Весной семнадцатого года Корнин получил письмо из Нижнего Новгорода от главного редактора «Губернских ведомостей». Земляк был почитателем литературного творчества ивановского затворника. Называл его «наш летописец», хотя в этом качестве Корнин проявил себя лишь историографом парсатов. Редактор не упускал случая предоставить ему полосу, если для того появлялся повод.
«Милостивый мой государь Александр Александрович! – писал главред. - Что происходит? Вчера была тысячелетняя монархия, сегодня нате вам, respublica, общественное дело, хотя республику наши «временщики» провозглашать не торопятся. Следовательно страну можно именовать Российской постимперией. Как такое могло произойти в два-три дня? Почему такое произошло? Вы наш летописец. Явитесь народу! Поделитесь своим мнением. Вас прочтут и Вам поверят…». И далее в том же стиле, убористо, во всю страницу.
Корнина и самого подмывало взяться за перо, чтобы понять происходящее в любезном Отечестве. Именно так - в уюте кабинета, с бумагой и чернилами, стекающими со стального острия под абажуром лампы - лучше всего думалось ему. Только, понимал, чтобы думать, надо сначала познакомиться с источниками, побывать там, где произошли главные события, покончившие с самовластью Романовых, уже к тому времени ограниченному пятым годом. Не просто было почти шестидесятилетнему учёному, анахорету по выбору, подняться с места. Но поднялся.
Первым делом Петроград. Там только понял, что облик города – не архитектура, а люди, его населяющие. Всё фундаментальное, рукотворное на прежнем месте, узнаётся. Однако северная столица стала чужой. И не потому, что перевела своё имя на русский язык, не оттого, что в Зимнем, в царских покоях заседает Временное правительство. Изменилось поведение людей – на улицах, дома, в салонах, театрах, в кинематографе, на гуляниях в парках, на водах, на транспорте… Если одним словом описать характер поступков «новых русских», от дворника и швеи до купца первой гильдии и утончённой аристократки, то наиболее подходящим определением будет развязность. В массе своей русские люди поняли свободу, как и освобождение от этических норм и правил. Тон общественному поведению задавали участники митингов и массовых шествий, куда охотно вливались любители побузить и карманники, освобождённые из тюрем революцией вместе с политическими заключёнными. «Нивелировка» сословий привела к огрубению нравов. Бросающий мусор в урну презрительно именовался «чистоплюем». Стали говорить с гордостью: «Мы университетов не кончали». В трамвае, на замечание уступить старой даме место, можно было услышать: «Теперь бар нет, теперь все равны». А ведь именно барский либерализм начал «будить» к революции равнодушный ко всему на свете, даже к своему состоянию народ. Чопорный, строгий, холодный Петербург своей юности и молодых лет Корнин не узнавал в развязном Петрограде русских «разночинных карбонариев», едва ли не поголовно «красных», судя по бантам-розеткам, прикреплённым к груди. Правда, разных оттенков. Часть из них в свой срок решительно побелеет, оттеняя красноту осмысленно-кровавых (ибо время бессмысленно-кровавых, пугачёвцев, прошло. Наступало время ульяновых-лениных, дзержинских, троцких, свердловых, которые всему учились понемногу и научились…).
На улицах, в иных общественных местах сбором материала для очерка Корнин не ограничился. Он заглянул в министерства и ведомства, в некоторые другие «казённые дома», куда его впустили благодаря старым знакомствам. Побывал в Царском Селе в надежде встретиться с «домашним арестантом» Николаем Александровичем Романовым. Не получилось – стража не пустила. Увидел отрекшегося императора издалека. В гимнастёрке, с непокрытой головой, гражданин Романов (а всё-таки царь!) вскапывал грядку огорода. Рядом трудились женщины, похоже, жена и дочки. На кривом стволе дерева сидел, поникнув плечами, подросток, скорее всего, больной Алексей. С того дня щемящее чувство неотвратимого охватило Корнина. Вспомнилось описанное дедом пророчество таинственной маркитантки: «Тайна покроет конец двух царей, и будут два цареубийства, на последнем сама Россия во гроб ляжет». Эти слова, как и многое из оставленного в записях Андрея Борисовича и Александра Андреевича, также двоюродного деда Сергея Борисовича (из письма Василия Скорых) учёный профессионально помнил наизусть; они его волновали. Ведь пророчество уже сбылось для троих из названных: кончина императоров Александра I и его брата Николая I до сих пор «покрыта мраком», Александр II убит заговорщиками. Отрёкшийся царь в полной власти бесов - возбуждённых вседозволенностью солдат и революционных офицеров, готовых ради «идеи» на всё. Николая Александровича непременно убьют. Никто уже не в силах его спасти. У русских мальчики кровавые - в глазах, англосаксы не спешат принять изгнанника, бездушны и холодны. Захотелось побывать на месте отречения, чтобы прочувствовать до конца трагедию Россию, поднятой над бездной на дыбы, как и две сотни лет назад, но теперь без седока с рукой железной. Однако получить разрешение на въезд в прифронтовой Псков в Главном штабе не удалось. Новые люди смотрели на Корнина как на чудака. Удивительно быстро забыли они царя и как-то «бегом» забывали Бога…
Очерк «Крестьянское восстание в… столице» вышел в нижегородских «Губернских ведомостях» и вскоре был перепечатан многими губернскими и уездными газетами. Появился он и в «Подсинском листке», на который был подписан отставной штабс-капитан Скорых. Развернув за утренним кофе уездную газету, он обнаружил имя своего троюродного брата. Давненько не встречались! Даже на печатных страницах, как читатель и писатель. Интересно, что заставило Александра нарушить литературное молчание? Ведь после «Страны Авесты», романа легендарной истории, имя некогда модного литератора в Сибири заглохло.
Устроившись на диване, Василий Фёдорович принялся за неспешное чтение:
«Как время летит! Уже два месяца мы живём без царя (иногда кажется и в голове!)
Революция (хотите – переворот) созрела в конце февраля на третьем году Отечественной войны, когда Петроград, переполненный отлынивающими от фронта солдатами и взвинченными рабочими (накануне в столице выдали по карточкам по фунту хлеба на рот), выплеснулся побузить на улицы. И побузил вволю, бессмысленно и, местамикроваво (читайте пропущенную главу «Капитанской дочки»). А царь, убедившись, что кругом измена, трусость и обман, подписал Манифест о своём отречении. Никаких тебе штурмов Бастилий. Но какой получился поворот-переворот, если выражаться по-нашему! Вчера заснули в империи, проснулись в республике. Только вокруг ни республиканцев, ни демократов. Откуда было им взяться? Все поголовно (а куда денешь 1000 лет самодержавной истории!?) монархисты: по строению генов, по воспитанию, по образу жизни. И не только «сатрапы» и «холопы», но и «профессиональные революционеры», не способные ни к какой созидательной работе, заложники всепоглощающей Идеи. Даже они поначалу растерялись: злейший враг исчез, с «нечаянными республиканцами», например, князем Львовым, не было опыта борьбы. Последние пытались управлять новорожденной республикой по личному разумению абстрактной демократии, несмотря на военное положение. Оглядывались на законы. Мучились нравственными «табу». Но заглянем во времена предшествовавшие нашему февралю.
Первая Русская революция в 1907 году отнюдь не закончилась; она приняла хроническую форму постоянных протестных акций «против порядка управления», как писалось в полицейских актах. Несмотря на урожайные годы, быстро растущее, наполовину недоедающее и малоземельное крестьянство в стране, на 90% деревенской, не успокоилось. Тамбовский кулак И. Болтышев в разговоре со Столыпиным обещал в случае какой-либо общественной беды, вроде неудачной войны, «обгорелые головешки да трупы». «Не подлежит сомнению ,- писал С.Ю. Витте,- что на почве земледелия и будут разыгрываться дальнейшие революционные претурбации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят придать, когда признаётся за аксиому, что Россия должна существовать для 130 тысяч бар и что государства существуют для сильных». Действительно, война оказалась неудачной – общественной бедой. В доброго, справедливого царя-батюшку после Кровавого воскресенья и Ленского расстрела народ уже не верил, отправив его из своего сердца в стан ненавистных помещиков, владевших лучшей половиной пахотной земли и выпасами не по людскому и Божьему законам. Государство, показавшее бессилие управлять и побеждать, решать социальные проблемы масс, потеряло в глазах простонародья святость. Лишилась авторитета и Церковь, поддерживающая власть имущих, что сказалось на росте религиозных преступлений. Ошибочно считать, будто агитация радикалов, эсеров и социал-демократов, в решающей степени возбуждала революционные настроения. Назревала «революция без революционеров», стихийный бунт. Солдаты, сплошь вчерашние земледельцы, не нуждались в агитации, они поднимались сами собой. Время профессиональных революционеров наступит позже, когда разошедшиеся по стране волны необходимо будет направлять в нужные стороны… Хотя продовольственное положение крестьян во время войны улучшилось, возник протест «повинности» кровью, дикому вздорожанию продуктов, продразвёрстке по твёрдым ценам, что привело города и армию на грань голода, а ведь судьба страны решалась в городах и на фронте, где массовая сдача в плен и «братание» с врагом становились нормой, невиданной в армиях союзников и врагов. Веками копившаяся обида на «другую Россию», «немецкую», чужую и непонятную, присваивающую плоды тяжёлого труда землепашца, наконец-то можно было высказать не дрекольем, а равноценным оружием, ведь к весне 1917 году в армию было мобилизовано около 14 миллионов человек, почти половина трудоспособного мужского населения.
К концу последнего года империи Романовых продовольственный кризис в городах принял катастрофический характер. Ещё в ноябре командующий Юго-западным фронтом А. Брусилов предупредил правительство о надвигающемся голоде в войсках. Солдаты увидели в деятельности правительства измену и предательство; армия была готова к революции. Финансовый кризис привёл к разрушению экономических связей, к потере хозяйственного регулирования, стал серьёзно угрожать хозяйственной управляемости, значит, коллапсом государства. Волна голодных стачек в городах быстро нарастала. С лета 1916 года интенсивность рабочего движения определялась не внутриполитическими и военными событиями и не призывами партий, а голой экономической реальностью. В первые два месяца семнадцатого года план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на четверть. Властям оставалось лишь готовиться к голодному бунту (и подготовились – вооружила полицейские части пулемётами). Лидер думских социалистов А. Керенский заметил: «Ведь масса, стихия, у которой единственным царём делается голод, у которой, вместо рассуждения является острая ненависть ко всему, что препятствует им быть сытым, уже не поддаётся убеждению». Даже большевики убеждали свою радикальную паству повременить с выступлениями. Тем не менее, 23 февраля текстильщицы Невской мануфактуры с криками «хлеба!» двинулись сманивать от станков рабочих других заводов и фабрик. И те отозвались. Как тут устоять! Это был почин масс, большевики со своими лидерами здесь ни при чём. Ленин в цюрихском далеке, эпистолярно переругиваясь с меньшевиками, имел такое же представление о событиях в России, как Уэллс о жизни на Марсе. Что касается наших текстильщиц, представлявших, будто рожь лучше колосится от сотрясения воздуха, здесь начинаешь верить в справедливость французской наводки «шерше ля фам». Кстати, и Великая французская революция началась с дамского похода на Версаль под скандирование «хлеба!» (Помните? – А хлеба нет, хотя щедра природа. Тут женский крик раздался: «На Версаль!» Но королю не прокормить народа семью хлебами. И король бежал. Был пойман. Извинился. Но народ соорудил Капету эшафот). История повторяется.
На следующий день бастовало уже 200 тысяч рабочих Петрограда, громя интерьеры булочных и реквизируя булки. По признанию старого эсера-боевика «желанная революция» застала его подельников «как неразумных евангельских дев, спящими». Что тут говорить о либеральной оппозиции, если даже боевики спали, а большевики отговаривали спросонья! Революция без их организации и агитации? Просто невозможно! Тем не менее, стихийная и беспартийная (В.Булдаков), с точки зрения Милюкова бесформенная и беспредметная, революция с каждым днём всё разительней отличалась от хулиганского движения (в письме царицы царю), а по мнению генерала Хабалова - продовольственных волнений. События развивались неумолимо: война породила инфляцию, последняя – продовольственный кризис, тот – голодный бунт. Приказ стрелять в бунтовщиков отдали… вооружённым мужикам, взятым от сохи, что спровоцировало солдатское выступление. Даже, казалось, верные подразделения – учебные команды, казаки, гвардейская смена – отказывались стрелять в мятежников, более того, стали переходить на их сторону. Только полиция сражалась до конца. 1 марта восставших солдат насчитывалось 170 тысяч - почти весь петроградский гарнизон. Тогда командующий гарнизоном Хабалов сосредоточил последние, верные царю, части у Зимнего дворца и Адмиралтейства, но вскоре распустил их, оставшись с другими генералами и офицерами дожидаться ареста.
По сути, произошло крестьянское восстание … в огромном промышленном городе, более того, в столице империи. И поскольку на этот раз, в отличие от пятого года, крестьяне имели в руках изобилие оружия, и к тому же находились в столице, то всё решилось скоро. При такой расстановке сил ход событий был предопределён: председатель Думы Родзянко после переговоров с Петроградским Советом сообщает начальнику генерального штаба М. Алексееву о необходимости отречения царя. Генерал запрашивает командующих фронтами и флотами, получает от них одобрение, и 2 марта монархия в царском вагоне на псковской станции уходит в небытие, в историю. Что касается позиции Государственной думы, послушаем В. Шульгина: «К вечеру стало известно, что старого правительства нет. Не стало и войск, весь гарнизон перешёл на сторону «восставшего народа», но вместе с тем войска как будто стояли за Думу. Выходило, и Дума восстала, что она «центр движения»… Так если мы не подберём власть, то подберут другие».
Подберут, подберут, милостидарь Василий Витальевич! «Другие» уже выбирают на заводах, по вашим словам, «каких-то мерзавцев». Всё-таки удивительная страна Россия: у нас власть не берут мятежники, а подбирают следующие за ним сторонкой, шустрые молодцы, что всегда начеку.
На этом – аминь!»