в скученную массу людей. Убитые наповал загромождали дорогу. Раненые старались отползти в сторону, укрыться. Кто мог, хромая, зажимая рану ладонью, тащился обратно в траншеи. Счастливчиков перехватывали санитары с носилками.
Опять туман в голове. Из него подпоручик Скорых выходит с берданкой убитого солдата. Когда сзади раздались медные звуки «Марша добровольцев», развернули знамя. Охотники взбодрились, отчаянное веселье охватило людей. Грозная стена приближалась, вырастала перед глазами, все чаще окутывалась дымом. И чаще стали падать люди. Рядом с Василием рухнул на колени солдат. Головы у него не было; из шеи торчали какие-то лохмотья и хлестала кровь. Флигель-адъютант в своем щеголеватом мундире, с обнаженной шашкой шел впереди колонны ровным шагом, часто поворачиваясь и что-то крича солдатам. До стены оставалось шагов сто. Граф вдруг покачнулся, выронил шашку и упал. Скорых склонился над командиром. Граф только выговорил: «Офицеров нет… Вы последний…Командуйте!».
Новое «яркое пятно» - брешь. К ней ведёт крутая, рыхлая осыпь из обломков стены и вала. В проломе замелькали черные папахи. Длинные стволы фальконетов и ружей непрерывно сыпали свинцом в сторону штурмующих. «Ура!», - что было сил закричал Скорых, одолев ров и бросившись вверх по осыпи, наугад стреляя из берданки. Ура-а-а!», - подхватили за его спиной солдаты и с ружьями наперевес стали догонять офицера. Еще несколько охотников с разбегу уткнулись лицом в землю. Задние прыгают через них. Одни падают, другие продолжают карабкаться вверх навстречу выскочившим с городской стороны в пролом коренастых гвардейцев-джиляу. Отборные бойцы текинского владыки Сафа-хана вооружены шашками, копьями и пистолетами. В проломе завязывается рукопашная. Горстка израненных охотников отбивается от гвардейских копий и сабель штыками. На пистолетный огонь отвечать нечем. Да джиляу уже не стреляют, пытаются взять офицера живым. Гаврилов, прикрывая хозяина со спины, с матюгами отбивается ружьём как бубиной. «Урусы, сдавайтесь!» - кричит седобородый мулла в зелёной чалме, размахивая кривой саблей. «Конец», - одним мозгом, бесчувственно констатирует Василий. И тут, покрывая шум схватки, до него доносится исполненный страсти зов: «Фома!». Подпоручик оборачивается на голос – в поле зрения попадает освещённый солнцем синий купол мечети в белёсом, по зимнему, небе Геок-Тепе. И сразу ночь, непроглядная и беззвучная, подобная небытию. А спустя мгновенье на выручку охотникамиз-за насыпи появляются апшеронцы с хромым полковником.
Василию Скорых очнулся в полевом лазарете. Первое что вспомнилось – синий купол мечети. С тех пор нередко задавался вопросом, есть ли мистическая связь между его давней насмешкой над неразборчивой набожностью денщика и засевшим в памяти видом святого жилища мусульманского бога? Вот Гаврилов - перекрестился в Астрахани на полумесяц, и пули воинов Аллаха, сабли и копья его не задели. Единственного в той горстке охотников. Но кто ответит на такой вопрос?