Семён Гольдфарб оказался в Туруханске после безуспешного визита по партийной нужде в Одесское отделение Государственного банка. Местные жители и осуждённые на поселение разнообразили досуг встречами парохода. В судьбоносный для себя день незадачливый экспроприатор, чувствуя какое-то томление, ни свет ни заря спустился на пристань с высокого берега. Все глаза были устремлены вверх по Енисею. Показался чёрный султан дыма. Долго перемещался из стороны в сторону. Наконец из-за плоского острова выплыл колёсный тихоход. Вечность прошла, пока пришвартовался у причала.
Сброшены сходни. Прибывшие потекли с борта на помост. По ним забегали ищущие глаза встречающих мужчин. Город политических ссыльных испытывал острую нужду в женщинах. Семён сразу выхватил из живой массы высокую фигуру в летнем пальто и модной шляпке с вуалью, с большим баулом в руке. С живостью южанина бросился навстречу: «Позвольте вашу ношу, сударыня». Новоприбывшая без ужимок передала услужливому молодому человеку с ласковыми глазами тяжёлую сумку, спросила сразу, как у старого знакомого: «Не подскажете, где найти жильё?» - «Семён,
меня зовут Семён Гольдфарб. Видите ли, я еврей…» - «Вижу, Гольдфарб. Меня зовите Феодорой, я не еврейка. Так где здесь можно устроиться?» - «У моей хозяйки есть свободная комната». – «Ведите».
Крутой склон осилили по деревянной лестнице с перилами. Открылся избяной город. Над серыми тесовыми крышами, среди кущ древесной зелени торчала белая звонница каменной церкви. Дальше двинулись дощатой мостовой. По дороге завернули к приставу, чтобы отметиться. Туда уже подтягивались свежие жертвы режима, которых от Красноярска сопровождал невооружённый полицейский унтер.
Старая вдова взять жиличку согласилась, условились о цене. Через закрытую дверь Семен слышал, как в смежной комнате устраивалась неожиданная соседка. Сколько ей? Лет тридцать. Обручального кольца нет. Жаль, почти без грудей. Значит, не красива. Но чем-то ведь произвела на него впечатление! Заскрипели пружины кройки. Истомившийся социал-демократ представил себя с Феодорой в интересном положении и почувствовал сильное желание. Вот чёрт!
У «товарищей по борьбе» в сфере половых отношений всё было просто. Вне узкого круга «своих» увлекаться не полагалось – расслабление грозило опасностью для других. Поэтому пары – и временные и постоянные – составлялись не по столько чувству, сколько по обстоятельствам. У одессита уже были две «партийные жены». С одной легко расстался, когда завершили совместное дело, вынуждавшее их несколько месяцев находиться рядом. Вторую с облегчением отпустил к сопернику. У Феодоры вообще «мужей» не было. Когда приходил её «бабий час» (просветила сокамерница по Красноярскому централу после первого ареста), она выискивала среди своих подходящую фигуру и, улучив минуту, говорила, глядя в глаза немигающим взглядом, бесстрастно: «Пора бы нам вспомнить, что мы мужчина и женщина». Удивительно, все её избранники подчинялись. Властная сила исходила от этой женщины… Скорее от существа женского пола по некоторым внешним признакам, по характеру же совсем не женщины. И не просто подчинялись, а скоро начинали чувствовать к ней физическое влечение, принимая приступы её страстности за любовь. В «пленённом» мужчине возникало встречное чувство уже духовного свойства. И вдруг «пленительница» заявляла холодно: «Ну, буде: побаловались, покувыркались, пора серьёзным делом заняться». И возводила между собой и напарником по постели китайскую стену, будто их ничего не связывало.
Начало туруханской ссылки для Феодоры не совпало с её «бабьим часом». И захоти она разнообразить тусклую жизнь, мужиков вокруг с жадными взорами было пруд пруди. Но Семён без какого-либо расчёта оказался при оружии, действующим если не безотказно, то с большой вероятности успеха. Той мучительно длинной, бессонной для него ночью он убедил себя, что с первого взгляда по-настоящему влюбился в Феодору, в её душу. Иначе он не мог объяснить себе вдруг возникшую тягу к женщине, которая не обладала ни одним внешним признаком привлекательности в его понимании. Главное, природа-мать обделила её сиськами любимого им одесского типа. Ну, совсем у неё не было того, что должно начинаться от шеи и, округляясь, длиться, длиться… Э-эх, чёрт побери!
С этим убеждением, написанным на его выразительном носатом лице, Семён вышел к утреннему самовару. Соседка, в коричневом, застёгнутом под горло платье, уже завтракала. На соседа едва взглянула, бросив «доброе утро» в ответ на «как спали Феодора?». На поселении Семён занимался прибыльным столярным ремеслом. По утрам первым из артельщиков являлся в мастерскую. Однако в тот знаменательный для него день решился на прогул. Сама природа празднично убралась под его настроение: тугой ветер оголил в облачном покрове солнце, сдул кровососущую тварь. Было в меру тепло, хотя подходил к концу август, месяц на границе полярного круга осенний.
Туруханский долгожитель, узнав, чем, помимо революционной деятельности, занималась на воле Феодора, загорелся идеей устроить её в приходскую школу. Она занимала длинную избу среди берёз. Место для учительницы из Подсинска нашлось. На обратном пути Гольдфарб показал спутнице местные достопримечательности: монастырь, административную избу, полицейский участок, больницу, питейное заведение. С высокого мыса между Енисеем и Нижней Тунгуской во все стороны открывали лесистые дали, блестели озёра. Встречные и глаза из окон с любопытством разглядывали странную пару. Примелькавшийся туруханцам иудей, в одежде небрежный, был на полголовы ниже, уже в плечах франтовато разодетой чужачки. Она произвела на аборигенов неблагоприятное впечатление. С той прогулки, завидев их вместе, туруханцы отпускали реплику: «Глянь, носы идут». Затем её творчески переработают школьники. «Училку» они будут называть за её спиной во множественном числе, «Носы», и делать при этом растопыренными пальцами характерный жест.
Семён использовал каждую свободную минутку, чтобы показаться на глаза своей ненаглядной. Был предельно почтителен, даже робок. Наконец Феодора присмотрелась: «Да вы никак влюблены, Гольдфарб?» (она обращалась к соседу только по фамилии). Семён растерялся. «Какой он смешой, - подумала Скорых, в упор разглядывая необычного влюблённого, так не похожего ни на одного из её бывших «друзей сердца», выгодно не похожего. – Но не смешон». И сказала вслух: «Знаете что, товарищ… Погодите немного, я подумаю. Не время ещё».
Спустя несколько дней Феодора после ужина, гремя крючком на двери между комнатами двух жильцов, сняла его со своей стороны…
Гольдфарб освобождался раньше Скорых. Но когда пристав напомнил ему, что завтра будет обратный пароход, Семён ошарашил стража законности и порядка решением остаться при столярной мастерской. «Знаем мы эти мастерские, - усмехнулся унтер, глядя вслед удалявшемуся социалисту, - под одеялом!»
Гольдфарб только в любви был ведомым. Как профессиональный революционер, он, демонстрируя решительность и бесстрашие, входил в лидирующую группу единомышленников, слыл среди них железным солдатом идеи. За годы туруханской ссылки он сумел убедить Феодору, что её место не в сонной «Сибирской Италии», не в провинциальном Красноярске, а в самом круговороте революционных событий – на европейском юге империи, где рекрутов для борьбы с самодержавием обильно поставляет черта оседлости. По освобождении Феодоры, родственная пара спустилась Енисеем до губернского центра. Здесь взяли извозчика. Гольдфарб сошёл у железнодорожного вокзала взять билеты. Феодора проехала до почтамта. В общем зале написала письмо отцу, которого не видела несколько лет. Обратным адресом на конверте указала Одессу, до востребования.
Мадам Гольдфарб внешним видом и манерами ничем не отличалась от других дам Молдаванки. По утрам она выходила на рынок с не расчёсанной головой, в домашних шлёпанцах и засаленном на остром животе халате без пуговиц, демонстрируя минимум белья последней стадии свежести. О её жилье (из ракушечника, в один этаж, с двориком) говорили «конспиративная квартира мадам Гольдфарб». В полиции воспринималось это как образец одесского юмора. Какой конспиратор рискнёт появиться там, откуда взяли под стражу жильца, политического преступника с уголовным оттенком (пытался ограбить банк)! Тем более, о какой конспирации может идти речь, если жилец, отбыв наказание, возвратился законопослушным гражданином, с супругой, устроился помощником краснодеревщика дяди Яши вблизи рынка на Разумовской улице. Того самого дяди Яши, аполитичного, честного труженика, который разбил своей жене, мадам Доре, личико варёной (по её словам) курицей, доказав тем самым, что мясо не доварено.
Здесь небольшая поправка. На самом деле, Сеня Гольдфарб, любящий, почтительный сын, привёз домой из ссылки сожительницу, не признававшую ни Яхве, ни какого-либо другого бога низшего порядка. Зато она ни куда не совала свой большой нос, поставивший под сомнение первенство в этом физическом достоинстве её Сенечки. О таком качестве (не совать нос) будущей невестки будущая тёща мечтала с пелёнок единственного сына. Удовлетворение от свершившейся мечты перевесило разочарование тем, что не пришлось пережить торжественную сладость обряда в синагоге. Да, не та теперь молодёжь! Не видит греха в безбрачных отношениях. Хотя русская связала себя родственными узами некоторого свойства с владелицей полу-дома на Молдаванке, она обращалась к ней исключительно «мадам Гольдфарб». За глаза называла «невенчанной свекровью».
Семён, между делом в мастерской и знаками внимания жене и матери, сразу принялся за старое в полном смысле. Он резонно решил, что ни один умный человек не заподозрит его в желании наступить на грабли во второй раз. Партийной организации позарез нужны были деньги. Разумеется, с интимным «товарищем по борьбе» планами поделился. Случилось так, что разговор о тонкостях акта экспроприации вытек из беседы невенчанных супругов сугубо личного характера. Завёл его Семён. Ему показалось, будто Феодора с утра недомогает. «Ты случайно не беременна?» - «Чего захотел! Только этого нам не хватает». – «А что, пора бы! Есть дом, мама под рукой. Хочешь возразить, что не имеем права? Революция на носу?». – «Да, не имеем, только не из-за революции, - голос женщины принял ироническое звучание. – Представь, родится девочка. С таким носом. Выбирать ей, бедной не придётся: или мой, или твой. Результат один. За что ей такое наказание!? Нет, не будем рисковать… Кстати, беременность… Молодец, Гольдфарб, подкинул идею! Полиция не станет щупать женщину на сносях». - «Не понял». – «Я забеременею динамитом». – «На что он нам?» - «А ты думаешь брать деньги при помощи хлопушек?»
Вскоре внешние признаки беременности у жены Семёна заметила мадам Гольдфарб, за ней – соседи. В полицейском участке умилились: совсем исправился бывший преступник.
Впоследствии из показаний свидетелей вырисуется такая картина:
По бульвару, на который смотрело окнами отделение Государственного банка, мелкий носатый брюнет в летней шляпе и чесучовой паре, выгуливал высокорослую, нескладную, одетую в просторное платье беременную женщину, под солнечным зонтом. Они покинули сквер и перешли на тротуар, когда на проезжей части бульвара показались три фаэтона с солдатами и двумя штатскими в среднем экипаже, за ними казачий эскорт. Одновременно по тротуару в том же направлении, чуть отстав, двигалась группа подвыпивших студентов. Трогательная пара медленно шла им навстречу. Экипажи и всадники подъехали к крыльцу банка. Из среднего фаэтона выскочили двое солдат с ружьями. Вслед им - кассир и счётчик, в куртках, в кепи и крагах. Помогая друг другу, штатские подхватили мешок, поданный им из экипажа.
В это время горланившие песню студенты поравнялись с последним фаэтоном, отвлекая внимание охраны, а будущие отец и мать приблизились к первому экипажу. Вдруг женщина резким движением сложила зонтик, и сразу грянул залп из револьверов. Студенты стреляли в охрану. Солдаты и казаки от неожиданности стали отстреливаться с опозданием. Половина их сразу полегла. Одна из лошадей билась в конвульсиях на брусчатке. Семён, выхватив наган из внутреннего кармана распахнутого пиджака, разрядил барабан в штатских с денежным мешком. Густой дым заволок место побоища. Кассир упал. Счётчика пули не задели. Выпучив глаза и прижимая к животу мешок, он уставился на брюнета с наганом. Гольдфарб отбросил в сторону бесполезное оружие: «Отпусти, сволочь! Убью!» В общей неразберихе мелкий, жилистый террорист и банковский служащий, детина за восемь пудов, сопя, закружились на месте. Каждый тянул мешок в свою сторону.
Феодора сразу оценила силы вступивших в поединок. Не было сомнения, за кем останется поле боя. И деньги. Одним рывком она раздирает лёгкую ткань на животе. В её руки выпадает бумажный пакет, перевязанный крест на крест бечевой. Она мечет его под ноги Гольдфарба, оказавшегося в этот момент спиной к ней. И бросается ничком за высокое крыльцо, зажимая ладонями уши. Взрыв лишает её сознания на несколько мгновений. Выглянув из-за крыльца, она сначала видит развороченный мешок с ассигнациями, потом, среди мешанины мяса, окровавленного тряпья и луж крови, узнаёт оторванные по колена ноги Семёна.
Когда санитар подбежал к растерзанной женщине, сидевшей на крыльце, придерживая одной ладонью огромную, бесформенную грудь, другой – живот, он увидел, что она беременна. «Вы ранены, сударыня? Дайте-ка…». – «Нет, нет, не прикасайтесь ко мне, - отстранила она руки молодого человека, - я сама». Возле санитарного фургона суетился городовой. По просьбе Феодоры он сбегал за извозчиком. «Бедняга! – мысленно пожалел пострадавшую. – Как бы не родила в пути».
Деньги, около пятидесяти тысяч рублей, извлечённые из-за пазухи и холщовой сумки на животе, Феодора сдала в партийную кассу. Там узнала о начавшейся войне с немцами. Товарищи подготовили уцелевшим участникам дела убежище в Александровке, что на Сухом лимане. К мадам Гольдфарб «вдова» даже не заглянула. Уже разыскивали по внешним приметам «беременную» и сопровождавшего её мужчину. Проезжая в объезд кварталов Молдаванки, Феодора послала «невенчанной свекрови» записочку с уличным мальчишкой. В ней сообщала, что Семён вынужден срочно скрыться. Минует опасность, объявится. Ждите. И мать ждала одиннадцать лет. Перед смертью просила соседку взять квартиру на ключ и отдать его только в руки Сенечки. Ключом завладел домком. И вскоре выморочная квартира досталась многодетной пролетарской семье. Позднее у входа в дом появилась бронзовая табличка:
Здесь собирались борцы с царизмом, большевики-подпольщики.
В то время, когда Феодора таилась «в подполье», уже начали движение «дунайской тропой» на помощь сербам русские добровольцы. Они собирались небольшими группами в укромном углу Сухого лимана, в Александровке, и ждали оказии. Отсюда до румынского Галаца добираться на поезде всего часов десять, но требуется разрешение на въезд в королевство. Морским же путём, вдвое более коротким, любой контрабандист тайным баркасом доставит кого угодно в устье Килийского гирла Дуная без всякой визы, лишь бы ассигнации были неподдельные. Феодора, натура деятельная, скоро истомилась бессмысленным сидением у гнилой воды. Раньше социал-демократы, обложенные со всех сторон сыщиками, выбирали эмиграцию. Но в Европе шла война, и комфортные Париж, Цюрих, Лазурный берег были отрезаны от России враждебными странами. А подставлять головы под австрийские пули за румынского короля совсем не хотелось. В Сербии и Черногории тоже короли, только подданные их - братья по духу русским людям; для дочери же Елицы и штабс-капитана Скорых и по крови братья.
Феодора, получив небольшой опыт ухода за раненными во дни беспорядков на заводской окраине Красноярска в пятом году, назвалась предводителю тайной группы волонтёров сестрой милосердия. Здесь не спрашивали паспортов, не выясняли мотивов, побуждающих отправляться добровольцем на балканский театр военных действий. Цель была благородна, она списывала всё, что оставалось за спиной храбрецов, безумству которыхпоём мы песню.