Крушению монархии в Подсинске радовались только ссыльные, которых за войну здесь поубавилось. Коренные же подсинцы эту невероятную весть восприняли как безбожную, опасную забаву обитателей столицы. Царя скинули! Свято место пусто не бывает. Живо найдётся другой. Добро бы – из законных. А если объявиться какой-нибудь Гришка Отрепьев, да не из своих, православных, не дай Бог, из жидов (вон их сколько развелось, и все революционеры!). Рвутся править Россией другие инородцы, вроде того, Чхеидзе, председателя второго правительства, Петросовета. Во-во, два правительства! Как уважать их прикажете! Оба временные – князя Львова и рабоче-солдатский ВЦИК. Авось скоро устанут от дебоша, вылакают всё вино, что в подвалах Зимнего дворца нашли и переведут на закуску припасённое на военных складах. Потом дружно побегут всем Учредительным собранием звать отрёкшегося Николая: «Возвращайся-ка, царь-батюшка скорее на трон, пока кто другой на выю нашу не сел да немец наши храмы православные в кирхи не превратил!»
Революционная волна дошла до «Сибирской Италии» сведённой почти на нет. Полицейские участки здесь не громили и гипсовых двуглавых орлов с фасадов казённых зданий прикладами не сбивали. Солдатские и рабочие депутаты в советах своих шумели, но меру знали и особенно на глаза обывателям не лезли, не вступали в конфликты с назначенными на ключевые места царской администрации представителями Временного правительства. С комиссарами разных рангов, предпочитали договариваться. Сам уездный комиссар (по старинке, городской голова), из местных эсеров, проведший полжизни в подсинской ссылке, поскольку здесь родился и владел избой (куда его ссылать!), был в кумовьях у доброй трети рабочей слободы, Заречья. И всё-таки появилось в родном воздухе бациллы заразы, учуянные Василием Скорых задолго до того, как они размножились и сами стали воздухом Отечества.
Однажды пробирался он толпой через Соборную площадь в обычной своей шинели, при «Георгии» на груди. Слышит: «Ты бы, дядя, эту царскую цацку снял, чтобы не снимать со шкурой». И сразу кабацкий смех. Глянул в сторону наглецов (косоворотки, оскаленные крепкие зубы, папироски), ещё не в гневе, а с удивлением. Гнев позже охватил его, когда возвращаться к обидчику было поздно, достоинство не позволило. Не само оскорбление задело и расстроило георгиевского кавалера, а появившаяся возможность безнаказанно со стороны закона и общественного мнения попирать боевую русскую святыню, чем был белый крестик. Цацка! Значит, в глазах многих из приветствовавших падение монархии, сегодняшних «свободных граждан», и на эфесе его «золотой шашки» теперь тоже цацка? А ведь он, Скорых, воевал за Россию. И за царя, как за одного из своих соотечественников, первого из них, главного, хозяина Руси, которому присягал. Вспомнились слова присяги. Василий Фёдорович, так и не дойдя в тот день до намеченной цели, возвратился домой. Впервые в жизни появилась какая-то особенная боль в сердце. Долго не отпускала, непривычная слабость охватила всё тело. Сохраняя внешне бодрость под взглядами знакомых, нарочито бодрым шагом, с высоко поднятой головой, гордо вынес «Георгия» за околицу Подсинска. Вторую половину пути, песчаным просёлком, еле-еле осилил, по-стариковски то и дело останавливаясь, переводя дух, повторяя для бодрости слова присяги: «Верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови… Об ущербе же его величества интересов, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать потщуся…»
Дома сразу прошёл к себе. В кабинете верхнюю одежду сбросил на спинку кресла. Не снимая сапог, повалился на диван, чего никогда себе не позволял. Когда боль в сердце прошла, нащупал под диваном брошенную с вечера книгу. Что-то несколько дней подряд он всё искал в сочинениях Лермонтова. На этот раз рука наугад раскрыла томик лирики на стихотворении «Предсказание»:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон…
Целый день ходил под впечатлением предсказания шестнадцатилетнего поэта в далёком 1830 году. Неужели действительно пришёл конец России? На её месте ползуче появляется какой-то монстр с неузнаваемый лицом, общественный организм, которому чуждо наследие предков и который чужд человеку старого воспитания. Он сменит единственный в своём роде русский патриотизм на этот мерзкий интернационал, что у заводил вселенского беспорядка в уме и на языке. Будет уничтожать религию, единственно надёжную основу нравственности. Обзаведётся непонятной речью, ложными ценностями, беззаконие возведёт в закон. Неужели для него, участника двух войн, не станет места в этом мире!? Император Николай, отрёкшись от престола, освободил своего офицера от присяги. Но должен ли он, георгиевский кавалер, принимать это освобождение? У него отнимают Россию в её зримых и звуковых образах, весь материальный простор, который Русью пахнет. Но ведь духовная её ипостась никаким силам изъятия не подвластна, она неотделима от человеческой души. И, притом, по меньшей мере, усадьба за Скорых останется. Вот здесь, в этой ограде он сохранит своё Отечество, каким презрело его новое поколение, слепо бросившееся за ложными ценностями в общечеловеческий кагал. Без крайней нужды ни шагу за ворота! Так решил штабс-капитан и остался твёрд в своём намерении превратить дом в крепость прежней России.
Такое решение несколько успокаивало сердце, но в исполнении было не реальным. Оно лишь оттягивало торжество нового времени и новых нравов. Приняв его, Василий Федорович весь предался ожиданию дочери. Что-то подсказывало ему, что она вот-вот появится. Устроив побег Никанору, Феодора с её мужским (а может быть всё-таки женским?) характером, конечно же, держала в голове план и для себя, только соблюла правило пропускать младших вперёд.
Отец совершенно не думал о том, что его дочь, социал-демократка большевистского толка, представляет главную опасность для устроенного им на личном клочке земли, среди смутного пространства, «Малого Государства Российского» Томительно долгая разлука сделала Феодору в глазах отца просто Дочерью, девочкой, которая ему дорога, как самое близкое на свете существо. Она была вне подозрений, вне критики, вне осуждений… во всяком случае на расстоянии.
Потянулись томительные дни. Особенно нестерпимыми были вечера. Не читалось, ни писалось. Иногда заводил патефон, ставил «На сопках Манчжурии», «Прощание славянки». Мерил кабинет из угла в угол. Потом нашёл занятие – долго, тщательно, осторожно, ибо умения не было, переделывал буковый квадрат Каракоричей-Русов из основы одной четверти серебряного блюдца, с буквой «П», в основу всех четырёх частей. Как ни подгонял сектор к сектору, по линиям разрубов остались щели. Тонкие, но заметные. Этой сборной реликвией украсил стену кабинета. Круг в квадрате! В геометрии фигур увидел штабс-капитан какой-то мистический знак восточных магов. Дай бог, чтобы колдовство пошло на пользу России! Вспомнилась строчка из письма Корнина почти двадцатилетней давности: «Мне кажется очень важным, в чьи руки попадают подобные амулеты-обереги».
Календарная осень принесла в «Сибирскую Италию» не только стужу. Новая власть за оградой, отделяющей усадьбу Скорых от непонятной России, стала большевистской. Подсинцы так ничего и не поняли в том петроградском балаганном действе, в котором выбежали на историческую сцену и, показалось, моментально оставили её какие-то случайные фигуры. Запомнились «временные» - князь Львов и адвокат Керенский, безымянные министры Коллегии-Директории, безликие представители Всероссийского демократического совещания, не более известные депутаты Предпарламента, бездеятельные деятели какого-то «независимого» Третьего коалиционного правительства. Последние только приступили к строительству, с «нулевой отметки», непонятной и самим строителям новой республиканской России, как тут, словно из-за угла, выскочили большевики. Провода, радиоволны, почтовые вагоны повезли во все стороны из столиц вести: министры арестованы, главковерх Керенский бежал за подмогой к генералу Краснову, но поднаторевший на мятежах Петроград семи сотням казаков оказался не по зубам. Второй съезд Советов провозгласил Россию Советской республикой (видимо, в свою честь). Победители, заигрывая с трудовым народом и отлынивающими от окопов солдатами, обклеили стены декретами. Появились они и в сибирских городах. Прохожие останавливались, читали, дивились: с Сотворения Мира такого не бывало, чтоб не воевать да по справедливости землю делить. Обманут, как пить дать, обманут! И на фронты большевистская власть мужичков погонит, и землю взад отберёт.
В Подсинске ничего подобного штурмам зимних дворцов не понадобилось. Даже почта и телеграф остались в руках почтальонов и телеграфистов. В первых числах ноября вошла в городскую управу, охраняемую городовым, при тупой шашке, ватага рабочих и солдатских депутатов. Шинели и папахи с красной лентой наискосок, ружья изготовлены к рукопашной, судя по примкнутым штыкам. Потребовали уездного комиссара и, когда тот появился, заспанный, объявили, что берут власть в свои руки. «Вы какой партии, земляки?» - изумился голова. – «Есеры». – «Так и я есер! И от меня пользительность имеется». - «Ить мы – левые, мы в правительстве Ленина и Троцкого, а ты – правый, вшивая апазиция. Сдавай ключи по добру! Не балагань!» - «Так и я стану левым. Где расписаться?». Заговорщики из зареченских фабричек мысленно почесали затылки. Руки их были заняты ружьями и вообще приспособлены к серпу и молоту, а не к бумаге и чернильным ручкам. Переговорив между собой, велели «временному градоначальнику» исполнять свои обязанности дальше, до особого распоряжения. Тот повеселел и пошёл пить чай, поглаживаю бороду «а ля Кропоткин».
О большевистском перевороте Василий Фёдорович узнал от Ангелины. Хотя жильцы усадьбы перешли на натуральное хозяйство и приняли «китайский изоляционизм» хозяина, всё же невестка и горничная выходили за ворота - в церковь, да по разным бабьим делам. Никанор оказался едва ли не большим консерватором в семье, чем отец. Он не спорил с революционным заводским людом, когда его пытались втянуть в «борьбу за освобождение рабочего класса». Хмуро отмалчивался, что вызывало к нему злобу не меньшую, чем если бы он с кулаками, брызгая слюной, отстаивал свою позицию. От физической расправы «офицерское отродье» спасала лишь постоянная нужда в нём, как в умельце, на все руки мастере. Пока товарищи митинговали, маршировали в колоннах навстречу светлому будущему под красными знамёнами, Никанор с такими же аполитичными помощниками приводил в порядок фабричное оборудование, страдающее от небрежения. Покончив с работой, шёл домой вдоль Подсинки. Не спешил: после второго медового месяца Ангелина принялась за старое – скандалы стали принимать характер опасных схваток, когда старый отец находился в саду или отправлялся в седле к Енисею. Старший из детей, Анатолий, дошкольное обучение проходил в охотку в кабинете деда, в пять лет читал и особенно бойко считал. Младший, Николай, довольствовался сосновыми чурочками, пистолетами и сабельками, вырезаемыми домашними мужиками из липы. Братья занимали друг друга, к обществу себе подобных не были привычны. Пока что никто не покушался на свободную территорию старой России, удерживаемую внуком гусара.