Изба Василия Скорых стояла на отшибе. Место на высоком берегу Енисея, при впадении в него Подсинки, было открыто всем ветрам. Кроме хозяйского жила, усадьба, отгороженная от пустоши глухим забором, вмещала сад, небольшой флигель и подсобные постройки вокруг колодца, огород на задах. Вместительную избу, с высоким коньком и большими окнами, срубили из кондового кедра не на сибирскую руку, а под присмотром декабриста Кривцова. По возвращении с семьёй из Сары-Таш Скорых выкупил вымороченное хозяйство у города. Герой двух войн стал в Подсинске фигурой видной. Сам городской голова Гусев приветствовал земляка, снимая шляпу.
Некогда паспорт, выданный на мещанина Скорых, лишил гусара Сергея Борисова сына, дворянского звания. Фёдор Сергеевич в мещанском сословии укоренился. Василий Фёдорович, именованный кавалером ордена св. Георгия, возвратил утерянное дедом. Однако этим не кичился. Воспользовался привилегией носить армейский мундир. Так и проходил до конца своих дней при погонах и «Георгии» в петлице. Отпустил бороду и усы по моде конца века. Золотую шашку навсегда повесил на стену.
Пожизненный пенсион и небольшая денежная рента с накоплений отца и деда Паршина давала возможность его семье жить безбедно. К основному банковскому счёту доступ был только наследнику покойного валенщика. Сняв сумму на покупку дома, он тратил на жизнь только проценты с оставшегося капитала.
Выбор дома был сделан главой семьи ради Нюры. Жене каторжника, уличённого в убийстве ради наживы, казалось, что зареченцы только и ждут её появления на людях, чтобы поизмываться над беззащитной. При закрытых дверях и ставнях не проживёшь. Устанешь выходить за порог под опущенным на глаза платком. Пусть не на каждом шагу бросали в спину «у-у, колодница!», не всякий наглым взглядом заставляли несчастную опускать голову. И не часто Никанор прибегал бы с улицы в слезах: «Мамка, почему они называют меня убивцем?». Далеко не все из вчерашних знакомых воротили глаза в сторону при случайной встрече с внучкой Паршина. Некоторые даже здоровались, а кое-кто заглядывал к Анне вроде как по соседской нужде, пока она отсиживалась в дедовой избе. Но впечатления, медленно и верно убивающие душу, накапливались.
Возвращение в Подсинск брата Анны заставило закрыться многие рты, а многие глаза опускаться долу. Штабс-капитан первым делом обошёл избы сородичей. Одни из них ещё при аресте подозреваемого повёли себя хуже чужих - заявили, что на порог не пустят выродков из семьи душегуба, Нюрку и Никанорку. Другие, пусть не столь категоричные в суждении, не подставили плечо попавшей в беду молодице. Василий нигде не присел, повсюду заявил примерно одинаково: «Вот что, дорогие родственнички: с этого часа о родстве нашем забудьте. И детям и внукам своим накажите не вспоминать. Не будет вам моего прощения! Живите в мерзости!». Перешёл мост, не оглянулся.
Впервые за много месяцев Анна почувствовала себя надёжно отгороженной от злословия и недружелюбных взглядов. И стала к ней понемногу возвращаться утраченная свежесть. Ей и четверти века не минуло, а выглядела она на все сорок. Тусклый взгляд оживлялся разве что испугом. Такой же испуганной стала походка, вообще манера держаться даже среди своих. Под предлогом ухода за младенцем, Василий освободил сестру от какой-либо обязательной домашней работы. Порядок в нём поддерживали Павлиха и Феодора. Девочка, встретившая в дороге домой из Алайской долины своё десятилетие, и Никанор оживляли его детскими голосами и суетнёй. Со всем усадебным хозяйством справлялись работницы, мать и две взрослые незамужние дочери, их муж и отец Прокопий, мужик ещё не старый, покладистый и работящий, которому помогал смирный подросток-сын. Адутант Гаврилов назначил себя наместником хозяина за порогом господского дома. Чудо-сад, с законной претензией на ботанический, хозяин оставил себе.
В просторной избе жильцы не докучали друг другу. Каждый имел отдельное помещение. Местом семейного сбора была передняя. Василий Фёдорович стал называть её гостиной, а сенцы между ней и крытым крыльцом – прихожей. Центральную часть дома занимала большая русская печь. Уютный тупичок между её белёным боком и наружной стеной заняла Нюра с сыном. Одну из комнат, с голанкой, хозяин усадьбы приспособил под кабинет, где и спал на кожаном диване.
Семья работников и Гаврилов разместились во флигеле-пятистенке.
В первый год под новой кровлей едва не случилась большая беда. Как-то десятилетняя Феодора сбежала из-под надзора мамки. Поиски в усадьбе в кустах по берегам Подсинки беглянку не выявили. Скопом ринулись к Енисею. И тут из-за увала появилась пропажа в жакете с взрослого плеча. Рядом шла барышня в лёгком платье, хотя день выдался прохладным. Оказалось, ссыльная народоволка Маша, прогуливаясь вдоль реки, услышала крик. Кто-то барахтался под увалом. Только чёрная голова торчала над омутом да руки молотили по воде. Потянула за длинные волосы – вытащила девочку. Невольная купальщица не сразу смогла назвать себя, отстучала зубами : «Фе-о-д’о-ра». - «Живо раздевайся, Фе-дура!». Жакет спасительницы доставал ей до колен. «Показывай, где живёшь!»
Отец ещё не видел дочь столь испуганной. Никто из домашних, в том числе Павлиха, не могли освободить её от страха. Феодора жалась к спасительнице. Пришлось Маше оставаться в доме на ночь. Им постелили в детской. С того дня завязлась дружба между Скорых и Александровой. Так себя представила народоволка. Штабс-капитан почему-то решил, что это не настоящее фамилия, но допытываться не стал. К сожалению подсинцев, срок ссылки Александровой заканчивался. Она уезжала в родную Нижегородчину. Перед разлукой девочка и девушка условились о переписке. Слово держали долгие годы. Феодора отсылала свои письма сельской учительнице в Александровку, настойчиво звала её к себе погостить. Да путь был не близок.
Одним печальным утром Павлиха не проснулась. Старая черногорка полностью заменила Феодоре родную мать. От Елицы не осталось даже фотографии. Её физическим образом для девочки был золотой медальон с прядью волос черницы, неизвестно где скрывающийся от мiра, неизвестно, живой ли. Медальон, как повелось с первых дней, висел на коврике, над кроватью девочки. Отец не замечал, чтобы дочь раскрывала его. Она никогда не заговаривала о родившей её женщине. Тем более озадачился Василий Фёдорович, видя бесстрастное лицо дочери над телом выпестовавшей её черногорки. Ни гримасы горя, ни слезинки. Лишь внимательный взгляд, направленный в глазные впадины почившей, неплотно прикрытые дряблыми веками, будто девочка-подросток пыталась проникнуть в какую-то тайну.
В тот год Феодора посещала женскую пра-гимназию, вытягиваясь в рослую, плоскогрудую, с широкими плечами и узкими бёдрами, неулыбчивую девушку. Роскошные чёрные волосы, слегка вьющиеся, жёсткие и блестящие, которые она поднимала от шеи на затылок, уравновешивали крупный, широкий у основания нос, скрашивали её некрасивость. Учителя находили в ней ум, серьёзное отношение к труду и замкнутость. Ни одна одноклассница не была названа ею подругой. Никто из девочек не назвал подругой дочь штабс-капитана.
Пришло и её время посещать балы, устраиваемые старшеклассниками мужской гимназии для сверстниц женской и наоборот. Классная дама, особа наблюдательная, отметила «очередную» особенность Феодоры. Девушка якобы участвовала в них исключительно из холодного любопытства к этой забаве. Почему в кругу её сверстниц топтание под музыку с кавалерами считается самым восхитительным, самым волнующим занятием в начинающейся молодой жизни? Что скрывается за этим занятием? Феодора внимательно вслушивалась в разговоры одноклассниц, терпеливо внимала их несдержанным признаниям. Они ничего не выдумывали, рассказывая о бессонных ночах после бала, о жаре в груди, о беспричинных, радостных слезах. Нечто подобное вызвал в ней её первый бал. Тоже была бессонная ночь, когда Феодора пыталась разложить в уме «по полочкам» всё увиденное, услышанное и прочувствованное. Её это не удалось. Неудача разочаровала. И к утру девушка успокоилась. Ничего не могло взволновать её до такой степени, чтобы чувства отразились на лице, обнаружились дрожью голоса и толкнули на необдуманный поступок. Возможно, в определённые моменты жизни внутри её бурлило и кричало, но внешне она оставалось бесстрастной.
Вместе с тем её отношение к двоюродному брату подходило под категорию сестринского. Феодора никогда не говорила, что любит Никанора, не тискала его в объятиях, не сюсюкала над ним. Но, ещё будучи сама ребёнком, могла встать ночью к больному, плачущему братишке, когда обессиленной от бессонницы тёте Нюре и рукой не просто было пошевелить. Не раздражалась приставаниями мальчика поиграть с ним, всё откладывала ради каприза братца. Как-то тётка умилилась: «Бог наградит тебя за доброту, Дора!» - «При чём здесь доброта? – пожала плечами девочка-женщина. - Я старшая, я должна».
Георгиевский кавалер с уважением воспринимал слова, в которых звучало «долг». Он сам в год своей отставки, ни минуты не колебался, когда получил письмо от одного очень влиятельного лица с просьбой помочь другому лицу в опасном предприятии в неизведанной горной стране. Вскоре после новоселья пришлось на несколько месяцев оставить неустроенное гнездо и близких, нуждающихся в его постоянном надзоре. Но долг!
К этому случаю ещё вернёмся, в своём месте.