На исходе 1915 года части Савской группы сербской армии под натиском австро-венгерских войск отходили, увлекая союзные черногорские подразделения, из долины Дрины в направлении Цетинье. Вооружённые силы Черногории, под командованием короля Николая I Петровича Негоша, составляли всего тридцать тысяч бойцов. И летом трудны горные дороги, по сути, тропы. А морозы делают их опасными. И люди предпочитают дождаться оттепели или весны, чтобы пуститься в путь. В мирное время. Война не даёт выбора. По утрам, когда бивуак снимался с места, чтобы продолжить движение вдоль каньона Пивы, немало оледенелых солдат и беженцев оставалось у потухших костров. Тела людей чередовались с трупами лошадей, с брошенными телегами и скарбом, с орудиями, снарядными фурами. Живым хватало сил, чтобы нести на себе стрелковое оружие и комплект боеприпасов, две пригоршни сухой кукурузы, выдаваемой в день на едока. Ещё помогали передвигаться вконец обессиленным и хромым. Впрягались по бокам живых лошадиных скелетов и тянули возы с тяжело больными и ранеными. Выбитые с занимаемых позиций, но не побеждённые, не деморализованные, бойцы вели пленных врагов. Эта серая, обтрёпанная до последней степени, со стороны кажущаяся вязкой масса текла медленно, грозно, в молчании. Не стонали, не бредили в забытье увечные; не голосили младенцы на руках матерей.
Колонну замыкал тифозный обоз. Рядом с телегами шли лекари и сёстры. На некоторых, поверх зимней одежды, были некогда белые накидки с красными крестами на спине и на груди. В передней телеге, рядом с возницей, сидел, нахохлившись, старик в козьей дохе. Пенсне и седая бородка лопаткой придавали ему вид, что называется «профессорский». Когда поезд с тифозными оказался на горизонтальном участке узкой дороги между отвесной скалой по правую руку и обрывом слева, «профессор», сверившись с картой, позвал через плечо:
- Феодора!
На оклик ускорила шаг и догнала телегу высокорослая сестра, лет, с виду, тридцати пяти. Локон чёрных волос выбился из-под белой, ручной вязки шапочки, натянутой на уши и на лоб по низкие брови, сросшиеся на переносице.
- Слушаю вас, доктор.
Старый лекарь передвинулся к вознице, освобождая место. Сестра ловко запрыгнула на козлы. Доктор, ткнув пальцем в топографическую карту, разложенную на коленях, сообщил лазаретной сестре о своём решении оставить её при тифозных больных в монастыре, нанесённом на карте крестиком у той самой дороги, по которой они движутся. Сербско-хорватская речь доктора выдавала коренного белградца. Феодора отвечала на штокавском наречии, родном для Павлихи. Чувствовалось, ей не по нраву и приказной тон и суть самого приказа полкового лекаря. Возможно, медицинский начальник уступил бы ей. Найди она к нему подход. Но эта ершистая полукровка с мужским характером, не наделённая женственностью, не вызывала симпатий старого дамского угодника. И когда Феодора напомнила начальнику, что она не подданная черногорского короля, а русская, он засунул нос в воротник дохи и буркнул оттуда: «Выполняйте!»
Давно не была так бодра, энергична, вдохновенна мать Арсения, как в те чёрные дни её страны. Ранеными был забит госпиталь и трапезная. Инокини потеснились в кельях. Под палаты приспособили часть хозяйственных построек. Служение истерзанному металлом, окровавленному мужскому телу давно стало для игуменьи смыслом жизни. Ежедневно она видела размноженного в сотнях страждущих своего Фому. Но тот, кто избавлялся от мук, чьи раны затягивались, становился для неё чужим, порой вызывающим отвращение, которое пожилая черница умело скрывала от окружающих.
Ворота обители закрывались только на ночь. Дорога, ведущая из Боснии, редко оставалась безлюдной. Толпы беженцев и отступающие части следовали с небольшими интервалами друг за другом. Тяжёлых больных и безнадёжно раненых оставляли на попечение сестёр-монахинь.
Елица-Арсения в накинутом поверх рясы плаще, в сопровождении экономки и послушницы, возвращалась с обхода пациентов госпиталя в свою келью, когда в обитель стал сворачивать с проездной дороги тележный транспорт в сопровождении пеших санитаров. С облучка передней телеги тяжело сошёл на землю старик в дохе и направился наперерез настоятельницы.
- Простите… мать настоятельница… вынужден просить вас о приюте. Мы с коллегами только переночуем, а вот наших больных придётся оставить здесь до выздоровления. Понимаете, тиф. Одна из моих сестёр останется при них. Окажите милость!
Феодора в этот момент стояла к игуменье спиной, склонившись над больными в телеге. Мать Арсения поклонилась по уставу, затем молча повернула голову к экономке. Та поняла вопрос и сплеснула руками:
- Так нет же больше мест! Совсем нет!
Игуменья задумалась. Брови-арки ещё круче изогнулись над тяжёлыми увядшими веками.
- Освободите приделы храма. Лекарей на ночь – на кухню. Всех накормить.
И направилась к себе.
На следующий день настоятельница увидела во дворе незнакомку в грязном медицинском халате, натянутом на пальто. И замедлила шаг, озадаченная. Не новое лицо произвело на неё впечатление. Лицо показалось ей знакомым … Вдруг будто кто-то подсказал Елице-Арсении заменить мысленно женскую фигуру на мужскую. Ужас и восторг опалил черницу изнутри. Она увидела Фому - его крупный, широкий в основании нос, прямую линию густых, сросшихся на переносице, низких бровей, резко очерченный подбородок с ямкой. Она поспешила отмахнуться от видения. Мало ли на свете похожих людей! Надо бы расспросить эту сестру, из какого она племени. Если она и покойный Фома соплеменники, тогда сходство объяснимо.. Между тем незнакомка, не дойдя десятка два шагов до настоятельницы, остановилась, пристально посмотрела на неё и, опустив голову, резко свернула в сторону.
Уже при въезде в монастырь Феодору охватило волнение, как при встрече с чем-то близким сердцу, оставшемся в дали прожитых годов. Эти ворота в глухой каменной стене на краю обрыва, этот белый незатейливый храм, похожий на крепость в кольце вертикальных скал! Всё увиденное вдоль горной дороги узнавалось. Именно узнавалось! Но Феодора никогда не была здесь. Так откуда же в ней эти образы? Из рассказов Павлихи – вот откуда! Губы Феодоры дрогнули, она тихо простонала: «Мама!» Мороз пробежал от затылка по ложбинке позвоночника, встрепенулось сердце.
И ещё раз встрепенулось утром, когда Феодора увидела на аллее, обсаженной голыми в эту пору кустами, небольшого роста, пожилую инокиню в чёрном зимнем плаще до пят и капюшоне поверх куколя. В день приезда Феодора не успела её рассмотреть, да и сейчас обоюдное разглядывание длилось несколько мгновений. Феодора не могла даже в общих чертах представить себе зримо маму Елицу, Павлиха ни разу не обрисовала её словами. Остаётся предположить, что Феодора была наделена с рождения способностью узнавания по некоему «биологическому паролю», что, бывает, звучит при случайной встрече, на близком расстоянии, глаза в глаза.
Обе женщины, пожилая и молодая, испытали смятение души разной глубины. Для Арсении, порвавшей с прошлым, ограничившей свою земную жизнь неизбежными контактами с миром, это было неприятное возвращение в давно сброшенную, казалось ей, оболочку Елицы. Для Феодоры это стало тоже неприятным открытием тайной стороны её натуры, также подвергавшейся самовоспитанием с тех лет, когда она решила стать революционеркой. Одна увидела в этом грех, другая – непростительную слабость. И обе женщины разочарованно дивились тому, что не могут справиться с собой, казнили себя по внутренним приговорам.
Надо ли удивляться случаю, сведшему их через несколько часов? Феодора так и не сможет потом вспомнить, какая нужда привела её к скамейке, высеченной из цельной глыбы скалы при входе в одну из келий. А матери Арсении вдруг послышались шаги за дверью кельи. Кто-то шёл по аллее. И остановился. Игуменья, оторвавшись от молитвенника, выглянула в окно. И встретилась глазами с той, которая похитела лицо её Фомы. Накинув на плечи плащ, настоятельница вышла в аркаду, с неожиданным чувством робости направилась к скамейке. Незваная гостья двинулась навстречу. Они сошлись, и каждая из них оказалась во власти пытливых глаз другой. Феодора не хотела, чтобы из её уст вырвалось «мама!» Елица изо всех сил сдерживала себя, чтобы не спросить имени той, которая своим появлением нарушила с трудом установившееся равновесие в душе бывшей грешницы.
Сколько длился их безмолвный диалог, разговор взглядами, мгновенье или вечность, сказать нельзя. Поклонились наконец друг другу и разошлись.
Непроглядная ночь окутала каньон Пивы. Привратница не успела разглядеть лица, мелькнувшего в свете фонаря, когда она открывала ворота, выпуская всадника на дорогу. Или всадницу? Голос женский. Это точно, а вот ликом человек в седле вроде бы мужчина, в шинели. Кто их разберёт! В войну и бабы-черногорки мужчинами становятся.
Взятый Феодорой наугад в конюшне конь оказался хорошим скакуном. В кромешной темноте уверенно пошёл, сторонясь смертельного обрыва, вниз, в сторону долины. Когда за монастырскими воротами стих топот копыт, мать Арсения распласталась перед божницей, и не поднималась до денницы.
А мы на несколько минут оставим Черногорию. Наведаемся в далёкий от Адриатики северный край.
Виноторговец из Сиверского городка услышал от Маркитантки слова, брошенные в сердцах:
- Полюбуйся, Эшмо! Готовишь с любовью, по всем правилам искусства своё варево, а они одним махом, всё под ноги вываливают, собакам на съедение. Действительно, ты прав, твари эти двуногие земляне. Скоро ты, не злись, не злись, скоро ты, Асмодей, со своим Ангра-Майнью на выучку к ним пойдёшь, а то и в услужение. Дьявольским их поступкам числа несть! А как они изобретательны, как коварны и как непредсказуемы. Опять начинай сначала!
- Ну, ты из их числа, - усмехнулся Эшмо. – Своё возьмёшь.
Рассвет застал Феодору в за перевалом. Долина с городами Подгорица и Никшич была до краёв наполнена золотистым светом. Сверкая штыками, двигалась по дороге навстречу одинокой всадницы колонна солдат. Феодора взяла в сторону, пошла крупной рысью по пустому, мокрому от талого снега полю.
На расстоянии, при котором стали различимы лица, особенности покроя шинелей и головных уборов, от колонны отделился, выхватив саблю, офицер в островерхнем шлеме и бросился наперерез всаднице.
- Стой! Стой! – закричал он по-немецки.
Феодора, одетая в кавалерийскую шинель и сапоги, подобранные в мертвецкой при монастырском госпитале, натянула поводья, и долговязый офицер с кайзеровскими усами одной рукой схватил лошадь под уздцы.
- Слезай! Какого полка? – и осёкся в недоумении. – Ты – женщина? Вот дьявол! Простите, мадам. Но почему вы при унтер-офицерских погонах?
Феодора, сдирая с головы платок, встряхнув рассыпавшимися по плечам локонами, с усмешкой ответила на плохом немецком, который помнила с гимназии:
- Среди русских рубак лучшие - кавалерист-девицы. О Надежде Дуровой слыхали?
- Значит, вы русская? Разве на этом фронте ваши воюют?
- Я доброволка, служу в сербской армии.
- Жаль, - с искренним сожалением отозвался немец. - Я вынужден вас задержать не как военнопленную. Для нас наёмники – бандиты, преступники, по закону военного времени вы не можете рассчитывать на снисхождение.