На исходе лета двадцать четвёртого года Александр Александрович Корнин отбыл назначенный ему срок тюремного заключения.
Хотя он и был официально назван свободным, некая поправка, сделанная в некоей бумаге властной рукой, не позволила выпущенному на волю направить стопы «куда глаза глядят». Под стражей из двух красноармейцев, в суконных шлемах, вооружённых трёхлинейками (почему-то с примкнутыми штыками), его повезли в товарном вагоне среди мешков с воблой в Москву. Оттуда в группе таких же, как он, «бывших», отягощённых ручной кладью, к Белому морю. Каждый из них видел себя включённым в список учёных, видных общественных деятелей и высшего духовенства, подлежащих изгнанию из страны, как бесполезный, главное, чуждый элемент. Таково было решение Совнаркома, подписанное Лениным. Отобранных с осени позапрошлого года начали отправлять пароходам из Петрограда на Запад. Называли пассажирское судно с названием «Пруссия». Шушенский наставник Феодоры согласился с мнением Троцкого: казнить дармоедов не за что, но избавиться от них необходимо.
Пышную шевелюру старика, его отросшую бороду лопатой словно выкрасили в тюрьме мелом. Если бы не эта благородная масть, Александра Александрович выглядел бы босяком среди невольных спутников. Те были одеты кто во что горазд, но платье их выдавало принадлежность к «эксплуататорским» классам. Его же взяли в восемнадцатом из горящего дома, одетым в брюки и рубашку, в сапогах. В тюрьме он обзавёлся солдатской шинелишкой да рваниной с умершего сокамерника. Сквозь прорехи во френче и немецких галифе просвечивло серым исподнее. Подошвы к бывшим сапогам узник подвязывал бечёвками.
Пока тащились железной дорогой на север, перезнакомились. С некоторыми из спутников Корнин был знаком заочно. Делились впечатлениями, предавались воспоминаниям, строили планы. Кто глубоко ушёл в себя – слова не выдавишь. Кто был не в меру возбуждён и болтлив. Вздыхали и плакали, вспоминая близких, рассеянных по миру и России. Бывшей.
В Архангельске конвоируемые, помещённые под замок в холодной церкви, потеряли счёт дням в ожидании «белого парохода с красной трубой». Наконец их погнали в грузовой порт. Заставили подняться на борт самоходной баржи. Здесь приумолкли самые отъявленные оптимисты. Палубу занимали стрелки, с четверть роты, в полной экипировке, в суконных шлемах с нашитыми над козырьком звёздами. Явственно послышались слова командира, приказывающего «загнать в трюм эту интеллигентскую сволочь». «Сволочь» покорно потекла по трапу под квадратную крышку люка, не дожидаясь пинков и затрещин. Корнин, просидевший всю Гражданку за решёткой, с удивлением разглядывал беспогонное воинство, его новое обмундирование, заготовленное на императорских складах.
Было тусклое утро. Свет, проникающий в трюм через два круглых иллюминатора под наружной палубой, позволял различать лица сидевших рядом на личной поклаже, брошенной на голые доски. При отплытии установилось гнетущее безмолвие. Только слышались вздохи, кашель, сдавленные стоны, неразборчивое бормотание, звуки от ёрзания по полу задами. То один, то другой из невольников выглядывал в иллюминатор, если позволял рост. Дотянулся до круглого корабельного оконца и Корнин, уставший сидеть в неудобной позе. Позвал его яркий свет, что вспыхнул вдруг за толстым стеклом и будто метнул молнию в гущу скрюченных на полу тел. Это закатное солнце прорезало толстый облачный слой над горизонтом и окрасило багрянцем и комья холодного пара, выдыхаемого студёным морем, и морскую гладь без единой морщинки на зеркальной поверхности. Сначала Александру Александровичу показалось, что прямо перед ним, низко, касаясь дальнего края моря, лежит плоское, тугое облако. Потом он увидел в нём твердь и какие-то бело-розовые постройки. Они слились в одну неровную по верху линию. Обрисовались на огненной полосе заката стены и башни. Кто-то за спиной Корнина сказал: «Соловки. Нас везут на острова». Поднимаясь на борт баржи, арестанты не знали, что «большевистский остракизм» касался только смирных из числа «нетрудовых сословий». Оказавшие хоть словом сопротивление власти Советов, подлежали изоляции в отечестве, ставшем пролетарским. Разумеется, о своей судьбе они узнавали по прибытии на место.
Корнин нисколько не испугался, услышав «Соловки». Наоборот, он улыбнулся воспоминанию. Тогда, в один из приездов в Петербург из Ивановки, его поманили к этому берегу – всего на несколько дней – восторженные отклики паломников. Память у Корнина была преотличнейшая. И даже в таком смятенном состоянии чужие слова и собственные впечатления слились в нём:
И вот на полуночной стороне, такой же светлой, как всё сущее под светлым небом, появилось нечто более плотное, чем воздух и вода, стоящее невысоко, почти на уровне воды. Вскоре стал узнаваем надвигающийся из-за горизонта монастырь с крепостными стенами, скрывающими старинные церкви и постройки. Казавшаяся сплошной линия берега усложняется мелководными заливами, мысами и островками из слоистого камня. На одном из утёсов избушка и маяк. Другие облеплены утками, гагами, крачками. Далеко в море «выказываются», как говорили в старину, крепостные валунные стены и широкие в основании, грозные шатровые башни, сделанные из огромных гранитных камней. Белые здания за ними, Белое море перед ними, белая полночь вокруг. Слева, вдали, на Секирной горе, белая башня церкви; на её куполе, под крестом – маячный фонарь: православие с «морским уклоном».
Именно таким, должен выглядеть Рай Божий в глазах русского человека. Не принимайте возражений тех, кто считает его в первозданном виде непригодным для жизни человека. Да завези сюда Адама и Еву, они без божьей помощи не выжили бы в здешних условиях, но и не были бы изгнаны. Ибо яблоки здесь под открытым небом не вызревают. Райский облик островов дополнен внутренним райским содержанием нашими людьми, чьи жизни были связаны неразрывно с подвигом землепроходцев, людей, приручавших суровую природу и боровшихся за независимость этой земли.
И ещё одна фраза, неизвестно где, когда и кем произнесённая, всплыла в памяти:
«Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится».
И только прозвучали эти слова в голове Корнина, как естественный светильник погас, словно задул его вздох невольников. Прошло ещё какое-то время – то ли несколько часов, то ли минуты, показавшиеся часами, - распахнулся над головами квадратный люк, раздался голос: «Станция Слон. Выползай, контра, вошь белая!» На воздухе приободрились: простор и для рабов – простор.
Причалили. На берегу копошились в полумраке какие-то тёмные люди. Перетаскивали в Кремль что-то сложенное на пристани. Но впечатления труда не было - не было имени, во имя которого он вершился. Круто изогнутые рёбра сгоревших куполов казались нарисованными углём на сером небе. Все колокола со звонниц были сброшены, валялись расколотыми среди руин, куч бытовых отходов, строительного мусора, останков книг из сгоревшей дотла четырёхсотлетней библиотеки, иконной щепы с остатками сорванных окладов, искорёженной, разбитой церковной утвари, лоскутов священнических облачений - следов разгрома и небрежения. Чернели припорошенные первым снегом пепелища и высились страшные, как поставленные торчмя покойники, печные трубы. Чернели – без единого огонька – окна. Подновлённый наспех фасад одной из монастырских построек за крепостной стеной косо, закрывая часть освещённых только здесь окон, перечёркивал огромный плакат. Он призывал строить новую жизнь. Красная доска у входа с надписью крупно «УПРАВЛЕНИЕ СОЛОВЕЦКИМИ ЛАГЕРЯМИ ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ» грозно напоминала о власти трудящихся. Одним словом – СЛОН.
Встречные (только мужчины всех возрастов) делились на глаз, издали, на две категории. При приближении различия детализировались. Одни были прямоходящими, другие – вроде приматов, привыкших находится в согнутом положении. У первых, как правило, обнаруживался наган на боку или винтовка за спиной, одеты они были добротно, от их лиц веяло уверенностью в себе. Вторая категория, численно намного превосходящая первую, спасалось от холода лохмотьями не только крайней степени изношенности, но отмеченными какими-то рванными дырами на груди и спине, с бурыми пятнами вокруг. Среди последних преобладали интеллигентные лица, но всех объединяло особое выражение глаз. Наверное, так смотрели в мир и в себя первые люди, когда их выбросили из обжитых пещер невесть откуда появившиеся представители нового вида, не более разумные, но безжалостные, лишённые религиозного чувства и зачатков нравственности.
Накормив «пополнение» пресной, без масла, кашей, именуемой «шрапнелью», предоставили ему на ночлег голые доски пола в переполненной старожилами трапезной. Самое тёплое место, у круглого столпа по центру огромной палаты со сводчатым потолком, занимали уголовники. Между ними и несколькими добротно одетыми «профессорами» сразу произошёл «полюбовный», разумеется, обмен одеждой. Солдатская шинелишка Корнина ни у кого зависти не вызвала.
Тёмным, как ночь, утром, определяемым здесь по стрелкам часов, свежих лагерников согнали к длинному голому столу в притворе какого-то собора. С одной стороны стола, за бумагами, сидели с деловым видом молодые службисты и коротко остриженные барышни. Началось уточнение списков и распределение по категориям заключённых. Корнин оказался в списке «контрреволюционеров». Сюда, понял он, вносились бывшие царские сановники, чиновники и офицеры, отказавшиеся служить рабоче-крестьянской власти, узурпированной в значительной степени инородцами. Потом члены партий, признанных реакционными, вроде конституционных демократов. Ещё стойкое духовенство всех вероисповеданий, просто состоятельные люди, самостийники окраин, эмигранты-возвращенцы. Кроме названных - иностранцы, которых нелёгкая занесла в Россию перед переворотом. Оказывались в этом перечне уцелевшие от резни кронштадтские матросы, тамбовские крестьяне, выжившие после иприта и пудовых снарядов выдающегося советского полководца Тухачевского. Наконец, «разоблачённые» командиры Красной Армии, а также особо опасные преступники и крупные спекулянты.
Потом, перегнав подневольных в бывшую Келарскую палату, хозяева положения, огэпэушники с сытыми лицами (из той, высшей расы-породы homosapienssapiens), начали процедуру переодевания «контрреволюции» в арестантскую одежду. Эта «форма» не была одного образца по пошиву и цвету и качеству ткани. Объединительным признаком служили те самые рванные дыры, «отороченные» бурыми пятнами, что бросились в глаза Корнину при высадки на берег. Учёный догадался – это одежда, снятая с расстрелянных. Лучшее с приговоренных снимали перед казнью. И по снегу гнали к расстрельному столбу или стенке, к обрывистому берегу моря в исподнем, разутого. Однако, если на твоих плечах снятое с казнённого, у тебя есть шанс умереть в верхней одежде. Многие из заключённых, мерзляки по натуре, сами напрашиваются на такое «бэ-у» - если умирать, то лучше в тепле, с комфортом.
Оценив взглядом «контру», деревенский с виду, весь благостно-русый парень в кожаных галифе, подшитых валенках и женской дохе из рыжей лисы, выхватил их кучи разноцветного, от грязи тусклого тряпья первые попавшиеся под руку лохмотья, швырнул к ногам Корнина: «Сымай, другие ждуть». - Корнин и не взглянул на обновку: «Не мой фасон, товарищ камер-юнкер. Нет ли товара иного?» - «Ах ты, мать твою! Федька! Проучи энтова. Тока во дворе». Отозвался цыганистый молодец, в шинели с малиновыми клапанами и «будёновке», с нашитой на месте споротого двуглавого орла огромной красной звездой: «Погодь, пулю нады уважать. Пуля должна иметь, как говорить мой командир, воспитательное значение. Сведу его на Секирку. Рапорт пришлёшь».
Федька пошёл впереди с карбидной лампой, ведя арестанта из кремля хорошей булыжной дорогой, скользкой от мокрого снега, в полуночном направлении, судя по сполохам. Шли, можно сказать, вслепую. Слева слышалось море, ломающее тонкий припай. Не одну версту отшагали, когда с глухой правой стороны заскрипел снег под ногами и послышался надсадный кашель курильщика. Появился и разгорелся красный огонёк, на миг осветив узкое бородатое лицо. Конвоир Корнина поднял лампу – стали различимы две фигуры: ближняя, высокая и узкоплечая, наклоненная в поясе вперёд, серела кальсонами и платком поверх нательной рубахи. Сзади катился пыхтящий шар в зимней рясе и сапогах.
Две пары сошлись на перекрёстке. Дальше двинулись одной компанией, арестанты впереди. У тучного обладателя рясы, с бородой от глаз, на жирном плече висела трёхлинейка. Фёдька обращался к нему «святой отец» шутливо. Но по речи астматика можно было предположить, что он из бывших чернецов. Отшельников-островитян, отрекшихся от бога и православия, принимали на службу в ОГПУ охранниками и подсобными рабочими из-за нехватки кадров.
Тонкие руки раздетого были скручены за спиной проволокой. Корнин всполошился:
- Дайте, я на вас шинель накину, у меня ещё френч и безрукавка.
– Не стоит, - дрожа всем телом, отвечал его случайный попутчик, не разжимая губ, чтобы не потерять папиросу, - мне не далеко осталось, скоро поворот на расстрельную дорогу, последнюю докуриваю.
- За что? - тоска до боли сжала сердце этнографа.
- За стихи из соловецкой тетради. Подержите бычок… Спасибо, - помолчал и уже, сменив тон на просительный, понизив голос, продолжил скороговоркой, прерываемой ознобом и волнением. - Если выживете, помоги вам Аллах… Если будете в Бухаре… Там «Русский дом», все знают. Хозяйку зовут Мариам… Скажете, умер Искандеров с любовью к ней и детям, достойно, не скулил, не просил пощады у врагов… Я их не прощаю, бывших друзей тоже, будут они все прокляты…»
- Сворачивай влево, сын мой, не поминай всуе имя Аллаха, тоже ведь бог, хоть и басурманский. Ступай, ступай, не мешкай, не минет тебя, раб Божий, чаша сия, покорись смиренно, - раздалось сзади, и расстрига-инок прикладом винтовки подтолкнул под зад конвоируемого им не жильца. Тот шумно перевёл дыхание, и оба растворились во тьме осеннего северного дня.
- Тимур!» - что было сил окликнул нижегородец бухарца.
- Кто?.. Кто вы? - раздалось из темноты.
- Корнин, Александр Александрович!
В ответ ни слова. Только звук шагов – слабее, слабее… Стихли совсем.
- Потопали, дед. Жрать хочется. Интересный монах: богу молится и на службе и вдруг что-то на него найдёт – сам напросится какому контрику дырку в башке сделать. Аж трясётся весь, дай ему грех большой совершить! И деньги суёт, покупает, значит, право на Онуфриевский погост прогуляться. Удобное место для свежих покойничков. Далековато тока, сочувствую монаху.
– А тому не сочувствуете? - Корнин еле сдерживался, чтобы не влепить Феде пощёчину.
- Не! Так ему и надо. Его в лагерный теятр пристроили, так он вместо благодарности стал похабные песенки сочинять. А подельники его пели, – подумал, усмехнулся и добавил. – Правда, писал и что начальству нравилось, послухай: Всех, кто наградил нас Соловками, просим, приезжайте сюда сами! Посидите здесь годочка три, четыре, пять, будете с восторгом вспоминать. Смешно! Правда, дед?».