Медленно светало под низкой толщей облаков. Взволнованный встречей с Тимуром Искандеровым, некоторое время брёл Корнин за конвоиром, будто слепой и глухой, бесчувственный к своей личной судьбе. Но тюрьма научила его преодолевать подобное состояние, собирать силы для выхода из замкнутого пространства чёрных мыслей не то, что на свет, - на ощущение самой малой светлой точки, которую надо искать. Обязательно найдётся.
Дорога теперь полого поднималась по лесной алее к башне, белеющей над верхами древних елей. Это была звонница (и одновременно маяк) церкви Вознесения на макушке Секирной горы, венчающей Большой остров. Отсюда открывался лучший вид на архипелаг, названный паломниками Райским в том понятии, которое наиболее отвечает мироощущению русского человека, не избалованного милостями природы. Ниже столпообразного храма, по склонам, размещались жилые дома, амбары, валунная банька и колодец рядом с ней, конюшня. Постройки, сад и огород соединялись между собой выложенными камнем тропами. Какие-то приглушённые звуки – не то стоны, не то тоскливая песня - неслись из храма (этот стон у нас песней зовётся, писал поэт).
Конвоир, велев Корнину ждать снаружи, скрылся в обшитой досками избе в два этажа. На жёлтой двери чёрной краской было написано: 4 отд. мушской штраф. изалятор. Александр Александрович присел на крыльцо. Здесь, как и в кремле, по всем направлениям сновали с поклажей и налегке представители двух сортов человечества, имитируя непонятную деятельность. И опять пришла на ум преследующая его фраза: Не труд сам по себе ценен, а именем, во имя которого вершится.
Федькина голова высунулась из приоткрывшейся половинки входной двери: «Входь!»
Из прихожей попал в светлую комнату. За голым столом, уставленным стаканами, графином, раскрытыми банками консервов, посудой с объедками, размещалась весёлая компания. Центром её был некто с одутловатым лицом хронического алкоголика. Мутные глаза выдавали психическую деградацию.
- Корнин, говоришь? Знаш, что полагается за твой проступок? Но сегодня я милостив. День рождения, понимаш. А раз так, даю тебе право выбора. Ты походи всюду, сердечный, где мы ослушников учим уму-разуму, посмотри, - икнул, продолжил. - Федя, покажешь всё. У нас, в изоляторе, правда, тяжёлое наказание от лёгкого мало отличается, но всё-таки, выскажи, интеллигент, своё предпочтение. Тебе как лучше – за шею подвесить или за яйца? - раздалось чекистское ржание в несколько голосов. – Ладно, выручу. Марафонский бег, слышал? Не, не тот что в Греции. У нас свой, Соловецкий, специально для немощных старичков. Народная власть гуманна. Это тебе, ваше превосходительство, не жестокий царизм. Километров двадцать всего, да не бегом, а шажком. Правда, с поклажей и без привалов. Пройдёшь – хорошо: штраф списан. Остановится сердце – тоже хорошо: конец мучениям. Так что походи, присмотрись и объяви свою волю. Я тебе как родному. Праздник у меня, юбилей.
Корнину совсем было не до экскурсий по пыточным камерам изолятора, но находиться рядом с юбиляром уже было пыткой. Учёный готов был идти, бежать куда угодно, лишь бы прочь от дома, построенного для богомольцев, а теперь превращённого в логово ржущих козлоногих существ со свиными рылами и будто покрытых кладбищенской тенью, что расползается отсюда по всей стране. От этого вертепа ноги Корнина сами понесли к белому храму, но теперь в звуках, доносившихся оттуда, явно слышались вопли истязаемых. Он приостановился в нерешительности. Оглянулся на Фёдьку, тот насмешливо улыбался, спрашивал глазами: что, сдрейфил, дядя? Корнин подумал: «Жалкий у меня вид, наверное, если вызывает презрение у мальчишки. Надо взять себя в руки». И первым вошёл в Божий дом.
Неразлучная пара – арестант и конвоир – успела обойти почти все строения на горе Секирной до того, как вооруженная, снабжённая керосиновыми фонарями охрана стала загонять «непривилегированных» узников под крыши на ночлег, вповалку со штрафниками. В охрану из-за кадровых трудностей набирались тоже заключённые, но «привилегированные»: бытовики, бывшие красноармейцы и чекисты, осуждённые за различные преступления, отступники из монашеской братии. Командовали ими свободные службисты.
Экскурсия сблизила подневольного экскурсанта и его гида. Если вначале Корнин сам выходил скорым шагом из очередного помещения, то в конце дня Федька, ставший в устах пожилого человека Федей, под ручки выводил своего подопечного на свежий воздух, а где и волочил разбитыми сапогами по снегу, совсем обезноженного. Парню пришлось не раз защищать Корнина от самодуров, маленьких начальничков. Это была самая страшная категория «унтер-командиров». Они всплывали из массы разного рода преступников, благодаря стукачеству, умению пресмыкаться перед сильными, предательству собственных идеалов и близких. Выделиться в глазах горстки лагерных чекистов «с холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками» - значило получить привилегии, что обеспечивало лишнюю пайку хлеба, гарантированный глоток самогона, «приличную» одёжку и обувку, право посещать редкие женбараки, где содержались, в основном, осуждённые проститутки. Главное, начальство закрывало глаза на их произвол, они могли стрелять в таких же как они «поражённых в правах», но лишённых привилегий.
Чтобы это «слоновье сословие» не возомнило о себе невесть что, время от времени из Москвы наезжали комиссии с членами Коллегии ОГПУ в составе. Проводилось дознание по выбранным наугад жалобам заключённых. Назначались виновные, из опричников, планово подлежащие наказанию. Некоторых из них примерно расстреливали. И справедливость торжествовала. Кадровых же истязателей, даже за необоснованное убийство, в крайнем случае, переводили на материк.
В этом и во многом другом просветил Корнина его «Вергилий». Это имя вспомнилось Корину, когда они закончили обход ближних к храму строений. «Ещё круг и шабаш, - сказал охранник, имея в виду постройки, расположенные ниже по склонам горы и мечтательно добавил. - Пожрать бы где». Корнин достал из-за пазухи припасённую горбушку чёрного, словно древесный уголь, хлеба, отдал молодому организму. «А ты, дед, смотрю, не говно», - обрадовался парень, вгрызаясь белыми зубами в каменную корку. Пока он утолял голод, этнограф переваривал увиденное.
Вначале был храм. В верхнем, холодном ярусе чекисты устроили карцер. Вдоль стен на метровой высоте тянулись прикреплённые к ним жерди толщиною в руку. Провинившегося арестанта усаживают на жердь спиной к стене. Ногами до пола не достать. Наказанный иногда целый день силится сохранить равновесие, удержаться на жерди. Сорвёшься, тут же подскочат надзиратели, изобьют и вновь подсадят, увеличив продолжительность пытки. Только на ночь позволялось лечь на пол, бывало поверх уже забывшихся в тяжёлом сне, ибо карцер пополнялся непрерывно. Случалось, некоторые сами, не вытерпев издевательства и пытки, спрыгивали с жерди, зная, чем придётся поплатиться.
Одного из таких, с виду сельского учителя, характером непокорного или осмысленно торопившего свой конец, на глазах Корнина вывели наружу к лестнице, ведущей от собора к озеру Долгому. Монахи вырубили в камне 365 ступеней, чтобы угодить Господу благодарной человеческой памятью о его мудром устройстве Вселенной. Здесь надзиратели, смеясь и скабрезничая, на глаз, по росту бунтаря, выбрали бревно, называя его «баланом», из заготовленных для такого случая. Плотно, частыми витками проволоки, привязали к нему учителя спиной. Пожилой человек молчал, только часто-часто, с шумом дышал. Позвали пьяного расстригу в рясе, заправленной в широкие штаны, в расстегнутом армяке и «будёновке» с опущенными ушами. Тот, глумливо пропел короткую заупокойную молитву, и двое здоровяков, раскачав груз, по счёту «раз-два-и-три!» пустили его по ступенькам. Лесница крута. Ни единой площадки по её более чем стометровой длине… Когда бревно с остатками человеческого тела вынесло на набережную, главный распорядитель экзекуции бросил команде: «Снарядите людишек – на кладбище. Вскрытие отменяется». – «Уже вскрыт», - раздался смешок. И всё-таки некоторым участникам казни стало не по себе. Сгрудились у верхней ступеньки лестницы. Смотрели напряжённо вниз, словно надеялись заметить шевеление под лежащим внизу бревном. Кто-то разрядил напряжение: «Айда к моей зазнобе. Угощаю, групповуху устроим».
«Это што! – сказал Федя, догоняя подопечного, спускающегося к валунной баньке. - Был человек и в момент нету - одни кровавые ошметки. А кого «на пеньки» посадят на болоте. Ещё «комариками» это называется. Двое-трое суток, от человека один шкилет остаётся. Скушают, твари! Или посадять в приозёрную топь по горло. Там пиявки. Тоже не мёд. Да ты, дед не бось, комаров сичас нету, и болото замёрзло. Тебя можуть водой полить у фонарного столба, так и простоишь ледышкой до весны, чтоб глядели, боялись. Тоже вить воспитательное значение» - «Душевный ты человек, Федя, Спасибо, утешил», - у Корнина стучали зубы, не от холода.
Валунная банька, как и все помещения скита, отведенные непосредственно для штрафников, была забита «больными». К этой категории «поражённых в правах» на территории Четвёртого отделения относились приговоренные к перевоспитанию избиением. Некоторые умирали сразу, от первых ударов поднаторевших в постоянной практике экзекуторов. Забитых отвозили в морг, а при переполнении его – сразу на Онуфриевское кладбище. На окраине погоста был вырыт ров для расстреливаемых тут же, в одиночку и массово, когда транспорты с материка доставляли слишком большое пополнение. Другие выдерживали несколько дней. Их содержали на полу как не ходячих, давали им воду немеряно и сухари по урезанной вдвое норме, подлечивали примочками для следующего планового избиения. Если штатные экзекуторы с работой не справлялись, их усиливали годными для такой работы уголовниками. Когда наплыв штрафников превращался в половодье, узников повзводно и поротно укладывали на несколько часов в снег на опушке леса. Это в холода. Если температура держалась плюсовая, загоняли в топь, не сверяя списки на входе и выходе. А то доводили до смерти голодом. Легче лёгкого. Архипелаг испытывал хроническую недостачу продуктов питания из-за постоянной неготовности лагерного начальства к зиме и практической недоступности островов в замерзающем море. Выжившие пополняли безвольные массы, для которых никакой охраны уже требовалось. Часть их перемещалась в скит, выделенный для содержания умалишённых. Они действительно становились таковыми.
И Корнину к концу дня стало казаться, что он не в своём уме, что он бредит, видит наяву жуткий сон. На его просьбу отвести его в административный корпус, Федя твёрдо возражал, мол, ему приказано показать контрреволюционеру Корнину всё хозяйство. А не выполнит приказ, то сам может поплатиться чувствительно. «Терпи, дед, дурных нет». Заглянули к уголовникам. При входе конвоир переложил наган из кобуры за пазуху. В накуренном помещении шла вдохновенная игра в очко – проигрывались и выигрывались пайки, имущество политических и «контриков», выставлялись на кон отдельные головы, разыгрывались поимённо жилицы женского барака. Федя в шутку припугнул Корнина: «Хошь, на тебя поставлю?». Но тот остался к предложению равнодушен.
Последний «круг ада» завершился у подошвы горы, и конвоир буквально потащил конвоируемого наверх в кромешной темноте, ориентируясь на слабый электрический свет в окнах бывшего гостевого дома. В нём, над административным этажом, занимали комнаты семьи ответственных чекистов.
Юбиляр был к этому часу настолько пьян, что не мог вспомнить, кто перед ним. Долго пялился на возникшего перед ним старика с лопатообразной седой бородой, в ветхой солдатской шинели. «Ладно, потом… завтра. Иди, спи!». – «Бумагу бы мне, - схитрил было Федя, привязавшийся за день к «контрику», - что мой, тово, перевоспитан». - «Какая, к е-е-е… матери, бумага? И ты спи! И тебя завтра… на пеньки».
Конвоир, дерзко прихватив с углового столика жестяное блюдо с «ассорти» и ополовиненную четверть самогона, подмигнул Корнину, дескать, уходим. В тёмной прихожей нашли на ощупь боковую дверь. За ней оказался гостиничный номер с двумя узкими койками, освещённый через голое окно светом фонаря, подвешенного над крыльцом. От обогревателя веяло теплом. Сняли верхнее, ополоснулись у рукомойника в углу и устроились на койках за табуреткой с блюдом пахучего мясного ассорти друг против друга. Федя набросился на еду, мычал и запивал самогоном, спросив только: «Не будешь? Уважаю». Осушив вместительную ёмкость, откинулся к стене, завалился на бок с сапогами и мгновенно заснул. Корнин, заставивший себя поесть, немного подождал. Он знал, что будет делать.
Не торопясь, вновь оделся. Федя не побеспокоился о запоре: куда здесь бежать? Двери – одна и другая, на выходе из дома, - открылись и закрылись за узником СЛОНа бесшумно. Храп конвоира и пьяно солирующего «а капелла» юбиляра проводили беглеца. Корнин обогнул храм и оказался на площадке, от которой уходила вниз каменная лестница со ступенями по числу дней в обычном году. Виднелось несколько верхних ступенек, остальные тонули во мраке. И перед ним стеной стоял мрак, звучащий далёким морем. Там, в полуночной стороне, верстах в трёх, знал Корнин, врезается глубоко в берег Сосновая губа.
Старый, уже дрогнувший перед временем человек, нащупывая ступени ногами, стал медленно спускаться к подошве горы. Вот последний тёсаный камень под тонким слоем снега, засыпавшего следы недавнего убийства. Хрустит под ногами галька. Замёрзшее озеро и в темноте отличается по оттенку от берега, так как сильный ветер легче сметает снег со льда, чем с бугристого берега. Двинулся вдоль него. Через час, примерно, прикинул беглец, лёд справа кончился. Впереди не видно не зги. Нет, затеплился огонёк! Это может быть в ските. За скитом Сосновая губа, Федька с горы показал. Взял направление на огонёк, пошёл ещё медленней, скользя на валунах и падая. Но боли не чувствовал. И холод на ветру его не брал. Он как бы превратился в самостоятельную мысль, отделившуюся от тела. Она вела вперёд, к цели, и была светлой, радостной. Как сказал тогда Йима, перед тем, как исчезнуть в расщелине? - Шамбхлала. У русских – Беловодье. Всё совпадает: Беловодье – Белое море.
Звуки ломаемого волнами припая всё явственней. И вот берег, отмеченный природой грядами валунов. Припай тонкий, ломкий. Корнин не сразу ступает на лёд. Он вспоминает тот образ моря, который нарисовали паломники: Пусть сейчас такое ласковое Белое море бывает вздыбленным, страшным, гибельным, оно не может не быть прекрасным. Действительно, только море вокруг архипелага и осталось прекрасным, потому что оно - свободная стихия. Райских островов больше не существует. Они приняли облик Ада. Совсем недавно его, Корнина, соотечественники переживали здесь состояние высшего счастья, сегодня они же испытывают невообразимые мучения. А земля ведь та же, святая и проклятая одновременно. Значит, можно ещё вернуть ей святость. Он лишён возможности принять участие в очищении, но у него есть сын Павел, будут внуки, правнуки… И у него остались последние силы, чтобы стать лично свободным. Он победил их, эту бесовскую рать, изуродовавшую до неузнаваемости его святую родину. Им не удалось довести до рабского состояния его душу, подчинить её себе. Она, как и прежде, принадлежит ему и Богу.
С этими мыслями ступил Корнин на трескающийся под ногами лёд и без колебания, уверенным шагом направился туда, где полярная ночь густо замазала горизонт непроглядной тьмой.
На следующий день штрафника хватились. Дошло до Коллегии ОГПУ. Достаточно заметной была фигура учёного, сделавшего себе имя книгами, которыми зачитывалась Россия. Из Москвы пришло грозное распоряжение: хоть труп, да найти. Обыскали весь остров, за каждый валун заглянули, озёра до дна прощупали. Осмотрели морское побережье. Как в воду канул Корнин. Такой вывод и сделали. Незадачливый конвоир отсидел на жердях в холодной церкви Вознесенского скита. Без суда, личным решением лагерного начальства, был осуждён на пять лет лагерных работ и уже, как вольнонаёмный, продолжил службу охранником в изоляторе на Секирной горе. Говорили, жестокостью отличился фантастической. А юбиляр будто бы застрелился в приступе белой горячки. Во всяком случае, такова официальная версия.