Патрульный офицер, остановивший Феодору на вокзале в Граце, был уроженцем Штирии, переживавшей в то время трагическую для неё весть о разгроме Грацкого полка русскими. Многие семьи оделись в траур, сам лейтенант потерял кузена. Его австрийский патриотизм был уязвлён. А тут из уст сотника прозвучало «русинка», почти «русская». Она хуже русской, она москвофилка не по рождению, а по убеждению. Её место в Талергофе. VerrathenscheHunde! Более года назад этих мерзких предательских собак именно солдаты Грацкого полка конвоировали от Львова до столицы Штирии. Долг австрийца, в память о полегших в Галиции земляках, отправить мерзкую сучку на издыхаение. Куда девалась офицерская галантность!
- Marsch, marsch!
Задержанную втолкнули в товарный поезд, битком набитый арестантами. Публика здесь была пёстрой: мужчины и женщины, молодые и старые, дети всех возрастов. Большинство ехало вповалку на нарах в три уровня. Разговоры, видимо, давно иссякли. Иногда раздавались отдельные громкие слова, стон, вскрик, детский плач, ленивая перебранка у отгороженных досками в противоположных концах вагона отверстий в полу. Запах немытых тел. Спёртый воздух. На нижних нарах потеснились, давая место новенькой.
Кто-то, невидимый, тихим голосом, монотонно живописал ужасы пустынной местности у подножия Альп, ночлег на охапках соломы в многоместных палатках или под открытым небом, то дождливым, то осыпающим мёрзлой крупой. Кормят де два раза в день – по одной варехе тминного супа и по куску хлеба, сырого и липкого, изготовленного из отходов муки, конских каштанов и тертой соломы.
Невольно прислушиваясь, Феодора представила своё близкое будущее. Люди умирают от болезней внутренних органов, поносов, рвоты с кровью, чахотки, гриппа, от пореза пальца и натёртой мозоли; от пуль часовых, когда обезумевшие от страданий рвутся на волю через колючую проволоку. Их заедают вши. Нередко узники накладывают на себя руки даже от пощёчины. Виселицы пустуют редко. Считается гуманным, если врагов Австро-Венгрии удавливают классическим способом. Здесь чаще применяется anbilden- подвешивание за связанные за спиной руки или за ногу. При таком способе «наказания» смерть наступает от кровотечения из ушей и носа, искусственно вызванного инсульта; выжившие мучаются страшными головными болями, сходят с ума.
…Поезд замедлял ход, вздрагивая и скрежеща.
Первая за Грацем станция – Абтиссендорф. Объявили высадку. Невольные пассажиры, галдя, жадно вдыхая зимний воздух, посыпались на перрон. Солдаты лагерной команды тут же начали выстраивать их в колонну по два, суетясь и выкрикивая на штирийском диалекте «zwa-a-zwa!». При этом они бранились, бесцеремонно толкали всех, кто под руку попадался, подгоняли штыками, тростями и обнажёнными саблями, плашмя. Колонна интернированных потянулась со станции в поле.
Когда Феодора ехала со своим проводником в Грац, вокруг, насколько хватал глаз, разворачивалась, то плывя вперёд по ходу поезда, то уходя в бок и за спину, прекрасная горная страна. Это совершенство природы и мирных человеческих творений успокаивало, вселяло уверенность, что в таком прекрасном мире всё должно быть прекрасно устроено, надо только немножко потерпеть, переждать нынешнюю войну. А здесь открылась хмурая, безрадостная равнина. Бурая трава и мох. Впереди виднелась синяя альпийская цепь. Разбитая дорога брала слегка вверх. От этого песчано-щебнистого поля исходил неприятный запах, точно от скотомогильника. Гримаса отвращения исказила лица арестантов, многие уткнули носы в воротники.
Отягощённые поклажей люди, в сопровождении солдат, долго одолевали две версты пешего пути от станции до лагеря. Впереди Феодоры оказался едва передвигающий ноги старик. Он придерживался за один из узлов, которые несла в руках хрупкая панночка. Скорых взяла старика под мышку. «Вам сколько лет, дедушка?» - «Скоро дэвьятьдешят… девяносто». – «За что вас?» - «Русские книги нашли. Позвольте представиься, мадам, профессор Котрович».
«Zwa-a-zwa!» – бросился к нарушительнице строя конвоир. Феодора не подчинилась. Тогда австриец ударил её прикладом по руке с криком «schweigen, nihtswiderreden!», хотя Феодора и слова не проронила. От боли вспомнила немецкие слова; не подчиняясь, произнесла: «Вы на фронте научились воевать с женщинами, кавалер?» Солдат выругался и отошёл в сторону.
Через час перехода через пустое место показались на фоне горной цепи сосны. К живой колоннаде вечнозелёного бора прижимались ангары, судя по бочкообразным куполам. Ближе, и правее них чернели какие-то строения. Полевая дорога вывела на песчаную площадь. С трёх сторон её ограничивали редко поставленные добротные каменные дома. Четвёртой стороной служил длинный забор из колючей проволоки со сквозными железными воротами. Вверху, на перекладине между столбами, читалось: INTERNIERTENLAGER. На огороженной колючкой территории было тесно от бараков, низких, вытянутых в длину.
Лагерное начальство, «швабы» с командой солдат-штирийцев, и надзиратели, zimmerkommendant’ы, из галицких «украинцев», поджидали в воротах колонну «свежей» партии подданных-unterthanen. Они якобы предали его апостолическое величество, яснейшего цесаря Франца-Иосифа II. Предавали, как узнала потом Феодора, чтением «Анны Карениной» в подлиннике, угощая молоком русского солдата, вписывая «russische» в графу «nationalitat», молясь на православный крест…
В новой партии оказались и «украинцы». Из тех, кто поспешил выразить вдруг проснувшуюся любовь к военной администрации императора Николая Второго, когда его солдаты заняли Галицию. А спешили массово. Почти у всех оказалось рыльце в пушку. Но стоило лишь немцам оттеснить царские полки на исходные рубежи, вернулось время «мазеп». Каждый из них старался донести на другого, пока не донесли на него самого. Теперь в бараках Талергофа из разных углов неслись звуки не в лад: то русская речь, то пение – «ще нэ вмэрла Украина».
Лагерное бытие новичков началось с отхожего места. Под него приспособили открытый ров с перилами по сторонам. Выводили к нему под охраной за один раз по двадцать человек. Подавленные мужчины и плачущие от стыда женщины садились на глазах глумливой охраны на перила спинами друг другу. Облегчившись, кое-как присыпали свежие отходы песком. Для австрийских солдат это место стало вроде театра. Не раз цивилизованные шутники подпиливали опоры перил, устраивая «варварам-славянам» массовые купания в собственных нечистотах. Один капрал, служивший до войны в Венской опере истопником, называл такое представление русским балетом «Лебединое озеро».
Феодора попала в барак для девушек и одиноких женщин. Некоторые имели маленьких детей. Кое-кого сопровождали немощные старики. Профессора оставили при внучке. Её звали Мартой. Феодора помогла им устроиться на нижних нарах. Только закинула свои вещи на верхнее ложе, как забегали по проходам крикливые зиммеркоменданты, выгоняя новосёлов «до лазни». Лазней оказалась помывочная. В неё подавалась тёплая вода. Новоприбывшие повеселели. Однако банный час оказался коротким. А паровая вошебойка, лишь напугав насекомых, превратила снятую одежду в неузнаваемые лохмотья.
Возвратившись в барак, узники застали там надзирателей. Ими командовал коренастый, заплывший жиром мужчинка, со щеками шире плеч, заросшими рыжей бородой. На толстом носу удерживалось железной пружинкой большое пенсне. Он был в офицерской шинели без знаков отличия. Обнажённую саблю и тонкую металлическую трость держал в согнутом локте левой руки, правой рылся в вещах, переходя от нар к нарам. Подчинённые обращались к нему «герр обер-лейтенант запаса» или «пан Чировский», а некоторые «пан Володымэр». Удостоверившись, что все собрались, и, придав своему голосу сладкую тональность, экс-офицер пояснил, что производится ревизия личных вещей. Список запрещённых предметов вывешен на дверях; они подлежат изъятию. В первую очередь, это ножи, кокаин, спички, спирт, золото, табак При себе можно оставить не больше пятидесяти крон, остальное – в депозит. Чировский поведал с ужимками, что, в целях поддержания здоровья, в лагере разрешена проституция. Но обязательное условие для занятия этим ремеслом в бараке – «фиранки по боках лижка» (Феодора догадалась: занавески на нарах) или отдельная «комната-сепаратка» - за плату, разумеется.
Насладившись произведённым впечатлением, обер-лейтенант запаса дал знак другим надзирателям продолжить обыск. Невольники, наслышанные в дороге о порядках в Талергофе, старались сдерживать своё возмущение. Они оказались во власти, никаким законом не ограниченной, никем не контролируемой. Только Феодора, впервые услышав словосочетание «пани курва»), фыркнула. Начальник надзирателей обратил на неё внимание.
Чировский, кроме плановых ревизий, проводил самочинные. Он появлялся в бараках ни свет, ни заря с добровольными помощниками. Под изысканное сквернословие срывались одеяла со спящих. Их стаскивали их с нар, не обращая внимания на мольбу женщин и плач младенцев. Перетряхивалась солома в тюфяках, руки ищущих долго, со скабрезными шуточками шарили под ночными рубашками женщин, щупали в бюстгалтерах. В мужских бараках, рассказывали, заставляли раздеваться донага и показывать потайные места. Лагерное начальство одобрило затеянные Чировским периодические переводы людей из барака в барак. Частичная замена одних жильцов на других якобы предотвращает сплочение отдельных заговорщиков в группы, а заходить не в своё жильё узникам строго запрещалось. Он выявлял врагов империи с завидным для его коллег по зиммеркомендатуре успехом. Писал в высокие инстанции разоблачительные и победные рапорты, добивался для неисправимых врагов родины строгих наказаний и шумно радовался, присутствуя при экзекуциях.
Феодора обычно просыпалась до побудки и умытая, одетая расчёсывала свои роскошные волосы. Однажды за этим занятием застал её пан Володымэр, принявшийся с порога за побудку.
- О, вы вже одягнена? Ось как треба встречать начальство! Нагадайте, як вас.
– Скорых, Феодора.
За стёклами пенсне накапливалась неприязнь.
–Природная москалька?
- Я дочь русского офицера, - по-немецки ответила Феодора.
- О, да вы нашей мовой владеете! – удивился австроукраинец, изобразив на лице ехидную приятность и перешёл на «львовский немецкий». – Нам как раз нужны высокообразованные, интеллигентные дамы, знающие языки и тонкое обхождение.
Услышав эти слова, уже готовая к выходу Марта, помогавшая одеваться деду, воскликнула с надеждой:
- Милый офицер, возьмите и меня! Я говорю по-французски и по-английски.
Чировский затоптался, озираясь:
- Прекрасно! Кто ещё из высокородных дам хочет присоединиться к нашим полиглоткам?.
Нашлось ещё двое, и обер-лейтенант, сопровождаемый солдатом с гвером, повёл четвёрку избранниц в сторону бани. Возле котельной указал женщинам на дверь прачечной:
- Чекайте здесь.
Дамы охотно зашли в теплое помещение. От тазов с горячей водой поднимался к потолку пар. Пахло дешёвым мылом. Несколько узниц стирали бельё в жестяных тазах. Через некоторое время появился незнакомый распорядитель:
-Чего расселись? А ну, живо за работу! Раздягайтесь!
- Так мы ж, пане добродию, перекладачки з чужих мов. Герр офицер сказал нам…
- Так перекладайте с тои купы на ту – через тазы з мыльною водою - и, сквозь давивший его смех, повторил разговор на немецком языке солдатам, которые вслед за ним внесли в прачечную грязное бельё из казармы. Дикий хохот потряс помещение, смеялись даже прачки. Один из немцев ткнул Марте под нос вонючие, жёлтые в мотне подштанники:
- Гнэдиге Фрау, это мои кальсоны, постарайтесь выстирать по-русски.
Шутка показалась солдатам удачной. Каждый из них старался перещеголять другого. Женщины вмиг оказались обвешенными с головы до ног грязным бельём. «Мадам, мои обоссанные подштаники вы должны выстирать по-французски». - «Обратите внимание, сеньора, на этот кусочек говна. Прошу отколупать его ноготками ваших изящных пальчиков, по итальянски». – «А я требую самой интеллигентской стирки, бай инглиш!».
- Лучше бы мне мусор возить, - задыхаясь от слёз, вымолвила Марта, когда солдаты вывалились, наконец, за двери, оглашая лагерь взрывами хохота.
Темень сырого, холодного вечера местами разрывали керосиновые фонари у входов в казённые помещения. Четвёрка изнурённых непривычной работой женщин волоча ноги по рыхлому снегу, подсыпаемому низким небом, возвращалась в барак. Навстречу им из-за угла выкатил тачку раввин, интернированный по подозрению в шпионаже (его взяли на пороге синагоги, глазеющим на отступление через местечко мадьярской части). В тачке, поверх горы мусора, сидел в кожухе, накинутом на плечи поверх рясы, грузный священник с восьмиконечным крестом под бородой. Сзади нарочито торжественным шагом двигался караул с ружьями на плечах. Солдаты, кто во что горазд, пели псалмы, содержания отнюдь не религиозного, не на дамский слух в хорошем обществе. Впереди дробно вышагивал неутомимый Чировский с обнажённой саблей, дирижируя тростью, выкрикивая: «Псалом Давида, четыре, пять!» - И караул ревел: «Не гневаясь-яс-ясь, согрешайте на ложах ваших, на ложах ваших утешайтесь!». Одна из новообращённых прачек, «пани арфистка», проводила ненавистным взглядом жирную спину обер-лейтенанта: «Пся крэв! Какой он паныч! Его дзяд паном гувняжем был, а ойтец – каминяжем». Возвращаясь без священника, солдаты «эскорта» ещё раз прошли мимо притаившихся женщин. Из весёлого разговора можно было понять, что равнин вывалил попа-схизматика вместе с мусором в яму для отбросов, а назавтра обоим «еретикам» предстоит проделать тот же путь, только в качестве пассажира будет иудей. «И-и-га-га-га! О-о-го-го-го!». Позже выяснится, что в тот день Чировский проходил со стражей мимо часовни. Внутри православный священник, в окружении нескольких прихожан, читал молитвы из молитвослова. Службист вломился в часовню, подскочил к батюшке, ударил кулаком по книге: «Сегодня читать запрещено!» - «Сегодня у нас церковный праздник», - спокойно ответил священник, поднимая молитвослов с пола. - «У собак и изменников нет праздников, нет человеческого бога, нет святого костёла! У них только капище и столб с идолом, под который ссут собаки! Гей, стража! Доставьте сюда равнина, пусть вывезет отсюда схизму, весь русский мусор!»
Как уже не раз случалось в жизни Феодоры, она вдруг оказалась вне всего того, что происходит с ней. Она будто смотрит на участников какого-то нелепого действа и на саму себя со стороны, не переживая, не испытывая физической и душевной боли, не возмущаясь, ничего не чувствуя, кроме любопытства к очередной человеческой затеи. Интересно, а что дальше? Ворчание спутниц, невольных прачек, мешает ей думать. Она отстаёт на несколько шагов. И тогда выходит наперерез ей из тьмы, защищённая от мороза лишь чёрной шалью, с непокрытой седой головой, молодая лицом и фигурой женщина. Феодора узнаёт, не удивляясь встречи: та незнакомка, из пещеры над Енисеем. «Ты такая точно, какой была очень давно я, - говорит маркитантка. – Идём к нам. Я даю тебе время подумать. Я буду ждать. Решайся». Феодора видит, как тускнеет серебро её волос, сливается с шалью, и вот уже фигура неразличима на чёрной стене…
Прогресс у немцев в крови. Феодора из объектов начального неустройства, которыми стращал голос в вагоне, застала только общее отхожее место в виде рва с перилами. Вскоре его заменили крытые сортиры, мужской и женский отдельно. Бригада заключённых копала выгребные ямы под «Сказки венского леса» Штрауса. Их исполнял, подбадривая землекопов, львовский скрипач Шраер, обвинённый в москвофильстве за хранение нот к музыке Чайковского. Русской женщине из сибирской глубинки не суждено было увидеть Вену, но близость её она ощутила.
К появлению Феодоры в лагере палатки уступили место дощатым баракам с железными печурками. Правда, бараки обогревались больше выдыхаемой углекислотой и зловонными газами жильцов, употреблявшими в пищу некачественные, часто гнилые продукты. Со временем здесь появились трактир, каланча, добротное узилище с камерами-одиночками, с капитальными виселицами во дворе. Трупы уже не ждали погребения, находясь сутками среди живых, а перемещались в покойницкую. Справедливо опасаясь эпидемий, зарождающихся в лагере, власти Штирии принудили комендатуру выстроить больницу с каменными печами. Старый медицинский персонал, вестников смерти в белых халатах, мобилизованных в Граце, заменили на врачей и сестёр милосердия в основном, из числа заточников. Свободные служители Эскулапа полагали более безопасным практиковать при сражавшихся армиях, чем на передовой тифа. Разнообразилась аптека: к чудо-мази неизвестного состава и универсальному нафталину добавилось что-то просроченное, в порошках, таблетках и флакончиках. Лечат ведь не снадобья, а надписи на обёртках и этикетках. Для усиления сопротивляемости организма болезням хозяева Талергофа обязали всех подневольных вышагивать днём zwa-a-zwaвокруг бараков в течение получаса.
Под охраной австрийской вахи позволялось выходить за ворота группами по двадцать человек. А там две крамницы (или кантины) со всякой всячиной. Можно купить добавку к лагерному столу. У кого водились деньги, позволяли себе книжку, туалетные принадлежности, свечи, бельё, верхнюю одежду и обувь. Разрешили отправлять письма из специального почтового отделения «Zettling-Thalerhof». Туда ходили строем под охраной. По пути отвлекались от печальной действительности зрелищем сосновой рощи, жилым офицерским домом и ангарами. Наблюдали взлетающие с аэродрома и часто падающие самолёты на соседний с ним цвынтар, «мир иной».
Кто посылок и денег из дому не получал, имел возможность немного подработать на общем огороде, рытьём могил, в прачечной, на прокладке дорожек, вообще, на обустройстве территории за десять геллеров в день (цена головки чеснока в кантине у Юльки Дувал, безбожно обиравшей бессловестных покупателей). Вошли в моду азартные игры. Несколько проституток всегда были при деле. Некий делец иудейского вероисповедания хитростью раздобыл помещение под комнату свиданий. Разрешили писать и рисовать. Люди творчества, художники и литераторы, вышивальщицы, мастера поделок, певцы и музыканты, обрели отдушину. Отважные обратились к сатире. Пошёл по рукам рукописный журнальчик «Талергоф в карикатурах». За чтение его, тем более, за участие в нём наказывали решительно и жестоко.
Кормить заточников стали три раза: на весь день по половине солдатского хлеба из ржаной муки; утром и вечером, как прежде, по варехе тминного супа (можно было заменить на эрзац-кофе); к обеду - супа мясного с крупой, на второе понемногу фасоли или картошки. Раза два в неделю перепадала красная конина, требующая отменных зубов.
Но ощущение гнёта несвободы не скрашивается улучшением комфортности для узника. Кусок, брошенный голодному его насильником, съедается помимо чувств, при этом испытываемым. Однако благодарность к руке дающей не возникает, скорее наоборот, ибо она и здесь творит насилие над самосознанием подневольного, унижает его необходимостью принять брошенный кусок. На сытый желудок усиливается тоска по всему, что осталось за запертой дверью. Неизбывным злом в Талергофе для заключённых было всевластие хозяев. Их не ограничивал никакой закон. Правда, по истечении первой зимы хозяева чаще находились за воротами, оставляя за колючей проволокой, в узилище, свои глаза, уши и руки с палками.
Исполнительная власть перешла в руки зиммеркомендантов, как правило, отбираемых из австроукраинцев за «примерное поведение» и демонстрацию преданности Дому Габсбургов. Они отвечали за каждого списочного узника. В случае неповиновения со стороны обычных заточников распорядители-надзиратели кликали солдат из команды-вахи. Многие надеялись на послабления от «своих», когда австрийцы, оставшиеся в ограде, ограничили своё присутствие двумя караулами. Надежды не оправдались.
Отец Григорий, безбородый униатский священник, поделился с Феодорой горестным наблюдением: «Не удивляйтесь, дочка, эти перекрасившиеся в украинцев русины большие варвары, чем немцы. - У нас говорят, набольше болит человека, если укусит его домашний пёс.
Осмотревшись в лагере, Феодора подала рапорт о зачислении её медицинской сестрой в больницу для заключённых. Бумага, пройдя инстанции, оказался у зиммеркоменданта Чировского. Тот, усмехнувшись в рыжую бороду и протерев пенсне, начертал резолюцию языком Шиллера и Гёте: «Использовать в морге на предмет оказания первой помощи, если кто из покойников очнётся».
Работы оказалось много. Утомляло однообразие: обмыть тело из ведра, уложить при помощи работника в гроб, посыпать нафталином, доставить к униатской церквушке или православной часовне, если будет на то чья-нибудь просьба. Затем отвезти под сосны, впрягшись с работником в тележку. Благо, трупы были лёгкими, а гробы, за редким исключением, сделаны из фанерок или картона. Бывало, счастливчиков, расстающихся с Талергофом навсегда, зашивали в саван из пёстрой ветоши.