На исходе второго года войны с высокого мыса между Енисеем и Подсинкой, открывалась та же панорама, что и двадцать лет назад. От крыльца дома Скорых, за пустошью, на расстоянии с версту, виден чёрный Подсинск. Редкими белыми и красными пятнами среди изб выделяются каменные строения. Северные кварталы города стекают по пологому косогору в курчавую от густого кустарника пойму Подсинки. За речкой дымит фабричными трубами ремесленная слобода. Окна обратной стороны одинокого жила открываются на близкий Енисей и волнистые дали межгорной котловины, неизменные с Сотворения Мира.
Из дому доносятся детские голоса. Хозяин выводит на крыльцо двух черноволосых мальчуганов, мал мала меньше, и приземистую молодку со скучным лицом. Сегодня отставной штабс-капитан не дед; он паровоз, а четырёхлетний Толя и на два года младший его Коленька – вагоны. Последыш уцепился ручонками за кушак первенца, а тот - за подол дедова сюртука, сзади. Мама Ангелина, неохотно исполняя роль кондуктора, замыкает движение под энергичное «чух-чух-чух» троих мужиков. В этом поезде могло бы быть вагонов вдвое больше, да двух девочек жена Никанора не уберегла.
Ангелина казалась миловидной. Пока смотрела в сторону. Но стоило перехватить её взгляд, впечатление менялось. Ибо она не смотрела, а зыркала, как говорили в Подсинске. Словно стреляла из засады. Глаза её имели свойство проникать в самую душу, верно определять слабое место объекта внимания и пользоваться им даже не на пользу себе, а просто на потеху. Ангелина теряла привлекательность и как только раскрывала налитые губки: тембр голоса металлический, речь матёрная, даже когда она в духе, что бывало не часто. Её раздражали домашние обязанности, работники в доме (всё делают не так), дети, муж, свёкор. Приход гостей возбуждал в предвкушении выпивки, до которой уроженка ремесленной слободы была охоча. Не курила – в этом была её женственность. При свёкре ей приходилось сдерживаться. Он был единственным, кого она побаивалась, хотя голоса он никогда не повышал, кулаком по столу не стучал. Она появилась в семье Скорых, когда Феодора уже покинула дом.
Разлад между молодыми начался с первых дней совместной жизни. Бывало, Никанор выходил из себя, гонялся с ремнём за женой по усадьбе. Не догнав, комично разбрасывал по крыльцу свои длинные члены, пускал слезу по слабости нервов. К его удаче, соседей за оградой не было. Храбростью Никанор не отличался, но был способен на отчаянный порыв. На германскую войну весной пятнадцатого года пошёл охотно. Повестку доставили как раз в разгар очередного семейного скандала. И пропал где-то под Тарнополем. Ни письма, ни слуху. Ангелина во хмелю по мужу плакала. В трезвости как-то сказала: «Всех переживу. Вот увидите».
Лишившись одного из двух кормильцев, дом оскудения не почувствовал. Никанора, великого труженика и умельца, ценили в промышленном Подсинске. Не он искал заработка, а заработок его. Выучить приёмного сына на инженера Василию Фёдоровичу не удалось. «Не к чему мне это», - ответил Никанор, когда отец завёл разговор о продолжении его образования после реального училища. Не было, казалось, ни одного технического устройства, способного поставить в тупик «нового Кулибина». Так ещё в седьмом году нового века назвал «Подсинский листок» юного конструктора насоса, подающего воду на городскую водокачку энергией речного течения. Впрочем, «коньком» Никанора Васильевича Скорых стало не изобретательство механизмов, а ремонт существующих, и не столько их починка, как «оживление» того, что уже представлялось другим грудой ржавого металла. Здесь он не имел конкурентов во всей «Сибирской Италии». За работу было и вознаграждение. Деньги не транжирил. Питались по-прежнему сытно, но без разносолов. Бережливый с детства, Никанор и к куреву не привык оттого, что жалел переводить рубли в дым, хотя много терял в глазах товарищей-подростков, для которых папироска была одним из атрибутов взрослости. С брезгливостью относился к спиртному. Дома вино держали только для гостей. В «Сибирской Италии» и покупная водка, и самогон назывались вином, лишь бражка была сама по себе. Из тех бутылок Ангелина тайком отливала себе. Из промышленных товаров покупалось самое необходимое, качественное, служившее долго, одежда же и обувь до износа в той степени, пока позволяли приличия в мещанской среде.
Дом Скорых при взрослом Никаноре Васильевиче, узком технике, перестал быть одним из центров интеллигентности Подсинска. Ангелина сделала его для гостей старого круга ещё менее привлекательным. За круглым столом в гостиной уже не собирались поклонники муз и разума. Приближающийся к своему шестидесятилетию отставной штабс-капитан сам временами искал то и другое в иных домах.
Заработанные деньги Никанор отдавал отцу, не доверяя Ангелине. Жене только дай, накупит массу ненужных вещей – какой-нибудь фарфоровый горшок неизвестно для чего, золочёную раму для несуществующей картины, перстень из поддельного золота с фальшивым камнем; расфуфырится, испортит детям желудки магазинными сладостями, назовёт каких-то «подруг» по рыночным интересам. Василий Фёдорович часть денег сына, что называются «лишними», относил в банк, клал в общую кучку, по-прежнему беря на жизнь только проценты. Еще и подрабатывал в школе местного гарнизона. Новое время заставляло и его самого учиться по книгам, выписываемым из столиц, заглядывать в расквартированные на юге губернии части. Он побывал на проводах родного полка. «Горцы» отправлялись в Карпаты. Красноярцы приняли седого штабс-капитана, в мундире балканских времён, с «Георгием» и «золотой» шашкой, восторженным «ура». Молодой генерал первым отдал ветерану честь.
По утрам, в любую пору года, во всякую погоду хозяин усадьбы (когда в двубортном сюртуке при погонах и картузе, когда в шинели не меху и нестроевой зимней шапке, в сапогах или валенках) делал обход владений. За четверть века десятин не прибавилось, ни убавилось. Что до населения штабс-капитанской «вотчины», умер Адутант. Иван, сын здравствующих старого работника и его жены, выделился, срубил избу в Заречье. Фёкла приходила исполнять свои обязанности стряпки снизу, от Подсинки, где они с мужем построились, также на отшибе. Её младшая сестра Таня так и осталась в горничных, женихов переборчиво отвергала, пока не потеряла привлекательности. Озлобилась на мужской пол и нашла отдушину в соперничестве с молодой хозяйкой за первенство в доме.
Бывало, Василий Фёдорович седлал одну из двух «абаканок», досматриваемых Прокопием, и ехал, меняя аллюр, к Енисею, а там тропами и целиной по увалистому берегу - к их заводи, к их пещере возле шипящего ключа.
Старый отец надеялся, что вдали от Ангелины природная рассудительность в характере Никанора станет руководителем его поступков, и он сможет избежать многих опасностей передовой. Но война есть война. Случайность в безумии боя часто оказывается роковой. Притом, судьба русского мужчины – это в первую очередь судьба солдата. К этой мысли все отцы и все матери покорно привыкают с рождения сыновей, моля Бога спасти и помиловать того, имя которого Он ведает. Когда глухой след Никанора затерялся в Галиции, а имя его не нашлось в списках погибших и раненых, надежда дяди-отца обратилась в другую сторону. Спасительный плен. О теле, оставшемся на вражеской территории после неудачной атаки, о разбросанных взрывом снаряда кусках не опознаваемого мяса он не думал. Тем и жил.
Иного рода тревога была о дочери. Полтора десятка лет нового века для Василия Фёдоровича прошли в долгих ожиданиях Феодоры и коротких встречах. Письмами дочь отца не радовала. Примерно раз в полгода присылала записочки на клочках бумаги. Торопливо, наискосок сообщала: жива, здорова, нахожусь там-то, целую всех, пишите. Эти золотые весточки приходили с воли. Из городов Сибири и Урала, где дочь царского офицера, дворянка, мутила тёмный народ. Чаще из мест ссылок, «медвежьих углов», вроде Туруханска. Последнее письмо Феодора отправила домой из Красноярска, приглашая писать в Одессу. Но оттуда ни строчки в ответ на отцовские запросы «почему молчишь?». А вскоре началась война. Иногда желание увидеть дочь становилось столь сильным, что штабс-капитан начинал метаться в поисках её следов, её тени.
Скорых расседлал лошадь, пустил щипать травку. Развёл костёр у входа в их пещеру. Пока вода закипала в солдатском котелке, прошёлся по речному склону до кустов шиповника. Здесь он нашёл заблудившуюся было Феодору в тот памятный день. Сегодня он борется с искушением заглянуть за кусты шиповника. Ерунда, конечно, всё нервы! Но почему его чаще всего тянет сюда? Он никогда не слышит скрипа половиц в её пустой, закрытой им на ключ комнате, в усадьбе она не стоит за его спиной. А здесь её присутствие физически ощутимо.
Дома хозяина ждало письмо. Рука георгиевского кавалера задрожала. И сразу разочарование: почерк не Феодоры, не Никанора. Форма конверта была необычной, незнакомые штемпеля, адреса латиницей. Обратный адрес указывал на Стокгольм. Письмо адресовалось V. F. Skorih.
Аккуратно, вскрыл письмо. Оно было написано по-немецки. Кто-то пытался выводить каждую буковку, однако местами переходил на скоропись. Горячая волна обожгла грудь Скорых. То здесь, то там отец узнавал руку дочери. А стиль изложения выдавал её ещё больше. Конечно, это Феодора! Она оказалась в Австрии, не свободна в передвижении, можно сделать вывод. Дочитав до конца, принялся читать снова, медленно, стараясь вникнуть в суть иносказания. Ибо писала ему якобы «венская любительница старины», интересующаяся изделиями енисейских мастеров бронзы: «Помните, герр Скорих, нашу находку в пещере над рекой - нож с лезвием необычной формы?» Как не помнить! Вот он, под рукой. Далее, «дама, живущая в Вене», напоминая о «давнем знакомстве с высокообразованным подсинцем», сообщала о своём желании открыть в столице Австрии частный музей Енисейской бронзовой культуры. К сожалению, война не даёт ей возможность въехать в Россию, но война же благоприятствует покупке помещения под музей. После войны всё вновь вздорожает. Если заинтересованное лицо, то есть герр Скорих, располагает суммой в две-три тысячи, он может (и должен поторопиться) переслать их в Стокгольм на имя фру Йоганссон. Ну разве не зашифрована в письме отчаянная просьба. Просьба Феодоры! Отец уже нисколько не сомневался.
В тот же день Василий Фёдорович, втайне от Ангелины, выслал три тысячи ассигнациями по указанному адресу и стал ждать. Сердце подсказывала: деньги эти необходимы, чтобы вызволить дочь из какой-то беды. Въездные ворота в усадьбу приказал держать открытыми настежь. Так ему было легче.
Ждал долго.
Поздним зимним вечером остановились у ворот крытые сани. Василий Фёдорович прильнул к окну. От саней отделилась высокая фигура, закутанная в шубу, направилась во двор. Истомившийся отец, схватив лампу, испугав невестку и Таню, бросился, в чём был, к двери. Встретились на крыльце.
…Нет, не Феодора.